В залу вошло несколько человек цыган и цыганок, а вслед за ними горничные девушки Рыбинского.
– Ну что, черномазые, все ли вы тут? – спросил последний, подходя к толпе.
– A-а все тут, барын, все здесь… – отвечал цыган с торбаном в руках.
– Ну, ты смотри у меня, Петр, сегодня отличись… Понимаешь, чтобы кровь ключом у всех забила, чтобы дух захватывало… Слышишь…
– А знаю, барын, знаю… господ потешим… Потешим господ; вот как потешим… – отвечал торбанист.
– Дивно пляшет, как расходится, анафема, – заметил Рыбинский. – А вот вы уже, господа, обратите тоже внимание на эту старую хрычовку, – продолжал он, подходя к одной цыганке, почти старухе, и кладя ей руку на плечо: – Ведь, я думаю, лет пятьдесят ведьме, а начнет плясать, да войдет в азарт… так право, поцеловать хочется… готов забыть, что на сушеный гриб похожа…
– Ах, шутник, барин… счастливый, хороший барин.
– Она у меня учит Парашу… Что, хорошо ли пляшет Параша-то, скажи-ка господам…
– Ах, хорошо, барин… как хорошо!.. А еще поучу… будет так плясать барину… Будет барин девкой доволен… Слуга будет девка…
– Да что же она долго не идет?
– Не знаем, что она долго проклажается… – отвечала смуглая, зеленоглазая горничная. – Мы уж давно готовы, а она все парадится…
– А дай, барин, девке принарядиться, – говорила старая цыганка… – Девка любит нарядиться… Девка знает, как себя надо показать, чтобы любо было на девку смотреть… А пускай ее, барин, похорошится… а мы покамесь бы господ позабавили: песенку спели…
– Ну и то дело… Начинайте… А ты, Алена, попляши с Петром.
– Ге, становись… – закричал торбанист. – Какую, барин?
– Какую хочешь, только веселую… Живо…
Цыгане вполголоса перекинулись несколькими словами, потом Петр вышел вперед, окинул всех быстрым взглядом своих черных глаз, приподнял в руках торбан, махнул им и затянул какую-то русскую песню, исковерканную, переделанную на цыганский лад. Голос запевалы был подхвачен другими: дикие, оглушительные, визгливые звуки полетели стремительным потоком, затопали ноги, задергались плечи. Фальшивым искусственным огнем восторга загорелись глаза цыган. Алена и Петр вышли на средину залы, встали друг против друга и закружились в неистовой пляске. Старуха в самом деле как будто вдруг помолодела: подпершись руками в бока или поднимая их вверх, она взвизгивала, вздрагивала всем телом, трепетала как в лихорадке, выбивала ногами дробь и вихрем кружилась по зале.
– Браво, браво… Живо, Алена, живо!.. – кричал воодушевившийся Рыбинский. – Ах, анафема… Что, если бы была помоложе и получше рожей… Господа, хотите вина?… Эй, вина!.. Осташков, пей… Пей, приказывают…
Вдруг в самом разгаре песни и пляски в залу вошла Параша. Она одета была в особенный оригинальный костюм, придуманный для нее самим Рыбинским и почему-то названный им цыганским. Длинные черные волосы ее были заплетены в несколько кос и распущены по спине; пунцовый венок сдерживал волосы на лбу. Яркий красный платок, распущенный во всю свою длину, был надет на одно плечо и подвязан под другим. Плечи и руки была совершенно обнажены.
– Вот она, вот она! – закричал Рыбинский, увидя Парашу. – Браво, Алена, браво! Довольно… Пусти, Параша станет вместо тебя… Эй вы, веселее… Ну, Параша, отличись. А, какова прелесть, господа… Осташков, какова эта штучка, а?… Не уступать же Алене… Слышишь…
Параша медленно, как бы нехотя вышла на средину залы, остановилась, обвела своими бойкими глазами всех присутствующих, лениво потянулась, как бы расправляя уставшие члены, и вдруг вскрикнула, быстро приподняла руки, откинувши на спину платок, и задрожала, как бы пораженная электрическим ударом. Потом, как бы увлекаемая вихрем, она начала кружиться по комнате, по временам сотрясаясь всем телом, глаза ее метали искры, вся она казалась одержимою неистовой, бешеной страстью, всякое движение выражало и возбуждало сладострастие. Молодость и красота довершала впечатление. Пьяные гости сошли с ума от восторга: начали подкрикивать, подпевать цыганам, топали ногами, даже Комков сидел непокойно, как на иголках. Осташков пел во все горло и подплясывал, сидя на месте.
– Что, Осташков? – спросил его Рыбинский.
– Что? Будь тысяча рублей – не пожалел бы – сейчас купил… – отвечал пьяный Никеша.
В это время Параша подлетела к Осташкову с таким движением, как будто хотела обнять его, он протянул было руки, но она ускользнула и с самыми сладострастными жестами отступала перед ним, выбивая ногами дробь по-цыгански.
– Ну, девка, уж купил бы я тебя… – говорил Никеша, пожирая глазами плясунью…
– А жена-то? – сказал Рыбинский.
– А тетенька-то высечет… – прибавил Неводов.
– Вот!.. – отвечал Никеша с презрением, не сводя глаз с Параши, которая кружилась перед ним, изредка дотрагиваясь до него руками и каждый раз ускользая от его объятий.
Никеша наконец был взволнован и раздражен до последней степени: бросился и схватил в охапку Парашу, намереваясь поцеловать ее. Параша быстро взглянула на Рыбинского, тот дал знак – и громозвучная пощечина раздалась по зале, резко прозвучав среди веселого пения, как фальшивая нота. Общий хохот заглушил и остановил пение; Осташков пошел на свое место, опустя голову и отирая ладонью горячую щеку. Параша спряталась в толпе.
– Что, брат Осташков? Каково? Поделом… На чужой каравай рот не разевай…
– А я еще тетеньке скажу, мусье Осташков: в какой вы впадаете разврат… – поддразнивал Неводов.
– Нет, какова девка-то, господа? А?…
– Чудо!
– Огонь, страсть, юг!..
– А ведь русачок чистый? – спросил Тарханов.
– Чистейший!.. Скотникова дочь!.. – отвечал Рыбинский. – Ну, полно обтираться, Осташков: ведь, я думаю, не больно: не мужицкая рука… Ничего, заживет… Эй, дайте ему вина…
– Да ведь ему не больно; только, я полагаю, для дворянской его чести обидно… Сами рассудите: потомок таких знаменитых предков!.. – говорил Неводов. – Обидно, Осташков?
– Прискорбно!.. – отвечал Никеша, тряся головой.
– Э, братец, ведь это женская рука: ничего… А тебе, кажется, очень досадно, что не удалось поцеловать ее. Ну я тебя сейчас утешу… Эй, Алена, поди сюда, поцелуй барина…
– А изволь, барин, с радостью… Поцелуемся… – отвечала цыганка и протянула руки к Никеше…
– Пошла ты, старый черт, стану я с тобой целоваться… – говорил совершенно пьяный уже Осташков… – Мне бы вон ту поймать, так я бы знал, что с ней делать…
– Э, господа, да он молодец! Надо его наградить за храбрость… Эй вы, девки: Пелагея, Наталья, Федора, Глафира… Подите целуйте Осташкова…
Покорные приказанию своего барина девушки подошли к Осташкову, смеясь и подталкивая друг друга.
– Не надо, не желаю! – говорил Никеша, махая руками и тряся головой.
– Вот еще какой!.. Ломается… Девки, возьмите его: целуйте! – сказал Рыбинский, могучей рукой приподнял его и бросил в толпу девок.
Почувствовав прикосновение женщин, Никеша, сам, как голодный волк на овец, бросился на них. Поднялся визг, писк, хохот… Отбиваясь от ласк Никеши и увлекшись общим удовольствием, девки начали толкать, тормошить, бить бедного Осташкова, и кончилось дело тем, что новый фрак его – подарок Неводова, остался без фалд и лацканов. Услыша треск раздираемого платья, Никеша пришел в совершенное неистовство и начал действовать кулаками. Рыбинский приказал лакеям взять его и положить спать – и Никешу увели, несмотря на сопротивление. Песни и пляска возобновились и продолжались почти до самого рассвета. Параша часто являлась на сцену, каждый раз производя сильный эффект. Бешеная оргия кончилась тем, что Комков и Топорков уснули, сидя на месте, а хозяин и прочие гости были под руки отведены к своим постелям. Цыгане и прислуга допивали после господ вино, оставшееся в бутылках, и пьяные растянулись на полу в зале и прихожей.
VIII
На другой день Никеша проснулся рано утром: голова у него трещала, на сердце было тяжело, точно камень лежал на нем, дрожь пробегала по телу. Долго не мог он прийти в себя и понять, что с ним случилось накануне. Тупыми, красными глазами осматривался он вокруг себя и увидел, что лежит на полуизломанном диване в какой-то пустой, холодной и сырой комнате, куда он был отведен вчера лакеями пьяный. Слуги в господских домах всегда питают какую-то беспричинную, инстинктивную ненависть ко всем бедным, малоуважаемым гостям своего барина; всякий, кто позволяет барину посмеяться, пошутить на свой счет, подвергается злобному гонению слуги. Под влиянием этого чувства лакеи Рыбинского отвели вчера бедного и пьяного Никешу в пустую, нежилую и вследствие этого нетопленную комнату и нераздетого бросили на диван, без подушки и одеяла.
Смутно припоминая вчерашний день, Осташков взглянул на свой aрак, в котором спал, и кровью облилось его сердце: чуть не плакал он, смотря на лоскутки, которые висели на нем вместо нарядного платья. Вдруг, должно быть, что-нибудь страшное пришло ему в голову: лицо его изобразило испуг, он вздрогнул всем телом и торопливо опустил руку в боковой карман растерзанного aрака: страшное предчувствие не обмануло бедняка: в кармане не было денег, которые надавали ему господа у Неводова. Искренняя тяжелая тоска изобразилась на лице, в глазах, во всей особе Никеши; он даже вскрикнул от отчаяния. Грозный, сердитый лай собак глухо раздался по безмолвному спящему дому в ответ на этот вопль отчаяния. Никеша вспомнил о страшном Сбогаре и притаил дыхание, не смел пошевелиться, прилег на диван и старался опять заснуть, чтобы забыться от тоски и страха, но напрасно: его мучила жажда, било, как в лихорадке, от холода, и сердце давило тоскою, точно у него на совести лежало какое-нибудь страшное преступление. В доме все безмолвствовало, и напрасно Никеша прислушивался: не пройдет ли кто мимо дверей его комнаты; все отдыхали сладким сном после вчерашнего пиршества, бодрствовал и страдал только он один – герой и жертва минувшего пира. Два часа провел Никеша в самом мучительном положении. Но вот уже совсем рассвело, пробило девять часов: в доме послышались чьи-то шаги, до ушей страдальца начали долетать отрывочные фразы сердитых, хриплых голосов, кто-то тяжелыми шагами прошел мимо самых дверей его темницы и через несколько секунд где-то неподалеку с шумом бросил на пол охапку дров. Никеша осмелился, подошел к дверям и приотворил их, ожидая, не пройдет ли кто-нибудь. Через минуту послышались те же тяжелые шаги, и Никеша увидел мужика в полушубке с веревкою в руках.
– Почтенный, нельзя ли бы как тулупчишко мой достать? – робко спросил Никеша.
– Чего?
– Тулуп бы, мол, мой нельзя ли принести.
– Тулуп?
– Да…
– Да где же он у тебя?
– Там, в лакейской-то прихожей.
– Да ты кто такой? – спросил мужик, с любопытством осматривая измятый и изорванный наряд Никеши.
– Я-то кто?… Я… барин…
– Барин!.. Врешь!..
– Право, ей-богу, барин!..
– Нет, баре-то у нас не спят в холодных горницах, мы здесь и печь-то через сутки топим…
– Право, барин, ей-богу, друг, барин… только что я захмелел вчера, так уж не знаю, как и попал сюда… Смерть иззяб здесь: хоть бы погрелся в тулупе-то…
– Барин, – недоверчиво и с усмешкой проговорил мужик. – Так коли вы барин, так кликните: лакейства-то там много – подадут… Они к тому приставлены, а нам нету ходу в те покои…
И мужик пошел прочь, повторяя с усмешкой: «Барин!.. хват какой!.. барин!..»
– Эй, любезный, послушай! Пожалуйста, послушай! – жалобно звал его Никеша.
– Ну что еще надо? – спросил грубо мужик, приостанавливаясь и оглядываясь на Никешу через плечо.
– Я бы и сам пошел туда, да собак ваших боюсь…
– Ничего, поди, собаки не тронут.
– Да где идти-то я не знаю: хоть укажи…
– Где идти?… Барин, а в покои дороги не знаешь… Хм… Проказник ты… Барин!.. Отстань-ка, мне не коли с тобой калякать-то: печи топить надо…
И надежда Никеши скрылась вмести с полушубком, веревкой и тяжелыми сапогами.
«Господи, да неужто уж мне так здесь смерть получить? Ведь это смерть, чистая смерть! – думал Никеша. – Ведь не съедят же меня и сам-деле собаки середь белого дня. Все равно здесь замерзнешь же, от холода издохнешь».
Рассудивши таким образом, он наконец собрался с духом и решился выйти из своей засады. Дверь выходила в длинный темный коридор. Робко пройдя его, Никеша вошел в большую комнату, где стоял бильярд. В бильярдной было две двери: за одной из них слышались голоса: Никеша отворил ее и к великой своей радости увидел лакейскую, где должен был находиться его тулуп. Двое лакеев, проснувшись, лежали еще врастяжку один на полу, другой на столе и, потягиваясь, разговаривали между собою. Третий сидел на ларе, опустив голову на руки…
– Ах, щипаный гусь, ты уже встал! – сказал один из лакеев, увидя Никешу.
– Смотри-ка, как девки-то его исполосовали, – заметил другой. – Из фрака-то что сделали… Хи! Хи!
– Где, господа, мой тулуп?
– На что тебе его? – спросил тот, который лежал на полу.
– Надеть хочу: очень уж озяб…
– А… немецкая горячка прохватила… Да где он? Посмотри: тут где-нибудь…
– Вот лежит… – сказал сидевший на ларе… – Я озяб ночью, так брал обыгаться…[16] Возьми вот его…
Никеша молча взял и поспешил надеть…
– Да узелок еще был со мной: сюртук тут у меня…
– Ну вот погоди… Где тут его найдешь: вишь сколько господской одежи… Кто за тобой станет прибирать… Возил бы коли свою прислугу…
– Да у него, парень, одна своя душа: вся и прислуга тут… Мне неводовский Ванюха сказывал… Правда ли, барин…
– Что делать-то, господа… бедность одолела… кабы не бедность, и у меня бы свое лакейство было…
– Купи меня, барин, у господина-то: он, может, продаст… А я бы тебе вот как служил… каждый бы день вместе пьяны напивались… Такой бы у нас с тобой был совет да любовь… А? Право, покупай меня, барин…
– Нет, братцы, где уж мне людей покупать… хоть самого-то бы себя с семьей прокормить и то впору… Вот не видал ли кто, не в домек ли: я вчера деньги… обронил, надо быть… али как… уж не знаю…
– Какие, чай, у тебя деньги: два двугривенных, что ли?
– Нет, синенькая бумажка да два целковых…
– Так где же они у тебя?…
– Да не знаю: как-нибудь выронил, что ли, либо как…
– Поди, чай, цыгане вчера вытащили, как таскали-то его… – сказал сидевший на ларе. – Смотри: ты на нас не всклепли…
– Что мне на вас… Я не видал, не помню… только спрашиваю: невдомек ли кому…
– То-то смотри… а то в другой раз пьяный напьешься, – еще не туда посадим… Ах ты, смерть моя, головушка треснуть хочет!..
– Да, парень, опохмелиться бы надо…
– Разве сходить: попросить у Прокофьевны?…
– Не даст…
– Вот не даст… даст!
– Пра, не даст…
– Да что не дать-то?… Что у нас, считанное, что ли?… Кто ее учтет: вышло да и все тут…
– А поди, попробуй попроси… Ни за что не выпросишь…
– Барин, хошь опохмелиться?…
– Нету, не желаю…
– А что? Ведь, чай, болит голова-то?
– Болит, да нет, не желаю…
– Что не желаю: выпьешь, сейчас и голова заживет и на сердце легче станет… Ну, попроси, барин, мы тебе послужим за это…
– Да что вам во мне-то, господа: вы, пожалуй, пейте, а мне не требуется…
– Да ты, пожалуй, не пей, только вина-то потребуй, а мы за твое здоровье выпьем… Видишь: у нас экономка скупая: коли для себя нам просить, ничего не даст… А от барина нам приказ такой дан, чтобы чего бы гость не потребовал, сейчас подавать… Ну а ты все едино, что гость… Слышь, барин, уважь же нас: мы на тебя потребуем, а ты, пожалуй, не пей… Ты нас уважишь, и мы тебе послужим, уж в холодную-то не положим.
– Смотрите, ребята, не остаться бы мне в каком стыду перед господином-то: я этого не желаю…
– Эх, отстань-ка, ничего!.. Что за беда, что водки спросишь… У нас гость чего хочет спрашивай, хоть птичьего молока… у нас барин еще это любит, как гости сами распоряжаются… Я пойду сейчас промыслю… Врет же Прокофьевна, даст водки… Еще закуски, ребята, вытребую…
– Ступай, ступай, проворней! – понукал другой лакей, поднимаясь с полу и подтягивая штаны, в которых спал не раздеваясь после вечерней попойки. – А ты, барин, не равно придет сама Прокофьевна спрашивать тебя: держи свою фантазию, что, мол, желаю водки опохмелить себя, да и шабаш… Это она должна исполнить, потому у нас от барина такое приказание дано. Ведь у нас барин добрый на счет этого, самый бесхитростный барин, да она больно скупа, дьявол: гнилого яйца не выпросишь… Лучше под угор вывалит, а человеку не даст; такой аспид-алкатель!.. Ты поди, барин, покудова посиди в зале: ровно гость и будешь, а то здесь тебе нейдет… Где у меня Гришка?… Балует, чай, подлец, а сапоги у господ не чищены… Битва с этими ребятишками… Вихорь надо надрать анафеме.