Переходя теперь к сегодняшнему дню, я, Ваш покорнейший слуга, в служеньи Вам исчерпал все, что искреннего было и вернопреданного также. Все это я и излагаю, желая, чтобы Вы все это знать могли. Но окружающие вас не понимают ничего, и вот в конце концов я здесь сижу в руках тюремщиков моих, и все меня теперь подозревают. Ведь это значит, что случись сейчас Цзин Кэ и Вэю восстать опять из мертвых в жизнь, то Янь и Цинь не поняли б опять по-прежнему, в чем дело. Хотел бы я, чтоб Вы, великий государь, могли бы в этом разобраться по всем статьям.
Во оны дни специалист по яшме, ювелир, почтительно поднес большую драгоценность: владыки Чу его казнили. Ли Сы исчерпал преданность царю: Ху Хай подверг его всем казням сразу. Вот этим можно объяснить, что Цзи-барон принял вид помешанного будто человека, Цзе Юй бежал подальше от людей. Они напастей этаких боялись, а я б хотел, чтоб Вы, великий государь, внимательно всмотрелись бы сначала в те помыслы, что в дни былые и ювелиром и Ли Сы руководили, и лишь потом – в то, что князь Чу и царь Ху Хай о них наслушаться могли со стороны. Не надо заставлять меня посмешищем стать пред Цзи-цзы и Цзе Юем.
Я, Ваш покорнейший слуга, слыхал, что сердце было выковыряно у Би Ганя, Цзы-сюй же был утоплен в мешке уродливой совы. Сначала было я, покорный Ваш слуга, не верил этому, теперь же понял и познал. Хотел бы я, чтоб Вы, великий государь, внимательно всмотрелись в это дело и хоть немногое мне оказали снисхожденье.
Есть изречение такое: „Бывает, что с белой уже головою, а словно недавно сдружились они; бывает и так, что крыши повозок сцепились в пути, а люди как будто друзья уж давно“. В чем дело здесь? Вот: знающий своего друга или не знающий его. Вот почему Фань Юй-ци убежал прочь от Цинь и направился в Янь: он там пожертвовал голову Цзину, чтоб тот сделал в Цинь дело Даня. Ван Шэ – то из Ци направился в Вэй; он на стену взошел и зарезал себя, чтобы Ци отогнать, а Вэй сохранить. Выходит, что Ван Шэ и Фань Юй-ци совсем не новичками были для Ци и Цинь и не были известны в Янь и Вэй. Так что же заставило уйти из двух своих удельных царств и умереть за двух других князей? Все это оттого, что их дела вполне совпали с убежденьем и что за честь свою они стоять готовы были до конца. Такое было и с Су Цинем, который был дискредитирован по всей нашей земле, но стал он вроде как хвостом, приверженцем слепым в уделе Янь. Во Гуй в сраженьях потерял шесть городов, но он для Вэй забрал Чжуншань. Выходит, значит что же? Здесь подлинное было взаимопонимание людей.
Су Цинь служил министром в Янь; его чернили перед князем. А Яньский князь рассвирепел, схватил свой меч и… накормил его своим тысячеверстным скакуном. Во Гуй прославился в Чжуншань: его оклеветали перед Вэйским Ученым князем – Вэй Вэнь-хоу. Вэнь-хоу ж наградил его жемчужиной, сияющей в ночи. Выходит что ж? Вот два властителя и два раба их: они готовы были рассечь сердца свои, разрезать печень – вот до чего друг в друга каждый верил! У них-то разве все шло только на словах, поверхностно плавучих и пустых? Смотрите, женщина, урод или прекрасная собою, – все равно, лишь стоит ей войти в сераль, как ревностию все объяты будут. Так и ученый муж на службе у царя, будь он достойный человек иль просто низкий негодяй, ему лишь стоит появиться при дворе, как зависть он увидит от других. В былые дни жил Сыма Си, ему в Сун отрубили ноги, а он в конце концов министром стал в Чжуншань. Фань Сую выломали ребра и зубы выбили ему – в конце концов он инским был пожалован маркизом. Вот эти оба человека честнейшим образом взялись нарисовать все, что должно случиться непременно; они отбросили все личные свои иль групп своих пристрастные затеи, держались лишь единственного друга, и вот поэтому-то им не удалось уйти от ревности и зависти людей. Поэтому же и Шэнь Ту-ди влез в жбан и в реку бросился с досады. Сюй Янь на плечи камень взял и в море влез. Они не поместились в своем веке, а честь не позволяла им брать что и как попало, цепляясь друг за друга вкруговую, теснясь при княжеском дворе, чтобы переманить к себе расположенье властелина. Таким же образом и древний Боли Си просил на хлеб, усевшись у дороги, а важный князь, Му-гун, потом ему доверил все управление страной. Нин Ци кормил волов у воза, а Столп-князь, Хуань-гун, ему отдал в распоряженье все княжество свое. Те два человека, да разве ж они стремились служить при дворе и разве они опирались на лестные отзывы тех, что толпились вокруг, чтоб должность себе получить при дворе этих двух властелинов? Нет, чувство убежденности в душе и соответствие ему во всех поступках крепки всегда, как клей или лак, да так, что даже братья расторгнуть этого не в силах: какие рты смутят союз подобный?
Вот почему, когда послушают кого-либо пристрастно, то тут же возникает подлость; когда ж кого-либо всей властью облекут, то смута налицо. Так некогда в уделе Лу, прислушиваясь к россказням Цзи Суня, прогнали Куна-мудреца. А в Сун использовали трюк, придуманный Цзы-жанем неким, и заперли в тюрьму Мо Ди – о, при всем уме и тонкости суждений ни Кун, ни Мо все ж не сумели избегнуть клеветнических речей, а их царства постигли опасности затем. Тогда выходит что ж? Рты-языки массой своей расплавят металл, а куча неправды и кость уничтожит.
Цинь взял к себе на службу просто варвара из жунов по имени Ю-юй и стал во главе империи Срединной.
Ци взял к себе Цзы-цзана из Юэ и стал силен при Вэе и Сюане. А эти два царства, да разве ж они зависели от пошлости толпы, и разве были связаны они с условностями мира, и разве же они на поводу ходили у разных там плавучих слов, слов броских и косых?
Нет, слушали они равновелико всех и вещи видели и с той и с этой стороны. И вот они свой светлый ум навесили на весь тогдашний мир. Поэтому когда умы едины, то варвары из Ху или Юэ нам будут словно братья, тому пример – Ю-юй, Цзы-цан; но ежели согласья нет в умах, то даже те, кто нам – что кости или мясо, в конце концов врагами станут нам, тому пример – Чжу, Сян, Гуань и Цай. И ежели теперь наш властелин действительно как следует сумеет прозорливость и Ци и Цинь использовать и отвернется оттого, к чему прислушивались в Сун и в Лу, то все Пять лидеров удельного Китая уж не заслужат даже подражанья, а что до древних Трех царей, то ими стать будет легко. Вот почему сверхмудрые цари, бывало, пробуждались к правде: они отвергали тогда мысли, подробные мысля Цзы-чжи, и не восхищались умами такими, как был у Тянь-чана; они возводили в потомственный титул потомство Би Ганя и сооружали могилу беременной бабе при Инь. От этого их дело государя собою накрывало всю Страну под небом нашим. В чем дело было здесь? В том, что они хотели добра вне всякого пересыщенья.
Смотрите, Цзиньский Вэнь к себе врага приблизил, и что же? Сильнейшим он стал лидером для всех князей тогдашнего Китая. А Циский князь Хуань использовать сумел врага – и Поднебесную прибрал к рукам. Как это вышло так? А вот: любезность, любовь к человеку, вниманье, усердье, участье – все это должно быть в душе, наполненной искренним чувством. Нельзя все это скрыть за фальшью слов пустых.
Теперь упомяну о том, как Циньский князь использовал законы, составленные шанским лордом Яном. Ян на востоке ослабил и Хань и Вэй и князя утвердил сильнейшим в Поднебесной. В конце ж концов он был телегами разодран. В Юэ использовали планы, что дал им их магнат Чжун Чжи, – и в силу их захвачен был весь мощный У-удел, и лидером тогда стал князь в стране Срединной. А Чжун за этим вскоре был казнен. Поэтому и Сунь Шу-ао три раза уходил с поста министра, и всякий раз без огорченья. Улинский Цзы-чжун – тот отказался от магнатства трех степеней, нанявшись поливать бахчу. Теперь же, если властелин по-настоящему сумеет отрешиться от настроений самомнящих и гордыни и будет весь объят таким расположеньем, которое потребует оплаты; и если он свое раскроет сердце и нутро так, чтобы видно было все, что на душе его лежит; и если людям он раздаст все то, что скрыто в его печени и желчи; и если он всю доброту свою, в ее больших, глубоких толщах, проявит к служащему другу, который навсегда теперь пребудет с ним – в его смиреньи, униженьи иль в счастьи, вынесшем наверх; и ежели тогда он ничего как есть не пожалеет отдать для служащего друга – тогда кто сможет собак тирана Чжэ послать зарезать старца Ю? Пусть даже опирались бы они на власть, владеющую десятком тысяч колесниц, или присвоили влиянье сверхмудрой личности царя! Однако же Цзин Кэ – тот погубил свой род в семи вослед идущих поколеньях, а Яо-ли спалил жену с детьми. Ах, стоит ли об этом говорить перед вами, о великий государь!
Я слышал такое: жемчужину лунного света и яшму ночного сиянья коль бросить людям во тьме на дорогу, из массы людей не найдешь никого, который бы, руку на меч положивши, не стал бы смотреть подозрительно, косо на всех вкруг себя. В чем дело? А вот: никак нельзя найти предлог к жемчужине подвинутся поближе, чем другие. Склубившиеся корни деревьев, кривые, свитые как колесо, вьются вкруг: они и в таком виде сгодятся на утварь тому, кто владеет десятком тысяч колесниц, – все потому, что люди, от него стоящие налево и направо, сначала сделают рисунок и фигуру. Поэтому когда никак нельзя найти предлог придвинуться поближе, то хоть бы тут явилась вдруг жемчужина из Суй иль яшма Хэ, была б лишь склока злобная – и только, и ничего бы доброго не вышло. А если кто-нибудь вперед все приготовить забежит, то даже сухостой в лесу и ствол гнилой покажут всем искусство столяра и не забудутся потомством. А вот теперь ученые Страны под небом нашим в одежде холста, живущие убого и изможденные своею беднотой, – да будь у них искусство управлять, подобное тому, которым так владели святые наши Яо, Шунь; да обладай они ораторским искусством и диалектикой министров И, Гуаня; и пусть у них в груди поселятся идеи, как у Лун-пэна и Би Ганя, но ежели не будет им дано заранее фигуры для корней, то если б даже довели они свой дух до самой выси беспредельной и захотели бы открыть вернейшее из всех сердец стоящему над ними государю, все ж властелин людей немедленно пойдет по следу того, кто смотрит на соседа озлобленно с рукою на мече. А это значит ведь не дать ученым людям, простым, одетым в холст, стать хоть бы материалом, таким, как столб гнилой иль сухостой в лесу. Поэтому-то совершенный государь, когда он миром управляет и управляется с толпой, один творит свои метаморфозы на колесе округлом гончара: он не дает тогда себя осилить ртам. Когда-то царь августейший Цинь, послушавшись тех слов, что говорил ему чжуншуцзы Мэн Цзя, доверился Цзин Кэ, а рукоять ножа торчала уже явно. Царь Чжоуский Вэнь-ван охотился меж Цзин и Вэй, но посадил на воз к себе Люй Шана и свез его домой: он с ним владыкой стал во всей Стране под небом нашим. Так циньский царь, поверив окружающим его людям, погиб. А чжоуский „собрал ворон“, но стал царем великим. А вывод? Он вот: все это получилось оттого, что тот, кто в Чжоу, обойти сумел слова, стесняющие дело, и ход давал советам лишь таким, что шли далеко за пределы, и самолично наблюдал, чтоб путь его был светел и широк.
Теперь же властелин весь погружен единственно лишь в лесть и подхалимство, стеснен в делах гаремными драпри; добился лишь того, что те ученые, что уз не признают, едят с волами и конями из одной кормушки во дворе. Как раз вот этим Бао Цзяо так возмущался в свои дни, а я, Ваш подданный слуга, слыхал еще, что те, кто входят во дворец Ваш в парадном платье и роскошном, не станут личным чем-нибудь пятнадцать служебный этикет; а те, кто славу свою точат и отшлифовывают там, вредить не станут реноме из-за корысти и наживы. Вот почему, когда деревня лишь прозывалася Шэнму („Получше матери родной"), то Цзэн-фило-соф не вошел в нее. Когда названье месту было Чжаогэ („Песнь по утрам"), то Мо-философ от него свою телегу повернул.
Теперь же вот хотят заставить широкого, великого ученого, столпа всей нашей мировой науки, залезть в плетенку властей всесильных и под ярмо временщикам, лицо свое не показать и реноме свое пятнать служеньем льстивым господам, ища сближенья при дворе. Но так ученый ляжет в яму иль в кругу мусора – и все… А где достать тогда такого, который искренность и честь принес бы к воротам дворца?»
Ханьский У-ди
Манифест государя о том, чтоб судить и казнить всех тех, кто не будет своим поведением, почтительно-религиозным и честным, вперед продвигать
Графы, магнаты, большие чины! Ведь то, что я вам поручил, это быть во главе всей политики внутренней нашей, сделать единой систему правленья, чинов, ширь дать культуре, ученью ее, просвещенью, сделать прекрасными нравы и их направленье.
Действительно, в основу взять высокое достоинство души, считать за праотца порядочность и долг, превозносить лишь добродетель и брать на службу лишь ученых, увещевать людей к добру и казни совершать над злыми – вот то, чем к процветанию пришли Пять древних государей-ди и три царя – монарха-вана! Я утром встаю и ночью ложусь, весь в помысле благом, всем сердцем с ними я – с учеными, живущими средь нас, в стране, чтоб привести их к этому пути. Поэтому я чту как гостей дорогих старцев, людей пожилых, подать снимаю я с тех, лучших и самых способных; сам я учу их классической литературе – вникаю я сам и лично смотрю за правительственным распорядком, я только и думаю, как бы к добру привлечь мне все думы народа. И я с глубочайшим вниманьем велю всем тем, у кого в руках власть, возвысить честнейших людей и продвинуть известных своей родителям преданностью. Тогда, может быть, завершу я влиянье благое, продолжив к прекрасным заветам великое дело великих.
Известно всем, что «в городе в десять домов непременно найдется порядочный, честный и верный» и «если идут трое в ряд, средь них мой учитель найдется». Теперь же бывает порой, что даже из области целой не выдвинут люди хотя бы одного человека. Это значит, что влиянье культурное царя к низам как будто не доходит, а люди выспренних достоинств с накопленным прекрасным поведеньем оттерты кем-то прочь от сведенья царя. Вы, старшие чины, имеющие в год две тысячи мер риса, вы управляете всем бытом, жизнью масс! Так чем же вы, скажите, мне на помощь придете, чтобы мне светить, как свечой, в темноте и укрытых от света местах, убеждать и вести за собой массу за массой народа и воспитывать наши низы – и возвысить, подняв наконец просветительский голос в деревне, в селе и в общинах сельских крестьян. Те из вас, кто продвинет на место ученого мужа, получит награду от высших, а тот, кто закроет его от меня и славу его затемнит, будет мною казнен. Таковы ведь древнейшие наши традиции будут. Извольте совместно с двухтысячными учеными, что во главе порядка и всяческого благочиния в службе находятся нашей, судить и карать всех тех, кто не будет теперь выдвигать известных своим благочестием патриархальным и честным своим поведеньем и личным укладом.
Сыма Цянь
Ответ Жэнь Шао-цину
Великий историк судеб, граф-астролог Сыма Цянь, ходящий у вас в конюхах и погонщиках, бьет вам поклон за поклоном и так говорит: «О Шао-цин, вы, у которого в подножье я, не так давно изволили меня пожаловать письмом и в нем мне наказать быть осторожнее в сношениях с людьми, считать своим долгом и делом всегда продвиженье достойных людей, представленье ученых двору. Настроение в письме убедительно твердое, словно готовы меня вы считать человеком, который не хочет учителя знать в вас, а действующим по словам пошлейших каких-то людей. Нет, я, ваш покорный слуга, не смел бы так действовать, нет! А я так хотя изнурен и изломан, но даже, представьте, и я в свое время, хоть краем лишь уха, слыхал те заветы, что старшие поколенья оставили общий удел нам. И только как вижу себя я с испорченным телом, сидящим в вонючей грязи, сейчас же все время я знаю, как я ошибался, как я все хотел быть полезным людям, как стал я им вреден противно своим ожиданьям. Поэтому так и сижу я один, печально задавлен, и с кем говорить мне, скажите?
Есть наша пословица: „Для кого мне стараться? Кому мне дать выслушать все?" И в самом деле, как только умер Чжун Цзы-ци, то друг его Бо-я не стал уж больше играть на лютне. И, значит, что же? Ученый старается только для друга, что душу его понимает, как женщина внешность свою соблюдает для тех, кому нравится, знает, она. Что ж до меня, то туловище мое уж изувечено донельзя, и если б даже я хранил в себе талант, подобный яшме Суя или Хэ, и даже если б я был нравственно велик, как Ю иль И, и все-таки в конце концов не мог бы стать прославленным в людях, а только и всего, что быть посмешищем, себя пятнать, и все! Но на письмо и то, что в нем, мне полагается ответить. А лишь сейчас с востока прибыл, сопутствуя царю, да разные тут мелкие делишки „наседали“, Вас повидать мне редко удавалось; весь в хлопотах, и наспех кое-как я даже ни минуты не имел вам изъяснить свои мечты и настроенья и высказаться сразу до конца.