В наготе твоей смиренной
Ф. Тютчев.
У иных людей одна пора жизни переходит в другую легко и плавно, как бутон в цветок, свободно распускающий все свои лепесточки, и жизнь ни на минуту не перестает ощущаться единым целым: в прошлом – её корни, в настоящем – цветение. Но бывает и так: что осталось в прошлом – мертвеет, отодвигается в глубокую даль и смотрит на тебя оттуда, точно из другого века, и кажется, что жил по ту сторону переломного дня не ты, а кто-то другой, только внешне похожий на тебя. Так было и со мной.
Но какие бы думы ни одолевали меня, сегодня всё равно с самого утра был, мой праздник-возвращение из армии. Так бывало в детстве, когда ещё в ночи просыпался с бьющимся от непонятной радости сердцем, чувствуя свежий запах намытых полов, подошедшего сдобного теста и первый, многообещающий грохот заслонки об устье шестка. Не стану слагать гимн печке – её достоинства общеизвестны: согревает избу, сушит обувь и одежду, лечит, а главное- кормит. Городскому человеку (и то поперву) печь может показаться громоздкой, но никто из деревенских этого не замечает, сызмальства убедившись в целесообразности именно такой печки, внушительно-надёжной, вместительной, круглосуточно удерживающей тепло. Вот уже мать щиплет лучину, вот уже первый отсвет огня затрепал на стене и потянуло теплом, и весь мир, ещё дремотный, полусонный, такой странный во тьме, сразу кажется надёжным и добрым, потому что в нём уже пробудились отец и мать, они обогревают его и доглядывают за ним. Угарно и сладко пахло от истлевающих в самоваре углей, косо и лениво висела над столом солнечная пыль, едва шевелящаяся, густая. В другое окно виден был левый рукав Поноя, его искрящееся жаркое на солнце течение и берег на той стороне, разубранный по луговине березой и смородиной, уже запылавшей от цвета.
В открытую уличную дверь несло от нагретых и мытых до белоснежной белизны деревянных мостков сухостью и гнилью. Каждую субботу мама шоркала мостки и сени с песком и вехтем, по которым потом ступать была одна благодать. Вспомнил в подробностях канувшее детство, и оказывается, ни капли горечи в нём, и есть лишь удивление и радость, ибо большей воли и большего счастья не суждено изведать человеку, чем в те начальные годы, когда обида крепилась в памяти не дольше утренней росы.
В конце мая дни бывают жаркие, а вечера свежи и приятны. Земля, накалённая солнцем, остывает не сразу, медленно. Пока не остынет земля, не охладятся бревенчатые стены, в избах стоит мучительная духота. Воздух в избе густ и горяч. Дышалось тяжело. С удовольствием вспомнил о чердаке: там, на кровати, всегда спал затяжным и сладким, как в детстве, сном. До утра я проспал на чердаке. Когда открыл глаза, то первое, что увидел – тоненький пучок света. Он пробивался сквозь дыру в крыше и перечеркивал наискось, снизу вверх, темное пространство чердака. В этом лучике густо плясали пылинки.
« Утро уже», – понял я. Я не раз видел этот лучик и знал, что утром он перечеркивал чердак снизу вверх, в полдень тянулся прямо от одного края дощатой крыши до другого, а к вечеру полз вниз. Было душно, пахло пылью и сухими березовыми вениками, которые связками висели под самой крышей. Утро занималось розовое, нежное, солнце выкрасило крыши деревни неземными красками, испятнало стены, двери, белую печку – пестро и весело. Часов семь, наверное, было.
Сперва красная заря над логом, потом красный шар оторвётся, поплывёт, проследив по реке красную дорожку, выше, выше- вот уже ослепительно- белое, смотреть невозможно, и такое же ослепительно- белое в реке-два солнца глядят друг на друга. Ветер колышет прозрачную штору и вносит на чердак волну пряного аромата. Малиновой шалью повисла на кустах заря. В траве, где с вечера чирикали птицы, алмазами блеснули и зажглись капли небесной влаги. Тряхнул гагачьим пухом зрелый одуванчик, зарозовел иван-чай. В лиловом тумане утра золотой иглой скользнул первый луч восходящего солнца. Вот уже загудел трудолюбивый шмель, целуя умытые лепестки цветов, и весёлым колокольчиком взвился в небо.
Я таращусь в майское утро, уходящие неверные сумерки белой северной ночи, стараясь разглядеть что там ещё за окном. Я знаю- это ветви березы унизаны листьями. В окнах светлело, они были мертвенно-серые, как чахоточные. Вздрогнул от знакомого скрипа калитки. Этот скрип я помнил с тех пор, как помнил себя, и сразу догадался: отец. Мне всегда было приятно просыпаться вот так же рано от этого скрипа и знать, что это кто-то из домашних, что ты окружен надежным теплом родительского крова. Что это для тебя тут подымаются до восхода, управляются со скотиной, топят печи, метут полы, что так было в его доме и до его рождения его отца, что мир этот прочен, устойчив, как берег Поноя, и тогда я снова погружался в сладостную дрему, чтобы встать к горячей картошке, к ладке жареной кумжи.
Окончательно проснувшись, я надел отцовские упорки (отрезанные от голенищ валенки или сапоги) и в полумраке сеней, уже не сдерживаясь, как кошка, ловко слетел с чердака по почти отвесной лестнице, по пути отстраняясь от лёгких, пахучих вениковых туш.
Плотно позавтракав, я решил сходить на рыбалку, по которой за два года службы очень соскучился. Прошёлся берегом до Богатой корги и, наловив изрядно хариусов, уже возвращался домой, мечтая, что скоро идти в клуб, где можно увидеть друзей. Быстро наступил вечер.
В клубе было не пусто. Ребята стояли в коридоре и курили. Девчата сидели на первом ряду, шушукались. Меня встретили радостно:
– Здорово, солдат!
. Девки затихли и глядели на меня с любопытством. Я со всеми поздоровался, закурил, спросил у киномеханика Андрея
:– Какой фильм?
– «Стряпуха».
– Будешь крутить?
–Народ придёт на три рубля, буду. А так, пошли они… – выругался он.
– Ты, Никола, нам голову не задуряй. Кино.. ты за бутылкой беги, пока Шмара-продавщица не закрылась. С дембеля обязан поставить.
Порядок был вечный. Я достал деньги, на которые тут же купили две бутылки вина. Выпили, закурили, стали солдатство свое вспоминать: кто где служил, да какие случаи бывали.
Между тем в клубе людей не прибавлялось. Сиротливо стоял, невеликий в десять рядов, табунок стульев. Пустовал и голый бильярдный стол с шарами. Девчата грызли семечки. Время от времени кто-либо из парней подходил к ним за семечками. Начиналась шутливая перебранка, возня.
Серое полотнище экрана шевелилось, морщинилось, видно, поддувало откуда-то.
– Андрей, поставь музыку,– попросили девчата.
Киномеханик поглядел на часы, объявил:
–Кончилась музыка! Народу нет, крутить не буду.
– Андрей, покрути, – жалобно запросили девчата. – Хорошее кино про любовь покрути..
–Любовь крутить вы сами умеете.. Тут все учёные..
–Уж какой день не показываешь..
–Народу нет. Давай три рубля,– буду крутить, –решительно заявил киномеханик.
–Ага! Не круто?
– Давай. Хоть для одной буду крутить. Вот то-то,– победно закончил он.
Под эту перебранку и выбрались из клуба. Деревня уже опустилась в глухую тьму ночи.
В 2005 году мне посчастливилось побывать в моём родном доме. Остался наш дом на краю деревни, как на ладони. И мне представляется, что как-то неуютно ему без близкого соседства других изб, расположенных когда-то так тесно. Остался дом рядом Куроптева Николая Савватеевича. Долго ли ещё простоит наш дом? Не знаю, но без него я бы утратил что-то самое важное, опорное в жизни….
1972 год
Гроза
А уж от неба до земли,
Качаясь, движется завеса,
И будто в золотой пыли
Стоит за ней опушка леса
А.А. Фет
На рассвете в деревню пришла гроза. Хотя ночью ничто грозы не предвещало, но к утру она прошла над деревней, разродилась коротким обложным ливнем, изрубила молниями тучи и унялась где-то за Бревенными сопками. Утренний свет погас. Тяжко ударили в пыль первые капли. Гром проломил небо и с воем обрушился на деревню. Он оглушительно захохотал и покатился далеко за Поной. Река вспыхнула, и в ней отразились горы и березняк. На чердаке под крышей зашептались испуганно воробьи. И через реку белой матовой чащей двинулся ливень. По воде пошёл шелест, она закипела и уперлась в берега. Над рекой свистнула и зашипела, сгорая на лету, короткая синяя молния. В другой стороне, за деревней, охнула и оступилась другая прямая полоса бьющегося огня и щёлкнула над самой землёй и разлетелась в разные стороны. На крыше домов легла стремительная густая толща воды. Гром ходил по деревне, как по половицам, прихрамывал и трещал каким-то тяжким костылём. При свете грозы далеко видно стало во дворах всех ещё третьего дня настиранное, развешанное бельё. Оно металось на верёвках и грядках, рубашки взмахивали пустыми рукавами, словно кидались бежать. Тучу свалило, и она шла стороной на Лог, Русингу. Тучу крутило, изнутри её вмешивало и душило. Молнии били чётко, и гром катился нервно и крупно и рассыпался, будто проламывал половицы. Потом туча разом вся распахнулась, в воздухе вокруг потемнело, и по деревне прошёл гул. На мгновение туча замешкалась, словно размышляя, куда свалиться, не поворотить ли назад. Потом она осела и пошла прежней дорогой. Она шла низко, грохотала, дымилась и как бы вытаптывала землю. Здесь я подумал, что есть что-то мстительное в её грохоте.
Белая лента молнии, раздвоившись вилкой у тучи, резанула зигзагом мутный свод неба. Вслед за молнией, ещё раз глухо ворчнув, ударил гром с раскатом, словно на небе протарахтели по булыжнику железные бочки. Сизо-черная туча, клубясь и пенясь, дулась, ширилась, захватывая полнеба, до огненно-белого солнца. Гулко ухнул вдалеке второй раз гром, будто кто ударил обухом топора в дно опрокинутой бочки. Вслед за ударом грозы прямо над головою отполированным лезвием кривой шашки сверху вниз и наискосок в землю резанула молния, и брюхо нависшей тучи лопнула за Поноем. Космы тучи; будто растрёпанные чёрные волосы, тащились за рекою. Дождинушка полил как из ведра, пригибая ветви берёз и прибивая траву обочь дороги. Дождь лил, шуршал – ровный, плотный, холодной мглой, туманом наполнил пространство от облаков до земли, медленно, неутомимо истязал людей за какие-то их грехи. Тяжёлые тучи продолжали грузно выползать из-за гор и тёмным пологом стелились над Поноем. Порывистый ветер прижимал траву. Тьма сгустилась ещё больше, и сразу стало прохладней. По берегу пронёсся вихрь. Ослепительно яркая молния разорвала темноту, и от раската грома загудела земля. Дождь широкой, шумной полосой приближался со стороны моря. Достигнув реки, дождь старательно начал решетить её поверхность. По воде пошли пузыри, лопаясь и появляясь опять. И тут неожиданно накатила буря. Свет заслонили тучи, стемнело ещё сильней. Холодный ветер ломал на деревьях ветки и крутился, вздымал их к небу. Дождинушка ударил ещё сильней, крупный, с градом. Ветер навалился на дома, ронял заборы, поднимал крыши, срывал от причалов доры и карбаса и уносил их в открытое море. Молнии слепили глаза. Понойчане в страхе попрятались по домам.
Три дня над Поноем бушевал порывистый ветер с дождём. На речном просторе вспучивались белопенные волны, шарахались на берег, с шумом захлёстывая камни. Ветер вдруг обманчиво сникал. Берёзки в эти короткие передышки целомудренно оправляли потрёпанные сарафаны. Их смирённый ропот заглушался перехлёстом волн, что отчаянно бились о камни. А ночью всё стихло так же, как и пришло, – сразу. Дождь шебаршил тихо по крышам, вкрадчиво скребся в стену. Гроза удалялась, только голубые молнии ещё долго плескались за окном. А дождь всё сыпал и сыпал, словно навёрстывая упущенное за лето. Капли воды стекали, Висли на листьях, с нудным звоном тюкали лужу у крыльца, нагоняя тоску, которая, казалась, просачивалась в каждую щель.
Утром, когда уплыли задумчивые облакаи и грустные травы легли к ногам, когда взошло солнце, земля засверкала, занялась зелёным огнём, открылись далёкие взгорья, изволоки и зелёная земная зыбь, заливной луг первого взвоза. Утро после ночной грозы оживало, неторопливо, исподволь. Бури будто и не бывало.
Какая-то птичка робко заявила о своём пробуждении. Деревья примолкли. Солнце то проглядывало, то пряталось в низких и рваных тучах, и тогда шёл мелкий дождь.
Разная бывает тишина – тревожная, грозная, задумчивая, ледяная- это была теплая и нежная тишина ожидания, как перехваченное на миг дыхание перед чудом, которое обязательно произойдёт.
И оно произошло. Тоненький посвист с мелодичными перебивками поплыл в воздухе, подала чистый, похожий на звон серебра, голос пеночка веничка, и вдруг ударил, рассыпался высоким звоном со всевозможными коленцами жаворонок полярный.
В половине пятого, когда солнце позолотило тюль на окнах, я встал: пора было собираться ехать в Лахту на ремонт линии, в то время я работал связистом. Время было раннее, густая испарина подымалась от смоченной дождём земли, от трав и деревьев. Туман устремлялся навстречу поднявшемуся солнцу, ещё слабо пропуская его лучи, но по всему было видно, что день может выстояться погожий,-редкий случай в это дождливое лето. Разутрилось. Небо выступило уверенно, обозначило облака, лёгкие, крутобокие, они тоже будто очнулись и пошли, а над горой понемногу занималась заря. Это уже была не та широкая, щедрая заря, что одаривает летнее утро, эта была поскромней и с какой-то прохладцей, жалась в прищуре горизонта.
В Лахту мы выехали на доре, пока была полная вода.
В народе говорят: не всякий гром бьет, а бьет да не по нам. В тот день гром ударил по нам. Ещё только-только мы въехали на доре в Лахту, как заметили небольшую толпу народа, навстречу нам вышел начальник фактории.
– Андриана Степановича убило, – сказал он и больше ничего не смог пояснить. Уже проходя сквозь толпу, я слышал обрывки негромких разговоров, из которых понял, что Степановича убило молнией.
Собираясь на линию, он шёл к карбасу, опутавшись через плечо мотком провода, в неё и ударила молния.
К вечеру нанесло снова жаркую грозу: удары грома следовали часто, один за другим, а в промежутках между ними весь душный и нагретый воздух и стекал белым искорьем и трещал по сухим стенам дома, будто отдирали старые залубеневшие обои.
После грозы с моря потянуло мокрым холодом. Но воздух был свеж и припахивал морскими водорослями. И снова утро было влажное и тёплое. Солнце томилось в вязком тумане, однако грело пристально, обещая жаркий день и дождь к вечеру.
Детство
Гуляла весна девчонкой с голубыми мечтами. Тундра подернулась дымкой. Снег, умирая, подарил жизнь травам, цветам, листве. Вечерело. По пологому склону горы солнце катилось в море, на ночлег. Косые его лучи в переливах речной воды вспыхивали, как янтари. Сбежавшие к реке олени дожевали остатки зари, лениво поднимались на берег и ложились беззаботно под кустики рогов..
Детство… Как всё таки свежи в памяти его следы! Кудрявая ива, ползучие берёзки… речка,..
Я вновь на берегу этой замечательной реки. Повороты всех тропинок помню наизусть. Здесь я рос, ходил на рыбалку и охоту.
Так вот же она всё та же гора, по которой я с пойманной впервые куропаткой мчался на лыжах сломя голову, повесив свой первый трофей на пояс, чтобы видели все, какой я промышленник. К дому я шёл, хмелея от счастья, и ноги не чуяли земли. Нет, я не шёл, а летел. И даль становилась как будто светлее. Сияло солнце. Раздвинув широко золотые ресницы, оно глядело на меня с любопытством.