Собрала Ай большой букет и понесла по деревне. В какой дом ни войдет, везде цветок оставит. Аромат их был подобен слюне Цюнни – сочились они ядом клеветы. Ох, зря винят в бедах и несчастьях недобрых богов! Боги только злоумышляют, а злодействует – человек.
Наши дни, Франция
Вскоре выяснилось, что Алёна устала за этот день больше, чем думала. Да еще автобус оказался из медлительных: отправился не по скоростной дороге, а в объезд, тащился через все городки и деревеньки, встречавшиеся на пути. Пассажиров было мало: ну кто в наше время во Франции ездит на автобусах, когда в каждом дворе стоит по нескольку автомобилей? Но то ли водитель оказался очень ответственным человеком, то ли сам процесс доставлял ему огромное удовольствие, однако он неумолимо тормозил на каждой пустой остановке, открывал дверцу и ждал не меньше двух-трех минут, прежде чем двинуться дальше. Вскоре Алёне стало казаться, что на самом деле автобус вовсе не пустой, просто другие пассажиры незримы. Может, водитель их видит, а она нет? Неплохо так кататься в автобусе, полном призраков, – никто не толкается, не ругается.
С призраками или нет, автобус наконец дотащился до Нуайера. Алёна вышла и немедленно ринулась в туалет. А потом свернула в магазинчик – купить мороженое. Только здесь продавалось ее любимое «Rhum-raisin», ромовое с изюмом, имеющее пусть слегка синтетический, но все же обворожительный вкус детства. И точно так же, как некогда в детстве, хрустели вафли – очень вкусные, нигде больше ей таких есть не приходилось.
Идти через весь городок с подтаявшим мороженым не хотелось. Да и жара к вечеру почему-то не спала, а еще пуще разошлась, поэтому Алёна свернула в самое, кажется, прохладное место города – в старую, еще восемнадцатого, а может статься, и семнадцатого века, каменную городскую прачечную на берегу реки Серен. И села там на каменную ступеньку, прислонившись к каменной стене.
В России в былые времена зимой стирали в прорубях, а здесь даже в самые студеные зимы реки толстым слоем льда не покрываются, вот и придумали некое строение на берегу реки. Горожанки – не самые знатные, конечно, а их служанки – выходили из дому с узлами грязного белья, собирались в прачечной, становились на колени над канавкой и стирали, били вальками (кстати, интересно, пользовались ли вальками француженки или они – сугубо русское изобретение?), полоскали белье, а потом, выкрутив его, цепляли на крюки, нарочно для этого подвешенные к балке над головами. Между прочим, бить вальками, вообще стирать по-русски, по-старинному, называлось «прати», отсюда и слова «прачечная» и «прачка». А местное стиральное заведение именовалось «lavoir» и означало место для стирки белья, устроенное на реке или пруду. В Муляне тоже имелся такой лавуар, но там прудик заглохший, заросший травой, и домик маленький, скромненький, а в Нуайере – настоящая римская купальня, только без фресок на стенах.
Странным образом Алёне всегда становилось легче на душе, когда она приобщалась к чему-то безусловно старинному. Уж казалось бы, во Франции старина на каждом углу, а все равно приятно было в этом лавуаре посидеть и попредставлять себе прачек с картин Фрагонара или Греза – как стоят они на коленях, подоткнув под них свои пышные юбки, чтоб не мерзнуть на студеных камнях…
Хотя нет, женщины на картине Фрагонара, которая так и называется – «Прачки», – в нарядных, легких платьях вешают белоснежные простыни в старинном, невероятно красивом саду рядом с мраморной скульптурой льва. И прямо слышно, когда глядишь на полотно, как ветер хлопает мокрыми простынями и шумит в листве высоченных платанов…
Алёна доела мороженое, ополоснула пальцы в исторической лохани и сунула руку в сумку – за платком. Потянула бумажный квадратик, за него зацепились наушники плеера, за наушники – что-то бисерное, длинное… Ах ты, господи, у нее в сумке вечно черт ногу сломит! Ой, это же сумочки девчонок, бисерные сумочки, купленные на ярмарке в Троншуа. А вдруг сестрички сейчас горько рыдают, вспоминая свои покупки, думают, что потеряли? Надо бы позвонить, успокоить их… Однако из Нуайера мобильная связь не проходит – городок в низине лежит, между отрогами Бургундских гор, не так чтобы очень высоких, но все же представляющих неодолимую преграду для сигналов сотовой связи.
Пора возвращаться. Наверное, Марина уже беспокоится, а позвонить и сообщить о себе можно не раньше чем через полчаса, а то и минут через сорок, когда Алёна поднимется по довольно крутой дороге…
Она вышла из лавуара и направилась к городским воротам, по пути наводя порядок в сумке. Одна из бисерных сумочек выскользнула, упала на дорогу, раскрылась… Изнутри вылетела шоколадная обертка: маленькая, как этикетка от спичечного коробка, очень красивая, лаково-блестящая, черная с алой надписью «Le château Archambeaux».
Что? «Замок Аршамбо»? Но ведь так называется отель в Нуайере! Единственный отель, но больше тут и не нужно, в этом игрушечном городке.
Интересно, откуда в Лизкиной сумке бумажка от шоколадки, какие могут получить только постояльцы отеля вместе с чашкой кофе в тамошнем баре? Лизу кто-то угостил?
Стоп… Алёна выхватила вторую бисерную сумочку, Танину, и раскрыла ее – там лежала такая же бумажка. Ну конечно! Лизочка, рыдая, рассказывала, что тетенька, обманом отнявшая браслет, дала им с Таней шоколадки…
Очень мило! Выходит, лысая пакость, обокравшая детей, живет в Нуайере? В местном отеле? Между прочим, Алёна только что его миновала. Но если так, она не упустит возможности выяснить кое-какие отношения!
Наша импульсивная героиня развернулась на месте и ринулась к отелю.
За столиками перед входом, как всегда, сидели несколько туристов, попивавших местную самогонку, называемую ратафьей – божественный напиток! – или разнообразнейшее «бургундское» нуайерского производства. Ни лысой, ни ее бритоголового и конопатого приятеля среди них не было.
Алёна вошла в холл и несколько мгновений стояла, размышляя, не снять ли очки: в небольшом зальчике было довольно темно.
– Вам угодно номер, мадам? Или вы кого-то ищете? – раздался мужской голос.
Писательница обернулась, пытаясь разглядеть лицо человека, стоящего напротив высокого, узкого, довольно плотно занавешенного окна. По голосу можно было понять, что он довольно молод.
– Я хотела бы поговорить с кем-то из хозяев, – не очень решительно начала Алёна, – кое-что у них спросить…
– Я племянник мадам Аршамбо, владелицы отеля, меня зовут Эсмэ. Я помогаю тете и, может быть, смогу ответить на ваш вопрос, – проговорил мужчина чрезвычайно любезно.
Алёна в сомнении смотрела на него. Сомнение было вызвано прежде всего тем, что она не видела, с кем разговаривала. И еще имя такое странное, старинное… Вроде был такой бургундский граф Эсмэ, прославившийся… А бог его знает, чем он там прославился, тот граф, главное, что он был и звали его Эсмэ. Имя как раз для Нуайера с его лавуаром!
А впрочем, есть же режиссер Эсмэ Ламмерс. То есть имя и современное, просто очень редкое.
Снять, что ли, очки? Да нет, молодой человек еще испугается, сочтет ее беглой преступницей и ничего не скажет.
– Я ищу… – с запинкой заговорила Алёна, не зная, как половчей представить ситуацию, – я ищу одну даму. Мы сегодня виделись на ярмарке в Троншуа и… и я купила одну вещь, а потом произошло недоразумение, и мы… и та дама уехала, а вещь случайно осталась у нее. Вот я и хотела бы спросить у нее…
– Недоразумение? – хмыкнул невидимый Эсмэ с гораздо менее утонченной интонацией. – Ничего себе недоразумение: с чужой вещью отбыть восвояси! А как зовут даму?
– К сожалению, не знаю, – пожала плечами Алёна. – Предполагаю только, что она остановилась в вашем отеле, причем не одна, а со своим спутником. Он высокий, бритоголовый, веснушчатый и, знаете, такой как бы рыхловатый. Одет был сегодня в красную майку, а женщина в черное платье, и она вся такая смуглая, худенькая и… тоже без волос. Есть у вас постояльцы с такими приметами?
– А этот… – Молодой человек подумал и поправился: – Эта особа не была ли еще и в огромных темных очках вроде ваших?
– Ну да! – обрадовалась Алёна. – Вы ее знаете?
– Да как вам сказать… – Голос Эсмэ как-то странно вздрогнул, и Алёна вдруг поняла, что собеседник с трудом сдерживает смех. – Конечно, я видел тут, в отеле, эту пару. Они снимали у нас номер, но выписались еще утром и отбыли в неизвестном направлении. Значит, вы говорите, посетили Троншуа… Ну, где они теперь, никто не знает, так что ничем вам не могу помочь, извините. А впрочем, стойте! – воскликнул молодой человек, хотя Алёна и так стояла неподвижно, разочарованная. – Они же собирались быть вечером в Тоннере, как я мог забыть?.. Ведь на этих днях около дворца Крюссолей проходит слет трансвеститов.
Алёна так изумилась, что в растерянности потянула с носа очки.
– А при чем тут трансвеститы? – спросила она растерянно, глядя на невысокого черноглазого парня с длинными темно-каштановыми, собранными в хвост волосами, которого теперь видела куда лучше, чем через темные очки.
– Ну вы же наверняка слышали про Шарля-Женевьев-Луи-Огюста-Андре-Тимоте Д’Эона де Бомона? – спросил весело Эсмэ. – Он родился во дворце Крюссолей, а потом запросто бывал во дворцах королей. Никому так и не удалось выяснить, мужчиной он был или женщиной. Ну и эта братия, которая сама в своем поле путается, выбрала его своим святым покровителем. Наверное, он в гробу, бедняга, переворачивается!
– А может, и нет, – усмехнулась Алёна. – Но все же я не пойму, с чего вы взяли, что эта парочка – трансвеститы?
– Вы их только один раз видели? – улыбнулся Эсмэ, откровенно разглядывая Алёну и, однако, отнюдь не выказывая признаков страха при виде ее синяка. – А я несколько дней подряд. Они ежедневно являлись в разных ипостасях: то он… я хочу сказать, то высокое веснушчатое существо напяливало на себя парик и платье, то маленькое смуглое. Вы, наверное, обратили внимание: они оба с бритыми головами, на ногах и на руках никакой растительности, фигуры – тоже не поймешь, мужские или женские. Я так и не понял, это два парня или мужчина и женщина, которые такую ролевую игру затеяли. Высокий на мужчину, вообще-то, больше похож, и дама из него несколько мужеподобная получалась, ну а маленький, когда парнем одевался, всегда усики налеплял на лицо. А наряды у них – закачаешься! Сплошь самые дорогие марки. Когда моя тетя увидела красное платье веснушчатого, то чуть не поседела от зависти.
Алёна схватилась за стойку и спросила севшим голосом:
– Извините, нельзя ли мне воды?
20-е годы ХХ века, Россия
Из дневников и писем графа Эдуара Талле
Если бы я только мог понять, почему получил этот подарок, может быть, я увидел бы хоть какой-то смысл в том, что происходило с нами потом. Но я искренне не подозреваю ни о чем до сих пор. Не вижу причин ни для слишком щедрого дара, ни для последующих гонений. Но однажды у ворот дома, в котором мы жили с Шарлотт в Мукдене, появился человек в красной одежде. Судя по золотому поясу – курьер для особых поручений, прибывший прямиком из Пекина.
Я был изумлен. Если бы курьера направил ко мне наш посол граф Готье, то явился бы один из служащих посольства. Граф никогда и ничего, ни при каких обстоятельствах, не доверял местным курьерам, даже самых пустяков. Да и обо всяком посланнике мне первоначально сообщалось по телеграфу, установленному в посольстве в Пекине и в консульских помещениях в Мукдене и Шанхае. Приходилось думать, что курьер в красном прибыл ко мне в обход всех церемоний от какого-то пекинского чиновника.
Разумеется, его появление меня насторожило. Однако я не мог его не принять. Я тогда не знал еще китайского языка, да и позже не освоил его достаточно свободно (смею сказать, что иностранцу это вообще не под силу, мы в лучшем случае научаемся понимать лишь общий смысл фраз), поэтому позвал своего переводчика. Тот был родом китаец и понимал все оттенки сказанного, однако, вот беда, не мог их донести до нас, а также путался в тонкостях при передаче наших слов. В общем, общение в Китае было весьма сложным делом. Тем более в ситуации, которая носила какой-то двусмысленный оттенок. А именно двусмысленность при появлении странного курьера я сразу почувствовал. И по той важности, с какой держался посыльный, и по тому неистовому смущению, в которое вдруг впал мой переводчик. Он словно бы не верил своим ушам, слушая то, что говорил посланец!
В конце концов переговоры окончились, посыльный отвесил низкий поклон (я к таким уже привык, а первое время мне все казалось, будто я играю в каком-то спектакле, но не знаю роли) и удалился. Тут толмач с нижайшим же поклоном передал мне нечто, обернутое лоскутом красно-золотого шелка, и пояснил, что это подарок императрицы Цыси.
– Кому?
– Господину консулу.
– То есть мне?!
– Да, ваша милость.
– От императрицы?!
– Да, ваша милость.
– Но почему? За что?
– Это мне неизвестно, ваша милость.
– Так что же ты не спросил?!
– Я спрашивал.
– И что сказал посыльный?!
– Государыня ни перед кем не обязана отчитываться в своих поступках, вот что он сказал.
Я молча кивнул. И велел отнести сверток в кабинет, желая распаковать его сам.
Снял шелк – под ним оказалась шкатулка из змеиной серебристо-белой кожи. Я подумал: вдруг там находится нечто особенное… быть может, имеющее отношение к сотрудничеству наших двух стран, то, что не должен был видеть никто, кроме меня.
Каково же было мое изумление, когда я узрел… узрел те самые фигурки, о которых мне когда-то рассказывала жена!
Да, да, в шкатулке находилась коллекция эротических статуэток, якобы изображающих Серебряную Фей и ее любовников в различных эротических позах. Я кое-что знал о китайском искусстве любви и сейчас узнавал «Вращающегося дракона» и «Любящих ласточек», «Летящих бабочек» и «Бамбуковые палки у алтаря», «Танец двух фениксов» и «Скачущих диких лошадей», «Летящего белого тигра» и «Рог единорога», «Слонов» и «Веселую обезьяну»…
Впрочем, я думал вовсе не о фривольностях. Я думал о том, что передо мной сокровище национального значения и уникальной ценности. Или, может быть, копии?
И я позвал Шарлотт. Она ведь искусствовед, причем занималась керамикой и знает толк в фарфоре. К тому же видела подлинники.
Шарлотт сразу подтвердила мои подозрения: статуэтки были копиями. Однако великолепного качества. Шарлотт сказала, что смогла распознать это только потому, что видела оригиналы.
Слова жены меня немного успокоили. Подарок был щедрым, но не настолько, чтобы я ощущал себя в неоплатном долгу. Иначе то, что я его принял, было бы опасно по отношению к моим служебным обязанностям.
– Не могу понять, что значит такой дар, – напряженно произнесла Шарлотт.
– Честно сказать, любимая, я тоже мало что понимаю. Но, может быть, императрица просто пожелала выразить свое расположение новому консулу…
– Я бы сказала, что так женщина может выразить расположение мужчине, которого она хочет затащить в свою постель!
Шарлотт всегда была очень раскованна в выражениях. Именно поэтому отец был против нашего брака, считая, что ее происхождение – ведь она из семьи буржуазной, даже, можно сказать, простонародной, – накладывает на нее неизгладимую печать, которая может помешать моему подъему по карьерной лестнице. Ни красота Шарлотт, ни ее необычайная для женщины образованность его не смягчили. Отец даже заявил, что я предал свое сословие, женившись на ней. А Шарлотт, наоборот, помогала мне, была другом и советчиком. У нее потрясающее чутье на людей! Конечно, ее страшно раздражали моя нелюбовь к грубой лексике, мои попытки обуздать ее вольные словечки. Впрочем, должен признать две вещи. На людях моя жена держала себя безукоризненно. А во-вторых, когда Шарлотт порой роняла такие словечки в постели, я… Дьявольщина, меня они необычайно возбуждали! И сейчас… сейчас мне смертельно захотелось повторить с ней те уроки, которые давали статуэтки. Но тут же до меня дошел смысл ее слов.