«На Монмартре, в сумерки, в отеле…»
На Монмартре, в сумерки, в отеле,
С первой встречною наедине,
Наспех, торопливо, – неужели
Знал ты все, что так знакомо мне?
Так же ль умирала, воскресала,
Улетала вдаль душа твоя?
Так же ль ей казалось мало
Бесконечности и бытия?
А потом, почти в изнеможеньи,
С отвращеньем глядя на кровать,
Так же ль ты хотел просить прощенья,
Говорить, смеяться, плакать, спать?
«Он еле слышно пальцем постучал…»
Он еле слышно пальцем постучал
По дымчатой эмали портсигара,
И, далеко перед собою глядя,
Проговорил задумчиво: «Акрополь,
Афины серебристые… О, бред!
Пора понять, что это был унылый,
Разбросанный, кривой и пыльный город,
Построенный на раскаленных скалах,
Заваленный мешками с плоской рыбой,
И что по этим тесным площадям,
Толпе зевак и болтунов чужие,
Мы так же бы насмешливо бродили,
Глядели бы на все с недоуменьем
И морщились от скуки…».
«Граф фон-дер Пален! – Руки на плечах…»
Граф фон-дер Пален! – Руки на плечах.
Глаза в глаза. Рот иссиня-бескровный.
Как самому себе! Да сгинет страх!
Граф фон-дер Пален! Верю безусловно.
Все можно искупить: ложь, воровство,
Детоубийство и кровосмешенье,
Но ничего не свете, ничего
На свете нет для искупленья
Измены.
«Невыносимы становятся сумерки…»
Невыносимы становятся сумерки,
Невыносимее вечера…
Где вы, мои опоздавшие спутники?
Где вы, друзья? Отзовитесь. Пора.
Без колебаний, навстречу опасности,
Без колебаний и забытья
Под угасающим «факелом ясности»,
Будто на праздник пойдем, друзья!
Под угасающим «факелом нежности»,
Только бы раньше не онеметь! —
С полным сознанием безнадежности,
С полной готовностью умереть.
Стихотворения, не включавшиеся в сборники
Анне Ахматовой
По утрам свободный и верный
Колдовства ненавижу твои,
Голубую от дыма таверну
И томительные стихи.
Вот пришла, вошла на эстраду,
Незнакомые пела слова,
И у всех от мутного яда
Отуманилась голова.
Будто мы, изнуренные скукой,
Задохнувшись в дымной пыли,
На тупую и стыдную муку
Богородицу привели.
1914
Балтийский ветер
I
Был светлый и холодный день,
И солнце неспокойно билось,
Над нащим городом носилась
Печалью раненая тень.
Нет, солнца не было. Дрожа
Под лужами, тускнели плиты,
Металась дикая Нева
В тисках тяжелого гранита;
Как странно падали слова:
«Я видела его убитым».
И черный вуаль открыл глаза,
Не искаженные слезами,
На миг над невскими волнами
Вам смерть казалась так легка.
И лишь в лохмотьях облака
Растерянно неслись над нами.
II
Тяжкий гул принесли издалека
Осветившие землю огни,
Молчаливым и нежным упреком
Ты следишь мои сонные дни.
Где-то там и ликуют, и плачут,
Славословят смертельный бой,
Задыхаясь валькирии скачут
В облаках веселой толпой.
И поет о томлении плена
Тихоструйного Рейна волна,
И опять на покинутых стенах
Ярославна тоскует одна.
Знаю все. Но молчи и не требуй
Ни тревоги, ни веры своей,
Я живу… Вот река и небо,
И дыхание белых полей.
Оставленная
Мы все томимся и скучаем,
Мы равнодушно повторяем,
Что есть иной и лучший край.
Но если здесь такие встречи,
Если не сон вчерашний вечер,
Зачем нам недоступный рай?
И все равно, что счастье мчится,
Как обезумевшая птица,
Что я уже теряю вас,
Что близких дней я знаю горе,
Целуя голубое море
У дерзких и веселых глаз.
Лишь хочется летать за вами
Над закарпатскими полями,
Пролить отравленную кровь
И строгим ангелам на небе
Сказать, что горек был мой жребий
И неувенчана любовь.
«Когда Россия, улыбаясь…»
Когда Россия, улыбаясь,
Безумный вызов приняла,
И победить мольба глухая
Как буйный ураган прошла,
Когда цветут огнем и кровью
Поля измученной страны,
И жалобы на долю вдовью
Подавленные, не слышны —
Я говорю: мы все больны
Блаженно и неизлечимо,
И ныне, блудные сыны,
В изменах каемся любимой…
И можно жить, и можно петь,
И Бога тщетно звать в пустыне,
Но дивно, дивно умереть
Под небом радостным и синим.
<1915?>
«Железный мост откинут…»
Железный мост откинут
И в крепость не пройти.
Свернуть бы на равнину
С опасного пути?
Но белый флаг на башне.
Но узкое окно!
О, скучен мир домашний,
И карты, и вино!
Я знаю, – есть Распятья
И латы на стенах,
В турецкой темной рати
Непобедимый страх.
Пустыни, минареты,
И дым, и облака,
И имя Баязета,
Пронзившее века.
Белеют бастионы
За мутною рекой,
Знамена и короны
Озарены луной.
И на воротах слово,
– Старинно и темно, —
Что на пути Христовом
Блаженство суждено.
Белые ночи
Проспектов озаренных фонари
Погасли на пустынном небосклоне,
И небо бледное само горит,
И легкий звон ленивый ветер гонит.
Что это? Плески отдаленных вод,
Иль райских птиц полуночное пенье,
Или покинутый, блаженный грот
Тангейзер вспоминает, как виденье?
«Сердце мое пополам разрывается…»
Сердце мое пополам разрывается.
Стынет кровь.
Что за болезнь? Как она называется?
Смерть? Любовь?
О, разве смерть наша так удивительно —
Хороша?
Разве любовь для тебя так мучительна,
О, душа?
«О том, что смерти нет, и что разлуки нет…»
О том, что смерти нет, и что разлуки нет,
И нет земной любви предела,
Не будем говорить, Но так устроен свет,
Где нам дышать судьба велела.
И грустен мне, мой друг, твой образ, несмотря
На то, что ты и бодр, и молод,
Как грустно путнику в начале сентября
Вдруг ощутить чуть слышный холод.
«Жил когда-то в Петербурге…»
Жил когда-то в Петербурге
Человек – он верил в Бога,
Пил вино, глядел на небо,
И без памяти влюбился.
И ему сказала дама,
Кутаясь пушистым мехом:
«Если так меня ты любишь,
Сделай все, что ни скажу я».
Чай дымился в тонких чашках,
Пахло горькими духами…
Он ответил: «Что ты хочешь?
Говори – я все исполню».
И подумал: «Буду с нею
Навсегда, живым иль мертвым.
Легкой птицей, ветром с моря,
Пароходною сиреной».
Равнодушно и спокойно
Дама на него взглянула:
«Уходи, раздай все деньги,
Отрекись навек от Бога,
И вернись с одною мыслью
Обо мне. Я все сказала».
Он ушел и, обернувшись,
Улыбнулся ей: «И только?»
На другой же день он входит,
Бледный, без креста на шее,
В порыжелой гимнастерке,
Но веселый и счастливый.
Тихо в небе догорали
Желтые лучи заката,
И задумавшись как будто
Дама вновь проговорила:
«Уходи, и если можешь,
Обо мне забудь!». Не сразу
Встал он, не сказал ни слова,
И ушел не попрощавшись.
Мир широкий. Все найдешь в нем,
Но не все ль и потеряешь?
Только шесть недель промчалось,
Ночью кто-то в дверь стучится.
«Отвори!» И тихо входит
Тот же человек. Но страшно
Изменился он. Морщины
Черный лоб избороздили.
Шепчет дама: «Неужели
Ты забыл? Ты изменил мне?»
Но он ей не отвечает,
Глаз не поднимает темных.
Утро брезжит… В пышной спальне
Женщина ломает руки.
«Денег мне не надо. В Бога
Верь или не верь – пустое!
Но люби меня!». Коснулся
Он холодными губами
Губ ее, и вновь покорно
Темный, спящий дом оставил.
Год прошел, второй проходит,
Никого она не видит,
Никогда не спит… Ни слухов,
Ни звонка, ни телеграммы.
Только ветер бьется в окна,
Только птицы пролетают,
Только долгая сирена
Завывает в ночь сырую.
Лубок
Есть на свете тяжелые грешники,
Но не все они будут в аду.
Это было в московской губернии,
В девятьсот двадцать первом году.
Комиссаром был Павел Синельников,
Из рабочих или моряков.
К стенке сотнями ставил. С крестьянами
Был, как зверь, молчалив и суров.
Раз пришла в канцелярию женщина
С изможденным, восточным лицом
И с глазами огромными, темными.
Был давно уже кончен прием.
Комиссар был склонен над бумагами.
«Что вам надо, гражданка?» Но вдруг
Замолчал. И лицо его бледное
Отразило восторг и испуг.
Здесь рассказу конец. Но на севере
Павла видели с месяц назад.
Монастырь там стоит среди озера,
Волны ходят и сосны шумят.
Там, навеки в монашеском звании,
Чуть живой от вериг и поста,
О себе, о России, о Ленине
Он без отдыха молит Христа.