Карамазовы - Достоевский Федор Михайлович

Федор Достоевский

Карамазовы

Адаптация В. Курицына и Ю. Беломлинской

Предисловие Вячеслава Курицына

Лаконичные «Бедные люди»; плотно сбитый, поджарый детектив «Преступление и наказание»; «Игрок», похожий на репортаж; разворачивающийся выброшенной из окна веревочной лестницей «Идиот»; огромные и страшные, но ничуть не громоздкие и уморительно смешные «Бесы», – я никогда не разделял известной снобской позиции, что Достоевский «тяжело пишет», и у меня никогда не возникало сомнений, что это мастер высочайшего класса. Но исключение всегда составляли «Братья Карамазовы», казавшиеся ватными, что ли, слишком болотистыми (хотя это и не «петербургский текст»), перенасыщенными боковыми тропинками, подробностями жизни второстепенных героев. Достоевский писал книжку не старым еще по нынешним понятиям человеком, но уже больным (автор умер почти сразу после публикации романа). Было ощущение, что, имей он возможность вернуться к тексту, то непременно подрезал бы, усушил, ужал, утряс.

Когда мы готовили к выпуску томик, который вы держите в руках, издатель напомнил мне, как возникла идея: рассуждая в дружеской беседе о вязкости «Братьев», я ляпнул, что сейчас стал бы их читать только за деньги. Вот если мне закажут сделать сокращенный вариант… Звучит нагло, пьяно, расхристанно, но я привожу здесь этот анекдот из литературного быта, потому что звучит он и вполне по-достоевски. «Покажите вы русскому школьнику карту звездного неба, и он завтра же возвратит вам эту карту исправленною» – это ведь именно из «Братьев Карамазовых». Тогда и возникла идея создать сокращенный вариант романа. Работа, к которой мы привлекли Юлию Беломлинскую, шла в три этапа. На первом, концептуальном, было решено, какими именно пластами романа можно пожертвовать целиком или почти целиком. То, что к сокращению приговорили почти все религиозные моменты, не означает нашей нелюбви к «высоким» вопросам. Мы решились на такой шаг, поскольку Юля была уверена, что справится с задачей сохранить при секвестировании церковной тематики этическую ауру произведения – и на втором этапе, посвященном исключению больших массивов текста, это, на мой взгляд, действительно удалось. Третий этап заняла весьма нудная и на первый взгляд техническая, но по-своему тоже творческая работа: я выкорчевывал мельчайшие единицы текста, отдельные слова и кусочки предложений, наречия, междометия и частицы, стараясь придать – в силу своего наверняка несовершенного разумения – молодую упругость слегка поодрябшему письму.

В конце такого рода заметок принято добавлять: «О результате судить читателю», но справедливее сказать, что по-настоящему судить вправе кто-то другой – дух ли любимого автора, высшие ли силы, точных слов тут не подобрать. Стоит лишь сказать в свое оправдание: книжка потеряла много букв, но ни одной лишней не приобрела, а дух свой, хочется верить, сохранила целиком.

Предисловие Юлии Беломлинской

Адаптация классики – тема серьезная. Раньше адаптация происходила в двух случаях: во-первых, адаптация для школьников, то бишь детей и подростков, во-вторых, адаптация при переводе. Тут важно понять, что мы давным-давно читаем зарубежную классику в адаптированном виде – того же Шекспира. А они давно читают в адаптированном виде наших гениев – того же Достоевского. Бывает и адаптация для взрослых русскоязычных текстов – литературных памятников, но это скорее все те же переводы с древнеславянского.

А вот адаптация для взрослых сравнительно современных классиков – всегда конфликтная тема. Наш сокращенный вариант «Братьев Карамазовых» предназначен для людей с рассеянным вниманием. В современном мире все чаще и чаще встречается такой диагноз; обилие информации оказывается непосильным для все большего и большего человеческого поголовья. Наши головы – те же компы. И у нас там какие-то диски. И на них память. Места на дисках не хватает, мы начинаем зависать. И реакция на это у людей со здоровым инстинктом самосохранения – не читать то, что читать слишком сложно (ну, у кого-то – не читать вообще, но таким уже ничем не поможешь).

Многие современные люди с трудом продираются сквозь классику, сквозь тот самый «листаж», который гнали наши гении, зарабатывающие литературой себе на жизнь: ежемесячно в журнал сдается глава, дальше деньги получены, потрачены – и надо срочно писать следующую главу. А платят за количество знаков. И гений строчит огромные монологи, вставляет многостраничные описания природы.

При этом никакая рука редактора рукописи не касалась. Русский роман XIX века – это девственные джунгли. И некоторые люди, с ранних лет приученные читать, конечно же, смело входят в эти джунгли и нормально там ориентируются. Но есть и наши дети, те самые девяностики. Компьютерное поколение, загруженное информацией по самые макушки. Им отечественная классика не под силу.

В итоге «Братья Карамазовы» оказались достоянием современных «монахов», то есть элитарных, почти профессионально читающих интеллектуалов.

Так не должно быть.

И поэтому мы сделали сокращенный вариант романа Достоевского.

Пройдя всю книгу строчка за строчкой с карандашом в руках и стараясь не потерять ни одного драгоценного слова, я довольно легко смогла отказаться от одной трети текста.

Что это была за треть? В основном, фирменная достоевская лихорадочная «говорильня».

Истерическая говорильня происходит в романах Достоевского по двум причинам.

Во-первых, он рассматривает героев в специальные моменты их жизни и судьбы, в моменты экстремальные и поэтому ведущие к экзальтации, к нервному срыву, к той самой истерике. Например, ситуация Мити Карамазова: без денег, с долгами и при этом запутавшись сразу в двух любовных треугольниках, из которых один включает родного отца, – чем не повод для истерического состояния? А у Достоевского такое сплошь и рядом. Бедность, долги и несчастные любови разлетаются по его книгам в разные стороны. Он именно что исследует истерику. Конечно же, русскую истерику.

А во-вторых, писатель исследует «прелюбодейство мысли», экзальтацию на ровном месте, загрузку друг друга пустыми телегами и ложными идеями. Постояв в юности на эшафоте за демократические убеждения, Достоевский в результате стал твердым государственником и консерватором, то есть антиреволюционером. Он уверился, что христианская идея любви, а вовсе не революция спасет Россию. И не любил не только революционеров-террористов, а вообще всех либералов-западников – он считал, что они топят Россию в пустых разговорах.

Об этом он нам, читателям, и рассказывает в своих книгах, приводя километровые примеры тех самых пустых разговоров. И читателям становится тяжело. А вот пожертвовать многостраничными словоизвержениями оказалось достаточно легко. Но дальше сокращение текста превратилось в нейрохирургическую операцию, где скальпелем служил оранжевый маркер. Главная задача состояла в том, чтобы уберечь основную мысль книги, а она проста: человек изначально слаб, грешен и СМЕШОН. И посему нужно, во-первых, иметь к нему, к ближнему, снисхождение, а во-вторых, самому стараться стать получше. Всю жизнь стараться. И осваивать территорию добра – ну хоть по миллиметру в день.

В итоге сокращенный вариант сохранил всю любовно-детективную линию и при этом не потерял философско-христианскую и мистическую. В работе у меня было и есть единственное оправдание: рядом с адаптированным изданием на полке любого книжного магазина и на полке любой библиотеки всегда будет стоять полное; кроме того, полный текст можно легко найти в электронных библиотеках. Человек, увлеченный этой книгой, конечно же, захочет взять с полки и прочесть изначальный вариант. И кто же ему помешает это сделать?

Для нас адаптированные «Карамазовы» – это движение не от Достоевского, а наоборот: к нему. И мы взялись за «сужение» текста ради расширения аудитории. Мы уверены, что кому-то наш облегченный текст поможет сделать первый шаг в сторону Достоевского.

Часть первая

История одной семейки

Федор Павлович Карамазов

Федор Павлович Карамазов человек был дрянной, развратный и бестолковый, но из таких, однако, бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки. Он начал почти что ни с чем, помещик был самый маленький, бегал обедать по чужим столам, норовил в приживальщики, а между тем в момент кончины его у него оказалось до ста тысяч рублей чистыми деньгами. И в то же время он всю жизнь свою продолжал быть одним из бестолковейших сумасбродов по всему нашему уезду.

Он был женат два раза, и у него было три сына – старший, Дмитрий, от первой супруги и Иван и Алексей от второй. Первая супруга Федора Павловича была из довольно богатого и знатного рода дворян Миусовых, тоже помещиков нашего уезда. Как именно случилось, что девушка с приданым, да еще красивая и сверх того из бойких умниц, столь не редких у нас в теперешнее поколение, могла выйти замуж за такого ничтожного «мозгляка», как все его тогда называли, объяснять слишком не стану. Ведь знал же я одну девицу, еще в запрошлом «романтическом» поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к одному господину, за которого всегда могла выйти замуж самым спокойным образом, кончила, однако же, тем, что сама навыдумала себе непреодолимые препятствия и в бурную ночь бросилась с высокого берега, похожего на утес, в довольно глубокую и быструю реку и погибла в ней решительно от собственных капризов, единственно из-за того, чтобы походить на шекспировскую Офелию. Будь этот утес, столь давно ею намеченный и излюбленный, не столь живописен, а будь на его месте лишь прозаический плоский берег, то самоубийства, может быть, не произошло бы вовсе. Подобно тому и поступок Аделаиды Ивановны Миусовой был, без сомнения, отголоском чужих веяний и тоже пленной мысли раздражением. Ей, может быть, захотелось заявить женскую самостоятельность, пойти против общественных условий, против деспотизма своего родства и семейства, а услужливая фантазия убедила ее, положим на один только миг, что Федор Павлович, несмотря на свой чин приживальщика, все-таки один из смелейших и насмешливейших людей той эпохи, тогда как он был только злой шут и больше ничего. Пикантное состояло еще и в том, что дело обошлось увозом, а это очень прельстило Аделаиду Ивановну. Федор же Павлович на все подобные пассажи был даже и по социальному своему положению весьма тогда подготовлен, ибо страстно желал устроить свою карьеру хотя чем бы то ни было; примазаться же к хорошей родне и взять приданое было очень заманчиво. Что же до обоюдной любви, то ее вовсе, кажется, не было – ни со стороны невесты, ни с его стороны, несмотря даже на красивость Аделаиды Ивановны.

Аделаида Ивановна, тотчас же после увоза, мигом разглядела, что мужа своего она только презирает и больше ничего. Несмотря на то что семейство даже довольно скоро примирилось с событием и выделило беглянке приданое, между супругами началась самая беспорядочная жизнь и вечные сцены. Рассказывали, что молодая супруга выказала при том несравненно более благородства и возвышенности, нежели Федор Павлович, который, как известно теперь, подтибрил у нее тогда же, разом, все ее денежки, до двадцати пяти тысяч, только что она их получила, так что тысячки эти с тех пор решительно как бы канули для нее в воду. Деревеньку же и довольно хороший городской дом, которые тоже пошли ей в приданое, он долгое время и изо всех сил старался перевести на свое имя. Но к счастию, вступилось семейство Аделаиды Ивановны и ограничило хапугу. Положительно известно, что между супругами происходили нередкие драки, но, по преданию, бил не Федор Павлович, а била Аделаида Ивановна, дама горячая, смелая, смуглая, нетерпеливая, одаренная замечательною физическою силой. Наконец она бросила дом и сбежала от Федора Павловича с одним погибавшим от нищеты семинаристом-учителем, оставив Федору Павловичу на руках трехлетнего Митю. Федор Павлович мигом завел в доме целый гарем и самое забубенное пьянство, а в антрактах ездил чуть не по всей губернии и слезно жаловался всем и каждому на покинувшую его Аделаиду Ивановну, причем сообщал такие подробности, которые слишком бы стыдно было сообщать супругу о своей брачной жизни. Наконец ему удалось открыть следы своей беглянки. Бедняжка оказалась в Петербурге, куда перебралась с своим семинаристом и где беззаветно пустилась в самую полную эманципацию. Федор Павлович немедленно захлопотал и стал собираться в Петербург, – для чего? – он, конечно, и сам не знал. Право, может быть, он бы тогда и поехал; но, предприняв такое решение, тотчас же почел себя в особенном праве, для бодрости, пред дорогой, пуститься вновь в самое безбрежное пьянство. И вот в это-то время семейством его супруги получилось известие о смерти ее в Петербурге. Она как-то вдруг умерла, где-то на чердаке, по одним сказаниям от тифа, а по другим – будто бы с голоду.

Первого сына спровадил

Можно представить себе, каким воспитателем и отцом мог быть такой человек. Он вовсе и совершенно бросил своего ребенка, прижитого с Аделаидой Ивановной, не по злобе к нему или не из каких-нибудь оскорбленно-супружеских чувств, а просто потому, что забыл о нем совершенно. Пока он докучал всем своими слезами и жалобами, а дом свой обратил в развратный вертеп, трехлетнего мальчика Митю взял на свое попечение верный слуга этого дома Григорий, и не позаботься он тогда о нем, то, может быть, на ребенке некому было бы переменить рубашонку. К тому же так случилось, что родня ребенка по матери тоже как бы забыла о нем в первое время. Деда его, то есть самого господина Миусова, отца Аделаиды Ивановны, тогда уже не было в живых; овдовевшая супруга его, бабушка Мити, переехавшая в Москву, слишком расхворалась, сестры же повышли замуж, так что почти целый год пришлось Мите пробыть у слуги Григория и проживать у него в дворовой избе. Впрочем, если бы папаша о нем и вспомнил (не мог же он в самом деле не знать о его существовании), то и сам сослал бы его опять в избу, так как ребенок все же мешал бы ему в его дебоширстве. Но случилось так, что из Парижа вернулся двоюродный брат покойной Аделаиды Ивановны, Петр Александрович Миусов, многие годы живший за границей, тогда же еще очень молодой человек, но человек особенный между Миусовыми, просвещенный, столичный и притом всю жизнь свою европеец. Услышав все про Аделаиду Ивановну и узнав, что остался Митя, он, несмотря на все молодое негодование свое и презрение к Федору Павловичу, в это дело ввязался. Тут-то он с Федором Павловичем в первый раз и познакомился. Он прямо ему объявил, что желал бы взять воспитание ребенка на себя. Он долго потом рассказывал, в виде характерной черты, что когда он заговорил с Федором Павловичем о Мите, то тот некоторое время имел вид совершенно не понимающего, о каком таком ребенке идет дело, и даже как бы удивился, что у него есть где-то в доме маленький сын. Митя действительно переехал к этому двоюродному дяде, но собственного семейства у того не было, а так как сам он, едва лишь уладив и обеспечив свои денежные получения с своих имений, немедленно поспешил опять надолго в Париж, то ребенка и поручил одной из своих двоюродных теток, одной московской барыне. Случилось так, что, обжившись в Париже, и он забыл о ребенке. Московская же барыня умерла, и Митя перешел к одной из замужних ее дочерей. Кажется, он и еще потом переменил в четвертый раз гнездо. Важно, что этот Дмитрий Федорович рос в убеждении, что он все же имеет некоторое состояние и когда достигнет совершенных лет, то будет независим. Юность и молодость его протекли беспорядочно: в гимназии он не доучился, попал потом в одну военную школу, потом очутился на Кавказе, выслужился, дрался на дуэли, был разжалован, опять выслужился, много кутил и прожил довольно денег. Федора Павловича, отца своего, узнал и увидал в первый раз уже после совершеннолетия, когда нарочно прибыл в наши места объясниться с ним насчет своего имущества. Кажется, родитель ему и тогда не понравился; пробыл он у него недолго и уехал поскорей, успев лишь получить от него некоторую сумму и войдя с ним в некоторую сделку насчет дальнейшего получения доходов с имения, которого (факт достопримечательный) ни доходности, ни стоимости он в тот раз от Федора Павловича так и не добился. Федор Павлович вывел тогда, что молодой человек легкомыслен, буен, со страстями, нетерпелив, кутила и которому только чтобы что-нибудь временно перехватить, и он хоть на малое время, разумеется, но тотчас успокоится. Вот это и начал эксплуатировать Федор Павлович, то есть отделываться малыми подачками, временными высылками; и когда, уже года четыре спустя, Митя, потеряв терпение, явился в наш городок в другой раз, чтобы совсем уж покончить дела с родителем, то вдруг оказалось, к его величайшему изумлению, что у него уже ровно нет ничего, что и сосчитать даже трудно, что он перебрал уже деньгами всю стоимость своего имущества у Федора Павловича, может быть, еще даже сам должен ему. Молодой человек был поражен, заподозрил неправду, обман, почти вышел из себя и как бы потерял ум. Это-то обстоятельство и привело к катастрофе, изложение которой и составит предмет моего романа или, лучше сказать, его внешнюю сторону. Но пока перейду к этому роману, нужно еще рассказать и об остальных двух сыновьях Федора Павловича, братьях Мити, и объяснить, откуда те-то взялись.