– Нет, нет, папенька, я сама! – крикнула Дуня и побежала к мостику.
Вскоре она вернулась и начала поливать цветы.
Раз десять пришлось сходить Дуне за водой; она раскраснелась, устала, и когда Петр Степанович намекнул, что пора закусить, и достал саквояж, из которого аппетитно выглянул кусок пирога, у Дуни и Васи глаза заблестели.
Целый день они провели на кладбище: гуляли, читали надписи на крестах, Дуня рвала цветы и составила очень хорошенький букетик, а Вася набрал десятка полтора хлыстиков. Косые лучи заходящего солнца багровым светом озаряли верхушки деревьев, когда Петр Степанович и дети возвращались с кладбища. Петр Степанович нес на руках Васю, который набегался вдоволь и устал до того, что глаза его смыкались, а голова клонилась на плечо отца. Дуня с пустым саквояжем шла позади, вся предавшись своим думам. Легко и отрадно было у ней на душе. Почему-то ей казалось, что мать знала о том, что они все были у ней в гостях, слышала их речи, и ей было приятно, что ее не забыли, любят так же сильно, как и при жизни. У ворот дома Дуня встретилась с Макаровной. Давши пройти Петру Степановичу и наклонившись к девочке, старуха шепнула:
– Приди ко мне на минутку. Я тебе что-то скажу…
– Макаровна, вы что-то хотели сказать? – спросила Дуня, вбегая в каморку старухи.
– Хорошее, хорошее, девушка! – отвечала та, – пойди-ка сюда!
Она подвела Дуню к окну, около которого стоял стол, и указала на лежавший на нем целый ворох полотна.
– Видишь ли! – сказала Макаровна, – это уж все скроено по мерке, как следует! А шить будешь ты!
– А что это будет? – спросила Дуня, с любопытством разглядывая полотно.
– Рубашки, девушка, рубашки! Господин заказал… целую дюжину!
– А как же, Макаровна, я буду шить? – недоумевала Дуня.
– Очень просто: возьмешь и сошьешь! – отвечала Макаровна, – заказано-то мне, да у меня другая есть работа – старушечья: носки вязать. А заказ-то к сроку, так я уж и надумала тебе отдать!
– Да как же, Макаровна! – начала Дуня, краснея от удовольствия, что ей поручают такую большую работу.
– Заладила одно: «как же, да какже»! – рассердилась Макаровна, – бери знай, да шей! Через две недели кончить нужно. Плата хорошая, по рублю за рубашку, девушка! Половину отдашь мне за кройку, остальное себе.
– Ах, спасибо, спасибо, Макаровна! – воскликнула Дуня.
– Шесть рублей получишь! Шутка-ль!
– Шесть рублей! Макаровна, милая, дорогая!
Дуня в восторге бросилась к Макаровне и так крепко сжала обеими руками ее шею, что старушка даже закашлялась.
– Ну тебя, сумасшедшая! – закричала она на нее, – чуть не задушила! Да отстань, право! Садись-ка за работу! Первую рубашку, как будешь шить, я посмотреть должна, – не напутала бы.
– Нет, я не попутаю, не бойтесь! – отвечала Дуня, – я уж знаю как! А папеньке нужно сказать.
– Как знаешь! Отчего же, скажи.
Дуня задумалась
– Нет, – решила она, – папеньке я не скажу. Он подумает, что я не сумею сшить, испорчу, и не велит брать! Нет, нет, я лучше так, как-нибудь потихоньку буду шить, чтобы никто не знал, а когда получу деньги, принесу, тогда во всем и признаюсь.
Макаровна согласилась с Дуней. А во избежание всяких случайностей решено было сделать так: рубашки остаются у Макаровны, и Дуня каждый день, как только отец уйдет на службу, Ваня школу, а Петя играть во двор, забирается к Макаровне и там шьет, пока Макаровна готовит отцу обед. После обеда, во время отдыха отца, Дуня урвется на часок, а там отец уйдет на занятия и возвратится к 10 часам; и этим временем можно воспользоваться, и выходит, что, за исключением маленьких перерывов, работать можно целый день.
Условившись с Макаровной, Дуня побежала домой ставить самовар. Никогда она так проворно не управлялась со своими обязанностями, как в этот вечер, – все у ней в руках горело. Самовар скипел несколькими минутами раньше, и пока настаивался чай, Дуня успела сбегать в лавочку за ситником. После чая посуда была живо перемыта, вытерта и уставлена в шкапчик, пол выметен, постели отцу и братьям готовы. И если бы Петр Степаныч не был занят взятой на дом работой и сколько-нибудь обратил внимания на дочь, он бы должен был подметить в ней нечто необыкновенное. Глаза ее блестели, и лицо, на котором как бы отражалось одной ей известное намерение, таинственно улыбалось.
На другой день Дуня принялась шить. Никто, кроме Селивестрыча, не знал, что затевается в каморке Макаровны. Но Селивестрыч, и без того от природы молчаливый и несообразительный, сидел на дворе, в сарайчике и был погружен в тонкости сооружения какого-то затейливого заказного буфета. Глядя на рисунок, он часто вздыхал и глубокомысленно тер переносицу коричневыми от лака пальцами, решительно ни на что, кроме своей работы, не обращая внимания. Макаровна тут же, на дворе, вязала носки и часто, оставляя носок со спицами на скамейке, заглядывала на кухню к Перехватовым, где бурлили щи и поспевала гречневая каша.
Дуня, оставшись одна в каморке Макаровны, уселась за стол и принялась стачивать различные части первой рубашки. Она шила хорошо, ровно, красиво и отчетливо, но мысль о том, что заказчик может почему-либо остаться недовольным, заставила ее сомневаться в своей работе. То ей казалось, что полотнища пригнаны неровно, и она манила из окна Макаровну, чтобы та посмотрела и сказала свое мнение; то будто строчка выходила неровной, и она в страхе останавливалась шить, и на глазах уже навертывались слезы.
«Господи, – думала Дуня, – неужели я совсем никуда не способна!»
К вечеру рубашка была почти готова. Макаровна осмотрела работу и осталась довольна.
– Молодец, молодец, девушка! – похвалила она, гладя Дуню по голове, – для первого случая очень хорошо! Устала, небось, голубушка? Поди, отдохни!
Работа была окончена, и ее нужно было нести заказчику. Как на грех, Макаровна прихворнула, почему, не надеясь на свои слабые, старые ноги, попросила Дуню снести работу и получить деньги. Макаровна хотела ей дать в спутники Селиверстыча, но старик начал ворчать, что его отнимают от работы (он все еще возился с буфетом), да и сама Дуня не захотела.
– Я одна, одна схожу, Макаровна, – говорила она, – адрес есть, я найду, где живет этот господин. И узел никто не отнимет, и под лошадей не попаду, не бойтесь!
Дуня с нетерпением ждала ухода отца. Петр Степаныч, как всегда, неторопливо умылся, оделся, напился чаю, но Дуне казалось, что все это он делает дольше обыкновенного. Наконец, Петр Степаныч вышел со двора; Дуня тотчас побежала к Макаровне, у которой вчера еще рубашки лежали увязанными в чистую простыню.
– Тяжеленька ноша-то, девушка! Под силу ли? – заметила Макаровна, снаряжая Дуню.
– Это-то тяжело! – весело воскрикнула Дуня, одной рукой приподнимая узел, – совсем легкий узел!
– Ну ладно, девушка, ладно! Христос с тобой! Дай Господи благополучно! Ступай, Христос с тобой!
Макаровна благословила Дуню и сама перекрестилась.
Дуня вышла с узлом в руках и пошла по улице, гордясь тем, что она несет заказчику свою работу. Но по мере того, как она отдалялась от дома и, попадая в группы пешеходов, двигавшихся по тротуарам, замечала вокруг себя чужие, озабоченные и неприветливые лица, – чувство беспокойства начинало овладевать ею. Хорошо ли она сделала, что взяла работу, не сказавши отцу? Хорошо ли, что ушла из дому, не сказавшись? Положим, Петя остался на попечении Макаровны, а Вася в школе, но что если папенька вернется со службы и не застанет ее дома? И хотя Макаровна уверяла, что заказчик живет недалеко, и она успеет десть раз сходить и вернуться, прежде чем придет отец, Дуне казалось, что отец все-таки придет раньше, не застанет ее дома, и она уже не могла себе представить, что из этого произойдет. Но как было сказать отцу? Ведь она целые две недели думала о том, какую неожиданность приготовит ему, когда вдруг отдаст заработанные деньги! И Макаровна сказала, что так лучше, чтобы папенька не знал, а Макаровна добрая, хорошая, и худого она бы ни за что не позволила сделать.
При переходе через улицу Дуне показалось, что стоявший на углу городовой, пристально посмотревши на нее, пошел сзади. «А что как он меня сведет в участок, подумает, что я воровка?» – пришло в голову Дуне, и она, перебежавши улицу, оглянулась. Городовой стоял на прежнем месте. Около одного дома стояла толпа мальчишек, и Дуня перебежала на другую сторону, боясь, что мальчишки отнимут узел. Какой-то плохо одетый человек долго шел рядом с нею, и Дуне почему-то вообразилось, что он вор, и она пустилась бежать от него. Измученная опасениями и страхами, уставшая, вся в поту, с выбившимися из-под платка и прилипшими ко лбу прядями волос, Дуня разыскала по адресу дом и стала подниматься по лестнице.
Сердце ее шибко билось, когда она, приподнявшись на цыпочки, дернула за звонок у двери, на которой была дощечка с надписью: «Владимир Иванович Громашов».
Дверь открыла горничная.
– Дома г. Громашов? – дрожавшим голосом спросила Дуня.
Горничная с удивлением посмотрела на маленькую швею.
– Дома, а что нужно?
– Скажите, рубашки принесли.
– Хорошо. Погодите.
Горничная впустила Дуню в переднюю и пошла во внутренние комнаты. Дуня встала в уголок, у двери, держа узел в руках. Послышались шаги, и на пороге показался господин с черной бородой.
– Эге, какая маленькая, – сказал он, – поди-ка сюда к свету!
Господин открыл дверь в комнату и поманил Дуню. Та вошла.
– А что же старушка? Ведь я ей заказывал, – спросил Громашов, наблюдая, как Дуня развязывает узел и вынимает рубашки.
– Макаровна больна, – отвечала Дуня.
– Она не мать ваша?
– Нет. Моя маменька умерла.
– Ах, бедная! Ну, покажите!
Г. Громашов взял рубашку, отнес к окну и стал рассматривать.
– Хорошо, – сказал он, – я сейчас примерю!
Он вышел в другую комнату. Дуня осталась в гостиной, у дверей, с любопытством осматривая предметы, большей частью неизвестные ей. Во-первых, ей бросился в глаза большой, в форме груши на трех ножках, предмет из черного дерева, похожий на комод. Дуня вспомнила, что однажды на улице она видела, как такую же вещь несли мужики. У подъезда дома мужики поставили ношу на тротуар, один из них открыл крышку, и ей представился длинный ряд черных и белых пластинок. «Сыграй, сыграй, Семен!», крикнули другие мужики. Семен огромным закорузлым пальцем стал тыкать в пластинки, и они издавали мелодические звуки. «Хо-хо-хо! – захохотали мужики, – вот так роль»! Тыкавший пальцем осклабился, очевидно, довольный своей игрой.
«Это тоже роль, музыка такая, – объяснила себе Дуня, – а это что?»
Она смотрела теперь на четырехугольный стеклянный ящик, стоявший у окна. В ящике была вода и плавали маленькие рыбки.
Не успела Дуня сообразить, для чего бы мог служить этот ящик, как дверь отворилась и вошел г. Громашов.
– Вот что, милая, – сказал он, – сшито недурно, я доволен (щеки Дуни залились румянцем), только мне кажется, что ворот немного широк.
Дуня побледнела. Ноги ее подкосились.
– Ши-широк? – прошептала она.
– Да. Мне кажется. Вы скажите, пожалуйста, старушке, которая шила, чтобы она как-нибудь зашла исправить.
– Макаровна не шила, – робко отозвалась Дуня, – я шила.
– Вы?
Г. Громашов подошел ближе и даже немного накренился, чтобы рассмотреть маленькую швею.
– Да сколько же вам лет? – спросил он.
– Девять, – отвечала Дуня, – я умею шить; если ворот широк, позвольте, я возьму назад, перешью.
– Такая маленькая и уже работает! Бедная девочка, – сказал про себя г. Громашов и, отойдя к столу, в задумчивости стал барабанить пальцами по стеклу.
– Вот что, милая, – сказал он, повернувшись к Дуне, – я пошутил. Рубашки сшиты прекрасно, так что просто не верится, чтобы вы это шили.
– Право, я… я вас уверяю!
– Верю, верю, голубушка! Не тревожьтесь! Зачем же вы плачете. Ворот как раз! Не широк нисколько! Вам следует 12 рублей? Сейчас! Получите!
Он поспешно вышел в другую комнату и вынес оттуда деньги.
– Куда же вы их положите? – спросил он, отдавая их.
– Я завяжу в узелок, так Макаровна сказала, – отвечала Дуня, вынимая носовой платок и бережно завертывая деньги.
– Хорошо! А только вам все-таки опасно идти одной. Горничная вас проводит.
– Нет, нет, – решительно отвечала Дуня, – я одна! Я не боюсь!
– Так вот вам на извозчика! Берите, берите! Я всегда даю на извозчика, это уж мое правило! Когда увидите Макаровну, скажите, чтобы она зашла, – я еще дам работы для вас.
– Благодарю вас, – отвечала Дуня, – скажу непременно! Прощайте!
– Прощайте!
Дуня вышла на улицу, но вместо того, чтобы нанять извозчика, зашла в фруктовую и на данные ей Громашовым 20 коп. купила Васе и Пете гостинцев. Затем, боясь действительно, чтобы от нее не отняли деньги, пустилась бегом домой. После обеда Дуня робко подошла к отцу и отдала ему свой первый заработок, шесть рублей.
– Что это? – удивился Петр Степаныч.
Дуня призналась во всем, а так как тут была и Макаровна, то старуха подтвердила ее рассказ.
Петр Степаныч взял деньги, погладил Дуню по голове и поцеловал. И в это время, когда он наклонился, Дуня заметила, что его лицо так же дрогнуло, как тогда, когда он разговаривал с молодым белокурым доктором. Петру Степановичу и приятно было, что дочь начала зарабатывать деньги, и гордился он ею в душе, и в то же время невеселые мысли возбуждал в нем этот случай. Слишком рано бедный ребенок выходил на тяжелый путь труда, слишком рано прошла Дуня суровую школу лишений, и не было у ней веселого, беззаботного детства, того детства, при воспоминании о котором улыбаются старики.
Петр Степаныч вздохнул, потом взглянул на Дуню, обнял ее и еще раз крепко поцеловал.
Полевой колокольчик
Сказка
На полянке, невдалеке от густого соснового леса, весною выросла целая семья полевых колокольчиков. Земля, на которой росли колокольчики, была сухая, бесплодная, наполовину с песком, травы на ней почти не было; так, кое-где, торчала метлика, а тем не менее колокольчики росли себе да росли, нежились на солнце, пили по ночам медвяную росу и любовались морем, которое расстилалось далеко внизу. В тихую, ясную погоду колокольчики видели освещенную солнцем стальную полоску воды, на ней белые крылья парусов или длинную, серую ленту пароходного дыма.
Видели также колокольчики, как над морем, из темной дали, показывались облачка, скучивались, приближались к лесу, темнели и превращались в грозовые тучи, застилавшие все небо. Тогда, откуда ни возьмись, поднимался сердитый ветер, принимался колыхать траву, трепать кусты и деревья, клубами наметать пыль на дороге. А из темной, грозовой тучи проливался ливень или сыпался град, грохотал гром, и зигзагами мелькали огненные стрелы молний.
И снова показывалось солнышко, снова становилось хорошо и тепло на полянке. Веселыми стайками проносились над нею перелетные птицы; вытянув шеи, летели треугольником гуси, и не раз, в особенности по ночам, слышали колокольчики их крикливое «га-га-га».
Прилетели птицы, стало шумно и хлопотно в лесу и на соседних полях. Начали птицы петь да гнезда вить; с утра до вечера то тут, то там слышались их голоса.
Жаворонки уже давно прилетели, и одна пара поселилась как раз на той полянке, где росли колокольчики. А вышло это так. Осенью, в распутицу, проехал через полянку мужик в лес, за песком; от колес образовалась глубокая колея, вот в этой-то колее и устроили себе жаворонки гнездо. И какие веселые были эти жаворонки! Чуть станет светать, выскочат из норки, туда-сюда посмотрят, чирикнут оба вместе, глядь, уже поднялись, крылышками трепещут и поют. И чем выше поднимаются к солнцу, тем все громче и громче поют, да так хорошо, такие серебряные трели пускают, что начни слушать, – заслушаешься!
Даже старая, толстая лягушка, которая жила с семейством лягушат тут же, подле полянки, в мутной канаве, – выползет, бывало, на сухое место, поднимет голову кверху, да и слушает, выпучив глаза.