– Нет, я не могу… Я не знаю, что со мной… Мне так страшно…
И опять стала плакать.
Высоцкий неторопливо поднялся, принес стакан воды и сказал чуть-чуть холодно:
– Дорогая, вы больны, вероятно… Мне очень грустно, но… я думаю, вам бы следовало поехать домой и отдохнуть…
Ксения Петровна заговорила быстро-быстро, глотая слезы и бегая по комнате:
– Да, да… я поеду. Простите, я не знаю, я больна, конечно… Мне не надо было приезжать к вам… Конечно, конечно, нельзя было.
Она побежала в переднюю и стала одеваться.
– Я никогда не приеду к вам… никогда… Я не могу.
Высоцкий вежливо и спокойно улыбнулся.
– Я виноват, если оскорбил вас как-нибудь. Надеюсь, вы разрешите мне, по крайней мере, проводить вас?
Ксения Петровна, прислонившись к стене, обессиленная и бледная, сказала тихо:
– Пожалуйста… Вы не сердитесь на меня?
– Нет, что вы… Нервы, я понимаю…
Ночь была теплая и светлая. Высоко в голубоватом, молочном тумане тонули редкие, маленькие звезды.
На Неве были разведены мосты, и большие корабли проходили важно и медленно, как тени, теряясь в ночной мгле.
Ксения Петровна мало-помалу успокоилась.
Взглянув на Высоцкого, она сказала мечтательно и слегка иронично, будто подражая ему.
– Как хорошо плыть на таком корабле.
– Куда?
– Все равно. Все дальше, дальше. Что это куранты бьют? Двенадцать?
– Нет, сейчас позже, наверное.
Они замолчали.
– Вы не сердитесь?
– За что?
– Да вот за эти слезы, за истерику?
– Нет. Но этого больше быть не должно.
Высоцкий взглянул на Ксению Петровну повелительно и строго. Она вся съежилась и отсела на край коляски.
– Оставьте меня. Я сказала вам, что больше к вам не приеду.
– Но отчего?
– Я не хочу… Я обещала Володе…
– Но ведь он не узнает. Вы – смешная…
– Все равно… Не стоит…
– Как хотите! Я вам надоедать не буду…
Когда извозчик стал у ворот дома, где жила Ксения Петровна, он сошел первым, позвонил дворнику, подождал, пока тот отворил калитку, и снял шляпу.
– Прощайте, Ксения Петровна.
Ей опять стало жаль его и она сказала, как могла, просто и дружелюбно:
– До свидания… Не забывайте.
И, улыбнувшись, кивнула ему и пошла через двор.
Белыми ночами лестница, хоть и совсем темная, не освещалась. Ксения Петровна, хорошо зная каждую ступеньку, каждый поворот, пошла быстро и уверенно. Поднявшись во второй этаж – ее квартира была на пятом – она заметила, что сквозь пролет падает электрический свет. Она остановилась и посмотрела наверх. Было ясно, что на самом верху, на площадке ее квартиры горит рожок. «Что это, забыли погасить, что ли?» – подумала Ксения Петровна и стала подниматься выше.
Но она не могла идти так быстро, как привыкла ходить, – и дыхания не было, и ноги слабели и подкашивались. Так бывает во сне – хочешь бежать от разбойника какого-нибудь или привидения и не можешь, будто прикованный к земле.
– Устала я отчего-то, – шепотом проговорила Ксения Петровна и пошла тихо, тихо, опустив голову и тяжело дыша. На площадке четвертого этажа постояла у стены, отдохнула и стала подниматься выше, еле волоча совсем слабеющие ноги.
– Кто же это рожок забыл? – опять подумала она, взглянула на лампу, на площадке у своей двери и вдруг остановилась.
Двери в квартиру были широко раскрыты, была видна сияющая светом передняя и за ней гостиная. В дверях на площадке стоял Володя, муж Ксении Петровны, в парадной форме, в орденах, бледный, спокойный и грустный, и молча смотрел на жену.
Ксения Петровна сначала не могла сказать ни слова. Потом, задыхаясь, вскрикнула:
– Володя!.. – и хотела броситься вверх.
Но бежать она не могла. Ноги были будто стопудовые и поднимались тяжело и медленно.
Владимир Константинович стоял неподвижно и все смотрел, молча и пристально.
– Володя! Володя… что же ты не идешь ко мне… откуда ты!
В ее душе была и острая радость встречи, и странная какая-то тревога, и все растущее удивление – что с ним, с ее милым, милым Володей.
Ноги все не слушались, тяжелые и холодные.
Когда она, наконец, поднялась, Владимир Константинович тихо подошел к ней и с бесконечной нежностью и будто печально, но слабо поцеловал в губы. Потом низко склонился и поцеловал обе руки.
– Здравствуй, милая. Вот я и приехал.
Голос бы глухой и спокойный. Ксения Петровна не могла еще прийти в себя.
– Володя, когда же ты? Надолго?
Он не отпускал ее рук.
– Я туда не вернусь больше.
– Совсем?
– Совсем. Меня царь к себе вызвал.
Ксения Петровна задыхалась.
– Милый, милый, как я счастлива, я так тосковала…
– Ты не тоскуй, – тихо покачал головой Володя.
– И знаешь, – она испугалась, что муж знает, где она была, – знаешь, это странно, я первый раз ушла из дому… у меня дело было к Марье Николаевне… и вот ты приехал…
Она умолкла, взглянув на мужа.
– Володя, отчего такой бледный?.. Ты голоден, верно, или тебе отдохнуть надо… Я сейчас… подожди…
Ей вдруг стало невыносимо тяжело и она убежала, чтобы не вскрикнуть или не заплакать.
Владимир Константинович молчал.
В спальне Ксения Петровна торопливо открыла электричество, сняла шляпу и подбежала к столу за ключами.
На столе лежала нераспечатанная телеграмма.
– Володя, это твоя депеша? Нет?
Не получив ответа, Ксения Петровна как во сне, вскрыла телеграмму и прочла:
«По поручению командира полка, сообщаю вам, что супруг ваш поручик Иваненко убит сегодня в стычке с неприятелем».
Она уронила бумагу и, еле произнося слова, сказала:
– Во…лодя… что это? Ты видел. Это… ошибка.
– Володя!
Ответа не было. Ксения Петровна вышла в переднюю, – никого. Дверь на лестницу закрыта. Везде темно.
– Володя!
Она медленно, еле ступая, обошла всю квартиру. Нигде никого не было.
Тишина, – только слышно дыхание спящего ребенка.
Ксения Петровна остановилась и закрыла лицо руками. Потом, все поняв, но не плача и не крича, пошла в спальню, перекрестилась и стала на колени перед темневшей в углу иконой Всех Скорбящих Радости.
11 марта
Петроградский рассказ
– Это очень страшно… Я теперь всю ночь не засну.
Людмила Петровна потерла озябшие руки и взглянула на часы.
– Как поздно! Надо мне собираться.
В столовой пили чай. Низкая лампа ярко освещала печенья и чашки и темной зеленью заливала лица и стены.
Ольшевский улыбнулся.
– Посидите еще… А разве… вы не учили этого?
– Нет, у нас в учебнике, кажется, было сказано. Павел скончался 11-го марта. И больше ничего. В восьмом классе говорили, я помню. И потом я читала у Мережковского. А сегодня разве 11-е? Сегодня 10-е.
– Нет, 11-е.
– Ах, да, правда. Завтра тетя Вера приедет, 12-го. Ну, мне пора идти уже.
– Да, милая, – Ольшевский понизил голос, – мне очень стыдно, что я не могу проводить вас, но вы знаете.
Дремавшая за самоваром старушка вдруг встрепенулась.
– Ну, Людочка тебя извинит. Как можно в такую погоду выйти. Так ведь и воспаление можно получить, спаси Бог.
– Нет, конечно, – Людмила Петровна встала, – оставайтесь вы дома. А то будете еще два месяца кашлять. Очень красиво! Вот помогите мне одеться лучше. До свидания, Ольга Сергеевна.
В передней от белых блестящих стен казалось очень светло. Ольшевский подошел к зеркалу и, сняв очки, озабоченно взглянул на свои сбившиеся волосы и узкую бородку.
– Хороши, хороши! – Людмила Петровна коротко засмеялась и вдруг села на стул. – Господи, как вы все-таки напугали меня вашим рассказом.
Конец ознакомительного фрагмента.