– Напрасно вы это делаете… Конечно, хоть бы настоящий богатый барин его вровень с собою не поставит, но все не сравняет супротив мужика; все попомнит, что он свой брат, дворянин, особливо если он во всем манеру будет брать с господ… да еще и не оставит своего брата, коли он в бедности, и поможет. А женится, – теперь дети пойдут, – так кто ему поможет детей обучить и к месту их пристроить? Ведь, чай, не в мужики же их прочить: род свой надо помнить… Коли Бог обидел, – родителя грамоты лишил, – надо хоть детям счастие предоставить… Как вы об этом полагаете, Никанор Александрович?
– Точно так. Оченно желательно в господскую компанию войти, – отвечал жених. Потом взглянул на тетку и прибавил: – Это как тетеньке будет угодно, потому я им должен во всем повиноваться, так как они меня на своих руках выводили…
– Он ведь у меня восковой, – поспешила прибавить Наталья Никитична. – Из него, как из воска, что хошь лепи… Уж эдакова послушания, эдакова смиренства – поискать. Вот за глаза и в глаза скажу…
Хитрая Наталья Никитична еще дома научила Никешу говорить почаще, что он во всем слушается тетки и из послушания никогда не выходит, так как она ему вместо матери.
– Вот таких молодых людей люблю, которые помнят, кто им делал добро, и старших почитают… – сказала Прасковья Федоровна. – За это невидимо Бог подает…
– Да что же ты, Прасковья Федоровна, доченьки-то своей не покажешь? Где она у тебя? – спросила Наталья Никитична.
– Поди, чай, в светелке сидит, либо к родным ушла. Она ведь у меня, матушка, не больно к чужим-то людям выскакивает. Слава Богу, не вертлява девка… не тому от матери учена… она у меня никуда с моего глаза: на улицу одна не пойдет, разве вот к дяде, по соседству… Нет, нечего сказать, должна Бога благодарить: не срамит мать… степенна…
– Это уж на что лучше, тем девушка и красна, коли стыдлива, да не по сторонам, а в землю смотрит… Да покажи, матка… вели взойти-то…
– Да ведь не скоро уломаешь и взойти-то, коли чужой мужчина в дому: уж очень она у меня на счет этого осторожна… Вот погодите – велю самовар подать – чай уж поспел.
Прасковья Федоровна вышла и велела дочери подавать самовар, причем подтвердила опять, чтобы она в избе долго не оставалась, а пуще всего на жениха бы прямо не смотрела, а разве взглянула бы как-нибудь бочком, или исподлобья, чтобы ни он, ни тетка того не заметили. В то же время Наталья Никитична внушала племяннику, чтоб он высматривал невесту хорошенько, да помнил бы, что ему другой такой не найти, и всеми мерами старался бы понравиться матери, как она его учила и дома. Потом она провела рукою по лоснящимся от скоромного масла волосам жениха, выправила из-под кафтана концы бумажного цветного платка, которым повязана была его шея, и, подтолкнувши в бок, велела сидеть попрямее и веселее смотреть. Вслед за тем в избу вошла Катерина, неся за ручки ярко вычищенный, хотя старый и помятый, самовар.
– Вот и дочка моя! – сказала Прасковья Федоровна, следуя за ней.
– Здравствуй, моя красавица, – проговорила Наталья Никитична, вставая и целуясь с нею. – Узнала ли меня? Помнишь богомолку-то: приходила ономнясь?[3]
– Очень помню-с? – отвечала Катерина, не поднимая глаз.
– А вот теперь я к вам в гости приехала, да еще и с барином… Кланяйся, Никеша! – прибавила она, обратясь к племяннику, который смотрел выпуча глаза на невесту. Никанор привстал и неловко, как медведь, поклонился, и потом опять сел, повернул шеей, как будто для того, чтобы обратить внимание на свой красный шейный платок, и с самодовольной улыбкой уперся руками в колена. По осклабленному лицу его можно было видеть, что невеста ему понравилась. Катерина, молча и не поднимая глаз, ответила на поклон Никеши и невольно покраснела.
– Ну, уж и зарделась! – со смехом проговорила Наталья Никитична, торопливо и в ласку подтолкнувши в плечо Катерину. – Ах вы, девки, девки молодые!..
Катерина отошла и села в сторонку, откуда успела, однако ж, взглянуть на жениха, и тотчас же отвернулась к окну.
– А вы сами-то вдова или девица? – спросила Прасковья Федоровна, чтобы что-нибудь говорить.
– Девка, матушка, сызмальства девка… – отвечала тетка, «и детей ненашивала», хотела было она прибавить, но остановилась, смекнувши, что эти слова могли обидеть хозяйку. – Вот только и дал Бог дитятко! – сказала она, указывая на Никешу. – Мать-то, как умирала, мне на руки отдала…
Катерина, взглянувши еще раз на жениха, встала и ушла вон из избы, следуя наставлению матери.
– Ну, вота, уж и ушла: и наглядеться на себя не дала! – заметила Никитична. – Ну-ка, Прасковья Федоровна, давай говорить делом: уж нечего нам друг перед другом лясы точить…
– Да об каком же это деле, Наталья Никитична?… Кажется, у нас ничего нет… Вот не угодно ли чайку? Кушайте-ка.
– Ну что, матка, привередничать? Уж пойдем на чистоту. У тебя товар – у меня купец, коли мой купец тебе не противен, а наш товар вам надобен, и по мысли, и по сердцу.
– Я вам на это, Наталья Никитична, ничего не скажу: первое, что я ничего не слыхала от ихнего родителя и даже вида его не видала.
– На счет этого не беспокойся: отец против меня не пойдет. Я в Никеше полная хозяйка: я ему заместо матери родной… Я его выпоила, выкормила, я его и женить хочу.
– Погодите, Наталья Никитична. Второе дело: вы люди благородные, а в благородных домах ведется, чтобы сам жених себе невесту выбирал, по своему по сердцу и по вкусу; ваше дело – не мужицкое, что нашел отец или мать девку работящую, говорит сыну: женись, потому работница в дому нужна; он и женится… Ваше дело другое… А я еще от Никанора Александрыча ничего не слыхала… Может быть, они и не захотят взять невесту из такого низкого рода… А я не хочу после слышать этакого упрека от жениха, чтобы он мне мог сказать, что его женили на моей дочери поневоле… Как вы полагаете, Никанор Александрыч, дело я говорю?
– Отвечай, Никеша.
– Это, как тетеньке угодно, потому я завсегда должен повиноваться, так как она мне вместо матери родной…
– Да это все очень прекрасно, что вы говорите, да есть ли на то ваше-то собственное желание?
– Ну говори, Никеша, по сердцу ли тебе невеста, желаешь ли ты ее?… Кланяйся да попроси.
– Не оставьте… Очень желаю… – проговорил жених, вставая и кланяясь.
– Очень вам благодарна за вашу честь… Теперь я слышала от вас ваше желание и, можно сказать, просьбу, и опять-таки я вам ничего не могу ответить.
– Что же, матка, Парасковья Федоровна, напрасно ты нас уж так ни во что полагаешь… Неужели уж этакой парень в самом деле последний, что не стоит он твоего ответа?…
– Погодите, Наталья Никитична, вы этими моими словами не обижайтесь. И не такие дела так не делаются: всякое дело требует рассуждения, а особливо этакое. Опять-таки рассудите сами, Наталья Никитична: приехали вы ко мне, что говорится, с оника… не знаю я ни вашего жительства, ни всего семейства вашего… конечно, я вижу Никанора Александровича и не могу ничего сказать против них, потому сейчас могу видеть, что человек скромный, степенный, почтительный, ну, еще неопытен, да это придет с летами, и коли будет жить промеж хорошими людьми… Да ведь нужно же мне посмотреть хоть, в каком доме будет жить моя дочь… и с кем…
– Да я вот что тебе скажу: она ни с кем не будет жить, окромя меня да мужа, потому как Никеша женится, так отец должен его отделить, потому я свою часть возьму, что мне следует из имения, выстроим мы дом и станем жить особливо, а хотите – пожалуй, и вы – милости просим к нам жить…
– Ну, Наталья Никитична, у меня на это есть пословица: на чужой каравай рта не разевай. Я из своего угла не уйду… уж свою печь сама дотоплю, в чужие руки не отдам.
– Это уж точно – что твое дело, только теперь-то дай нам свое согласие, чтобы нам в спокое ехать!.. Сделай парня-то счастливым. Не срами ты его, что сам ездил, да ни с чем приехал… Неужто уж мы такие и в самом деле нестоящие… Бог с тобой.
– Что же вы, Наталья Никитична, хотите, ровно как уж дочь-то мне нипочем: как приехали да слово сказали, так взяла да с руками и отдала… У меня тоже сродственники есть: надобно и с ними посоветоваться.
– Эка, да разве я уж так прошу, чтобы и к венцу их вести?… Ведь не к венцу еще… А я тебя только прошу: облагонадежь ты нас, чтобы уж мы были спокойны.
– Ай, да чтой-то уж вы меня хотите обвертеть, дайте хошь подумать-то. Ведь это не вокруг пальца повернуть: надо обо всем обсудить, подумать.
– Да вот что: ведь родные твои здесь. Ну сходи за ними, позови их сюда: пусть жениха посмотрят; потолкуем вместе; там и виден будет весь резон и тебе, без сумнения.
– Погодите уж и есть, хоть за родными-то схожу.
– Сходи, сходи.
– Ну уж ты, Наталья Никитична, бедовая, я вижу: с тобой не сговоришь… Не знаю, как про тебя и подумать-то… – заметила Прасковья Федоровна.
– Что тут про меня думать-то! Узнаешь меня хорошенько, так души во мне не будешь слышать; такая я девка… Вот что…
– Уж вижу, вижу, что бедовая! – повторила Прасковья Федоровна, выходя из избы.
Между крестьянами деревни Прасковья Федоровна имела одного близкого родственника, Прохора Андреяновича. Мужичек этот не был ни особенно умен, ни зажиточен и отличался только необыкновенным добродушием; но Прасковья Федоровна никогда не решалась ни на что важное без его совета – не потому, чтобы верила в его мудрость и разум; напротив, она очень хорошо понимала и чувствовала, что сама была гораздо умнее его; но как же не посоветоваться с родственником, и притом еще единственным. Как бы то ни было, он все-таки мужчина, а она женщина, да еще и сирота. В настоящем случае она еще тем более считала себя обязанной узнать мнение Прохора Андреяновича, что он был крестным отцом Катерины. Когда Федоровна вошла в его избу, он, по случаю праздника, лежал без дела на полатях.
– Прохор Андреяныч, слезь-ка сюда, – сказала ему Прасковья Федоровна.
– Что надо? Что надо? На что слезь? – отозвался Прохор.
– Да сойди, говорят: нужно поскорее.
– Что за нужда? Что нужно? Вот погоди слезу… Что ты, Бог с тобой!
С последней фразой Прохор обратился к полену, которое лежало на печи и упало с нее, столкнутое им. Прохор был высокий, худощавый мужик лет пятидесяти, живой, проворный, подвижной не по летам, он не говорил, а бормотал и разговаривать любил страстно.
– Ну вот слез… Что сделалось, что надо?
– У меня дельце затевается, – сказала Прасковья Федоровна таинственно.
– Какое дельцо? Что такое?
– Где тетка-то Секлетея?
– Где она? Не знаю где. Секлетея, а Секлетея! Надо быть, в сеннике, где больше-то быть… Вот, погоди, кликну.
Вошла Секлетея, жена Прохора Андреяновича, такая же высокая, такая же подвижная, добродушная и говорунья, как и муж. Они жили душа в душу, наперекор мнению, что одинаковые характеры не уживаются вместе.
– Что, Федоровна, что матушка?
– А я к вам. У меня дельцо затевается.
– Что, али жених Катюхе? Ну, в добрый час. Кто такой?… – спросила Секлетея.
– Коли жених, да хороший… на что лучше?… – прибавил Прохор.
– Жених-то жених, да не знаю, что делать-то: вот пришла с вами посоветоваться… Как посудите…
– Да кто такой, он-то? – спросили в один голос муж и жена.
– Да он благородный, барин…
– Барин? Какой барин?
– Так, барин настоящий, столбовой дворянин, только что душ нет, а есть и земля, и усадьба своя…
– Да откуда он?
– Да есть тут где-то, верст за пятнадцать, деревня Стройки…
– Ну, Стройки… Знаю Стройки… Как не знать Стройки. Я очень знаю Стройки. Как не знать!
– Так тут, чу, и ихная усадьба: Охлопки прозывается…
– Так, так, есть точно через реку… Знаю… Ну, так они ведь все равно – что мужики: и пашут сами, и бороду носят… Знаю я…
– Ну а ведь они все, чай, подани никакой не платят?
– Ну какая тебе подань… Что за подань… Слышь ты, так живут, – только что землю сами пашут.
– Так вот, теперь жених-то с теткой и приехали: у меня сидят. Тетка-то просит решенья. Так я к вам нарочно и прибежала: сходите – посмотрите, да что уж вы мне присоветуете, так и стану думать… Жених-от мне по мысли… такой смирный… Ну, известно, этакой смелости али повадки барской – этого нет…
– Ну да, уж нет; этого нет, этого нет… и я говорю, что нет… Где уж и быть… Они ведь все равно, что мужики…
– Вот я и не знаю, что делать-то…
– Что делать? А что делать: отдавай, право, отдавай… – примолвил Прохор.
– Отдавай, сестрица, отдавай с Богом, матушка! – подтвердила Секлетея.
– А!.. Да вы приходите, посмотрите на жениха-то…
– Да это прийти надо… как не прийти… отчего не прийти… А ты отдавай… Говорят тебе одно: подани нет на них, в рекруты не отдадут… Слышишь ты это… Ни царского, ни барского…
– Да это-то я понимаю…
– Ну так нече и думать… что нече думать…
– Так приходите же, а я коли пойду домой…
– Поди, поди… И мы тотчас за тобой…
Прохор и Секлетея явились почти вслед за Федоровной. Оба они приоделись по праздничному: в синее и красное, и старались придать лицам своим выражение спокойствия, даже некоторой важности, как прилично родственникам невесты, пришедшим судить достоинства жениха и от слова которых зависит отчасти судьба его.
Наталья Никитична не дала долго рассматривать своего Никешу, но с первых почти слов стала просить родственников, чтобы они посоветовали Прасковье Федоровне не ломаться долго, а ударить скорее по рукам. Прохор тоже хотел было в свою очередь поломаться и стал было говорить в том смысле, что, дескать, такие дела скоро не делаются, что у них невеста не такая, чтобы, ничего не рассудивши, так и спихнуть ее с рук.
– Ну что ты говоришь, почтенный человек, что невеста не такая, – возразила ему на это, даже с некоторою запалчивостию, Наталья Никитична, – кабы мы не знали, какова она, мы бы и свататься не поехали… Ну, невеста хороша, слова нет, так разве и жених-то ей не пара?… За мужика, что ли, за какого богатого думаешь отдать? Так самый-то богатый, пожалуй, еще возьмет али нет, а средственный-то, так он сегодня богат, а завтра нет. Сам ты ведаешь, сам крестьянин: сегодня ты торговлей занялся, а завтра тебя на барщину, либо лоб забрили; а в рекруты не хочешь – так поди к начальству – откупись, либо наймиста купи за себя, а тут тебе и разоренье. А тут, по крайности, хоть, пущай, и не больно богато, да уж и заботы нет: все сам себе господин – барин каков ни есть: подани он не платит, в солдаты его не забреют, тронуть его никто пальцем не смеет… все уж дворянская кровь, благородная… Опять же земля у него своя, отнять никто не может: родовое; изба-то своя же; только бы дал Бог здоровья, да была бы голова да руки, а то можно хозяйничать и денежку наживать… Ну-ка, скажи-ка ты мне: правду ли я говорю али нет?…
– Да, это правда… Как не правда!.. Что уж наше крестьянское дело… Что и говорить…
– Ну, так то-то и есть; так нечего вам и нас браковать… А помолитесь-ка лучше Богу, да и милости просим к нам: посмотреть на наше житье-бытье…
Последовало еще несколько возражений со стороны Прасковьи Федоровны, но кончилось дело тем, что она дала свое согласие. Все вместе помолились Богу. Прасковья Федоровна и Наталья Никитична подали друг другу руки, а Прохор разнял. Затем гости поехали домой. Нареченная сваханька обещала приехать к ним в скорости, чтобы переговорить обо всем обстоятельно.
Проводивши гостей, Прасковья Федоровна обняла дочь и заплакала.
– Ну вот, доченька, и судьба новая к тебе пришла, – говорила она. – Не знаю уж, что Господь сделает: на хорошее ли, на худо ли я тебя отдаю; добром ли ты мать помянешь, али плакаться будешь на нее.
– Полно-ка, полно… – возражал Прохор. – Вот плакаться… Что плакаться… Лучше не найдешь; что и есть: на барщину не ходит, подани не платит, лоб не забреют… Чего еще… Что ты, Господь с тобой, куда девалась?… Вот где лежит, окаянная… – продолжал он, отыскивая шапку.
– Только тем себя и бодрю, что за дворянскую кровь тебя отдаю, не за какую-нибудь… Все будешь барыня, дворянка… То лестно… А там Божия воля: что Господь сделает…