Старший ребёнок всегда испытывает банальный дискомфорт, когда очевидным для него становится отсутствие монополии на родительское внимание. Максим и сам был тогда ребёнком, – слишком послушным, чтобы на него нельзя было взвалить заботы о младшей сестре. Он рос домашним мальчиком в доме, где родители были большой редкостью. Во младенчестве ему подсовывали родительский паллиатив в виде двух ба-бушек и одного дедушки. Маше повезло ещё меньше, потому что ей подсунули старшего брата.
В тот чудесный осенний вечер, ещё по-летнему тёплый, без признаков опасности, Макс находился в квартире с младшей сестрой, которой едва-едва исполнилось полгодика. Как всегда, он боялся пустой квартиры. Как всегда, не мог ничем себя занять, в комнате, за короткий срок трижды поменявшей название («библиотека», «кабинет», наконец, «девчачья»), валялась масса раскрытых книг, которые четвероклассник всё брал-ся прочесть, да отвлекал необъяснимый шум то в родительской спальне, то в ванной комнате, то на балконе. Капризы сестры Макс воспринимал мелкой, незначительной помехой в ожидании родителей (папа – на работе, мама – на курсах). Машка чувствовала его машинальность, в его руках успокаивалась не сразу, ревела в его шерстяной свитер, за шесть месяцев успев основательно обслюнявить оба плеча старшего брата.
Очередных два такта музыки, начисто лишённых музыкальных интонаций. Оставив в манеже недонянченную сестру, Максим отправился для выяснения обстоятельств. Сухие губы, влажные ладони, он оставил отпечаток на обоях, как всегда, не сразу отыскав выключатель. Вещи, застигнутые врасплох электрическим светом, прекратили своё движение. Взамен пирокинеза Господь мог подыскать что-нибудь попрактичнее, например, дар ясновиденья. Мало кто тогда увлекался Стивеном Кингом. Это горит выключатель. Это горит электропроводка. Всё равно, что горит, в любом случае, что-то связанное с электричеством, Максим помнил этот запах, такой запах был, когда у них на кружке в СЮТе расплавился выключатель.
Это горела пластмасса.
Резиновая уточка, почему-то не понравившаяся Маше с самого начала, копотью украшала потолок «девчачьей», и плевалась огнем, словно фугас, уже занялось ватное одеяло, на котором обычно пеленали маленького человечка. Кажется, Максим пытался что-то сделать. Лил воду, бил покрывалом по пламени, ощущая в ударах полную пустоту. Огонь был податлив и прожорлив. Бороться с ним – одно сплошное удовольствие. С треском прогорела и сломалась ножка многопользовательского манежа. Притихшая Машка, прежде молчаливо наблюдавшая, как старший брат играет в пожарного, даже не заплакала, а просто закричала, как кричат обычно младенцы, привлекая к себе внимание. И стало ясно, что своими усилиями пожар ни за что не потушить, плевать на всё, бежать отсюда, спасаться изо всех ног, пожар лучше всего выглядит со стороны, снаружи…
Сознание подростков о ту пору бесцеремонно занимали рублёвые видеофильмы (рубль пятьдесят – с булкой лимонада и парой конфет). Подобно фениксу, восставшему из пепла, Максим покинул пылающую квартиру с младшей сестрой на руках, чувствуя, как сзади обгорают длинные, вопреки пионерскому уставу, волосы. Пламя не тронуло ни его, ни Машку, девочка даже коснулась крохотной ладошкой разрушительного огня, впрочем, эту деталь Максиму вполне могла подсказать фантазия, а потом, на безопасной клумбе с георгинами, свирепо охраняемыми дворником и его сумасшедшей женой, он удивлялся хладнокровию, с каким наблюдал за разошедшимся пожаром в родительском доме. Малышка уютно гукнула. Пламя отозвалось тем, что надавило на стекло изнутри, на асфальт посыпались осколки, невероятно пронзительный звук, падающие осколки стекла. С этим звуком весь мир прежде застывший, подчинённый пожару, пришёл в движение, заголосили люди, затеребили остолбеневшего мальчика: «Максим, где твои родители? Максим, когда отец возвращается с работы? Максим, когда вернётся мать?». Кто-то взял из его одеревеневших рук шестимесячную Машку, – не в силах произнести и слова, он сделал шаг назад, наступил на край пелёнки, так и не научился пеленать сестру…
Тогда, кажется впервые с момента появления на свет маленького существа по имени Машка, Макс осознал, что держит в своих объятьях родную плоть, кровь от крови его, часть его души и сердца. Несколько позже он понял, что это – навсегда…
– Не спится? – без иронии поинтересовался Максим. Было одиннадцать часов утра, дежурная шутка. Рита, поздно возвращавшаяся с работы, редко когда просыпалась раньше полудня.
Все попытки проверить тем ли промыслом занимается его подруга, о каком ежедневно трепалась с подругами, пока были тщетными (работала певичкой в ресторане), однако и дедуктивного метода не требовалось для однозначных выводов, хватало старенькой расстроенной гитары, неизвестно от кого оставшейся в арендуемой однокомнатной квартире.
Рита была начисто лишена музыкального слуха.
Кто у неё был ещё, было ли их несколько, зачем, вообще, она нужна ему, – Максим не задумывался об этом до вчерашнего дня, когда стало ясно, что Рита помогала ему коротать время в ожидании Московского поезда. Другого предназначения для неё придумано не было.
– Ты никуда не едешь?
– Нет.
Принялась кусать губы. Знакомая дурная привычка, переставшая его раздражать. Милая, ты можешь содрать губы вместе с дёснами, – я всё равно уже никуда не поеду. Должно быть, намечалась корпоративная вечеринка по случаю его длительного отсутствия. Отметить мероприятие телефонным звонком было чревато длительными объяснениями, с тем же уродованием собственных губ. На удивление быстро собравшись, Рита ушла – «за продуктами». Наверняка продукты продавались у первого ближайшего таксофона…
С момента, когда Макс увидел замерзшие слёзы на ресницах сестры, вчера ещё бывшей подростком, Маша не произнесла ни слова. Слушала его злые отчитывания, блуждая взглядом больших синих глаз по обстановке убогой кухни; несколько чаще взгляд останавливался на газовой плите, заставленной кастрюлями и сковородками, на газовой плите. «Ты голодна?», – рявкнул Макс, где-то в районе десяти часов. Она быстро и коротко кивнула, смешав густые русые кудри, ненароком предъявив старшему брату целый набор образов-свидетелей преступлений. Местом преступления были их родительская семья…
Ребёнком, её никогда не укладывали спать в определённое время, ждали, когда уснёт сама, перед телевизором, или же в куче игрушек. Интересно, откуда в девочке столько своенравия? Интуитивно Максим чувствовал затаённый страх матери, граничащий с ужасом («Чуть что не так – сразу поджигает!»), но ничего не поджигалось, ничего не воспламенялось, и этим самым Маша выдавала свою неправоту в бессмысленных стычках с родителями. Отец отличался бесцеремонностью, не чурался примитивных наказаний для дочери, и сотни раз обещал отрезать «длиннющие патлы к чёртовой матери, чтоб не орала, на всю хату как резанная!». В такие минуты Маша начинала визжать, действительно, как резанная, оберегая свои волосы, обнимая их обеими руками, не зная, откуда ждать атаки тяжелых портняжных ножниц. Дело доходило до ультиматума, или терпи, или ходи стриженой. Маша терпела. И почему-то не желала сама браться за расческу. В глазах стояли слёзы, дрожали детские губы, – от боли, а не от обиды. Зато потом, когда всё заканчивалось, она уверенно вырывала расческу из материнской руки, и могла допоздна сидеть перед зеркалом, и играть со своими длинными волосами, уже приведёнными в порядок. Она учила своих подружек расчесывать саму себя. Ни у кого в их дворе и в её классе не было волос такой длины. Искусству расчесывания она учила своего старшего брата. От корней. И далее, придерживая рукой, чтоб не потянуть невзначай. Машка, подожги хоть что-нибудь, хоть вон учебники на столе лежат, или лучше дневник с «неудом» по поведению или «двойкой» по географии. Ну, чего тебе стоит, Машка? Ты ведь как зажигаешь – щёлк! – и гори всё синим пламенем, все беды и несчастья, что выпадают на судьбу учащихся средних классов…
Очень сильно похожа на мать, говорили говорливые бабушки, всё это внешне, сугубо внешнее сходство. Через десятилетия, через какого-то Богом забытого древнего предка настиг редкий дар русоволосую красавицу, чаще – слишком сосредоточенную и увлечённую, реже – весело смеющуюся.
Русалка с умным лицом, говорил отец, и получалось, что другие соблазнительницы с рыбьим хвостом, обитательницы древних водоёмов, – дуры набитые, ни читать, ни писать не умеют.
Маша очень рано научилась и тому, и другому. Симпозиумные доктора рекомендовали искать для девочки долгоиграющее увлечение, – чтение стало тому подобным, но не могло увлекать круглосуточно. Быстрому забыванию подверглось вышивание вкупе с рисованием. Та же участь постигла другие виды рукоделия. Осторожными, робкими шагами в их квартиру пробралось чёрное, основательно потрёпанное в чьих-то ухажива-ниях пианино с вечно расстроенным фа-диезом во второй октаве. Как назло самые тяжёлые элементы благородного инструмента были сделаны из тугоплавких материалов…
– Чтоб дома сидела, двери никому не открывала и никуда не выходила!
– А если Саша… придурок этот сюда придёт?
– Никому!
Кажется, она подавилась чаем. Грозным рыком начав новый день для своей сестры, изгнанной из чужой квартиры, Макс с ненавистью погрузился в пасмурное безжалостно выстуженное утро…
Почему-то все начальники в перспективной проекции представляются всегда крепкими мускулистыми мужиками-прорабами, с выбритыми головами, мясистыми затылками и татуировкой на бицепсах. Вполне логичный портрет, сопряжённый с шлюхастой секретаршей в мини-юбке, уже без трусиков, в наглухо застёгнутых туфлях на высоком каблуке. И вот потом, когда встречаешь сутулую, плешивую особь, сопряженную с письменным столом (ничего живого и сексуального вокруг больше нет), недоумеваешь, укоряя собственное воображение: ну что же ты так?..
– Ты же знаешь, мы тебе замену готовили, – сказал Творожков.
– Знаю, – подтвердил Максим.
– На поезд опоздал?
– Пусть будет, – опоздал…
Начальство вздохнуло. Взглянуло на часы.
– Сегодня Людка за тебя всё сделает. Только – во второй половине дня… У тебя бабушка умерла?
– Нет. Не хочу ехать, и всё… Нету там ничего, выдумано всё. Как Париж у Веллера.
– Веллер так написал, потому что сам в Париж не ездил. А написано для лохов, вроде тебя.
– Я не лох, – резковато для разговора с начальством, отозвался Макс.
– Гордые какие! И в Москву не поехали, и фирму бросили!
– Я вещи пойду только соберу и уйду…
– Ничего ты тут не соберёшь, пока я не скажу, – весомо произнёс Творожков.
В офисе ничего не нужно было объяснять, потому что на столе Макса лежала записка: «Звонила Марго». Она ненавидела, когда её так называли, говорила, вернее, верещала, что чувствует на губах кислый привкус маргарина. По мнению Макса – не самый скверный вкус для певички из кабака, при отсутствии музыкального слуха. Если звонила, значит здесь все уже в курсе отступления от Москвы.
– Алло…
– Это я. Что-то случилось? – он машинально хлопал ящиками стола, соображал, что нужно забрать отсюда.
– Ничего не случилось, – узнав своего сожителя, Рита немедленно набрала в голос гнева, – вот как зачёрпывают специальным совком крупу, чтобы взвесить её и определить: хватит, отсыпать, или добавить?
– Она у нас будет жить?
– Да.
– А может, ты её в Москву с собой возьмёшь?
– А может, ты закроешь свой рот, и свалишь в свой кабак?
Не было никакого кабака. Ни Парижа, Ни Москвы, ни Риты, ни кабака, – ничего это не было. Сколько раз и Макс, и Маша, ни пытались строить свою жизнь самостоятельно и отдельно, всегда возвращались друг к другу, отрицая собственные старания. Можно поискать намёки на половое влечение, – уже банальность, человечество стало слишком взрослым, чтобы подобными штуками его можно было шокировать. Можно указать на ущербность их родительской семьи, – но ни того, ни другого, не было и в помине, оставьте свои бесполезные учебники по психологии, успокойтесь и завидуйте: у меня есть старший брат – у меня есть младшая сестра…
Сколько раз их принимали за отца и дочь! Индустриальный посёлок, подобные семьи – на каждом шагу. В очереди, у пузатой желтой бочки, за прогорклым трёхкопеечным квасом, протянута в их направлении ладонь с угольной пылью под ногтями: «Пустите без очереди папашу с малюткой!». Макс также смеялся со всей очередью, озираясь в поисках объекта насмешек. Раскаленную солнцем площадь прорезал детский крик: «Это – мой брат! А мой папа – инженер, его тут с нами нет!». Всё равно пропускали без очереди, слишком серьёзную русалку с пышным бантом на голове и её старшего брата.
Симпозиумы были до лампочки. Двор блистал уникумами: в одном с ними доме жил мальчик-эпилептик, в одном классе с Машей училась девочка во сне выискивающая неизвестность, освещённая светом холодной Луны. Уникумов дважды в год увозили в неизвестном направлении, откуда они возвращались лишь для того, чтобы нагнать сверстников в учёбе, и вновь погрузиться в собственный мир. Рассказывая о них, Маша обязательно крутила пальцем у виска, автоматически сметая их уникальность со своей доски, в чёрную и белую клетку. Один угол уже тронут языком пламени (однажды в сложной шашечной партии Максим ловко спрятал вражескую дамку в закатанную до середины голени штанину).
Для Маши было приготовлено другое место, за пределами Москвы, с её университетами, клиниками и профессорами, о том месте не слышала даже Роза Иосифовна, знавшая обо всём на свете.
Неуклюжий и коренастый Евгений Фёдорович Киселев, несмотря на свою полноту, в их доме появился просто и естественно, – так приходят маляры и сантехники, – и, казалось, занял своими габаритами всю прежде пустовавшую площадь. Он цепким взглядом осматривал обстановку обыкновенной четырехкомнатной квартиры, приводя в волнение хозяйку одной лишь дурной манерой держать руки в карманах брюк при расстёгнутом плаще. То был взгляд профессионального пожарника, потому что Евгений Фёдорович спросил: «В доме есть огнетушители?». Конечно, есть. У мужа в гараже, в автомобиле, который продали за долги, как продали квартиру, и чуть не продали друг друга, да вовремя развалилась семья, момента рабства в цивилизованном двадцатом веке так и не наступило…
…Молодой человек! Да, вот вы, в поношенном пальто, с растрёпанными волосами, в заляпанных грязью брюках и изношенных туфлях… Да, вы… Пожалуйста, отойдите немного в сторону, скоро здесь проедут очень важные персоны, вы, я вижу, понимаете, ви-ай-пи, и прочие понты и вы, в своём наряде можете всё испортить…
– Извините… я ищу сестру, – пробормотал Максим.
Как только крупье объявил «ставки сделаны», выяснилось, что кроме родительских долгов (при живых-то родителях!), ставить нечего. Отец однажды уехал на заработки, через время выяснилось, что отсиживается у своей матери в деревне, ожидая, очевидно, конца свете, или моментальной смерти всех кредиторов на свете. Мама изредка напоминала о себе телефонными звонками из ниоткуда, думая больше о качестве международной связи, нежели о своих детях. Единственным критерием в выборе спутника жизни для Макса и Маши стала крыша над головой. Надо заметить, девочка, в сравнении со старшим братом, делала существенные успехи…
Не слишком ли меркантильно – для семнадцати лет?..
– Что я такого сказал? Я ничего не сказал, она с матушкой моей поцапалась, – сказал Саша. Саша на машине. Макс пялился на авто молодого человека, и, оттого, что направления взгляда не изменил, казалось ему, будто перемирие он восстанавливал именно с транспортным средством, а не с человеком.
– Да ладно… Холода сейчас, а вы собачиться вздумали, – сказал Макс.
– Да кто собачился?! Я же горою: я и слова не сказал. С матушкой моей…
Саша переступал с ноги на ногу. Единственный ребёнок в семье. Если родителям и будет что на него оставить, то явно не долги.
– Перекантуется у меня недельку, – заговорил Максим, устав лицезреть авто и слушать его владельца.
– Так она у тебя?! – завопил единственный ребёнок в семье.
– Нет, конечно, с чего ты взял? – равнодушно отозвался старший брат Максим.
Маша была более категорична.
– Я к ним не вернусь!
– К ним? – удивился Макс. Рабочий день конторского служащего (сволочи, подавленной крупным обломом) сделал из него бескомпромиссного сноба.