Андрей Мягков
Сивый Мерин
Май 2006-го был необычно жарким. Синоптики утверждали, что такой весны не было с незапамятных времён. Термометр показывал 25 градусов в тени. Ещё в конце апреля выпал снег. Ночами подмораживало, тротуары, улицы, дворы превращались в сплошной каток, днём всё это не успевало оттаивать и лёд покрывался тонким слоем воды. Уборочный транспорт по обыкновению отдыхал – не ждали стихии, люди скользили, падали, ломали руки-ноги, машины двигались по улицам как в замедленной съёмке, бесконечные столкновения, клаксоны, ругань, пробки… Метеорологи во всём винили плохо управляемый циклон непредсказуемого охвата действия, который-де почему-то движется с севера, хотя по всем правилам метеонауки обязан заходить с юго-запада. По телевидению, прерывая праздничные передачи, с экстренными заявлениями выступал какой-то озабоченный предстоящими выборами демократ и, тщательно подбирая слова, заботился о дорогих москвичах: учил, как в гололёд вести себя на улицах, как помогать прохожим при первых признаках увечий: никаких, сами понимаете, дач, никаких загородных прогулок, не говоря уже о демонстрациях и прочих несанкционированных волеизъявлениях. Пусть себе коммунисты, коли приспичит. А мы – ни-ни. Только дома.
Это было 30-го.
А наутро глянувший в окна электорат не поверил своим глазам: от снега не осталось даже маленьких лужиц, тротуары исходили паром, как будто их полили кипятком, а на ветках деревьев пробивалась едва заметная зелень.
Весна!
…По утрам телефон звонил гораздо громче обычного. Днём – нормально, даже приятно-мелодично, вечером, если не очень поздно, – терпимо. А утром…
Дима вздрогнул, сел на кровати. Часы показывали без четверти семь. Интересно, кто это обнаглел до такой степени? Мало того, что память отказывалась воспроизводить бо́льшую часть вчерашнего вечера, голова шумела как взлетающий бомбардировщик, а во рту ощущался привкус французского камамбера, давно израсходовавшего срок годности, так тут ещё эти неуклюжие сюрпризы, будь они неладны. Ну что же, надо смело констатировать: утро (если это утро, конечно) явно не задалось. Он сделал над собой усилие, попытался опустить ноги на пол. С первого раза это у него не получилось по достаточно уважительной, но весьма неожиданной причине: рядом кто-то спал и, видимо, так сладко, что омерзительные трели захлёбывающегося телефона не производили на эту «кто-то» ни малейшего впечатления. Дима вернул тело в исходное положение и закрыл глаза.
Так. Это уже серьёзно.
Значит, вчера… Утром была встреча с «Гоголем», всё, вроде, прошло как обычно… Потом Веткин «салон», пришёл туда один, это, кажется, единственное, что он помнил наверняка… Потом… А вот что потом… Да, такого с ним ещё не бывало…
Он осторожно перелез через улыбающуюся во сне рыжую красавицу («тоже мне – серый волк», – подумал про себя), надел махровый халат, взял трубку, направился в кухню.
– Да?
– Что случилось?
– Кто это?
– Что случилось?!
– С кем? – Он ещё не проснулся, плохо соображал, но голос показался знакомым. – С кем случилось?
– Что с портфелем?
– С портфе… А-а-а, с портфелем. Доброе утро, Владимир, я вас не сразу узнал. С портфелем всё в порядке, как обычно. А в чём дело?
В трубке долго молчали, так что вопрос пришлось повторить.
– Что-нибудь не так?
– Сейчас шесть сорок пять. Ровно в десять за тем же столиком. Это не просьба. Вы меня поняли?
Диму неприятно резанул приказной тон собеседника, обычно подчёркнуто вежливый. Он хотел уточнить – за каким это «тем же столиком», но вовремя спохватился: по телефону подобные вопросы были явно неуместны.
Понял, конечно. В «Славянском», в десять. А что, собственно… Договорить он не успел – короткие гудки отбоя обозначили окончание связи.
Этого ещё недоставало!
Похмелье исчезло, как и не было, сознание включилось в работу со скоростью цепной реакции. Так. Спокойно… Конечно, произошло что-то экстраординарное, иначе Сомов ни за что не назначил бы встречу.
Что?
Судя по тону и брошенной трубке – недовольны именно им, Дмитрием Кораблёвым, и не скрывают этого, а, наоборот, как бы даже демонстрируют. Значит – «прокол».
Где? Когда? В чём?
Три вопроса, на которые предстоит ответить незамедлительно, какого бы напряжения памяти это ни стоило.
Вчера на встречу с «Гоголем» – так Дима про себя называл партнёра – он опоздал минут на пять, не больше: подвела пробка на Садовом. Ну так что? Живые люди – всякое случается. Бывало, и «Гоголь» опаздывал, прибегал с высунутым языком – нормально. Какой тут криминал? Обмен портфелями прошёл до банальности гладко, без сучка, без задоринки. Около часа после этого, как и все предыдущие разы – так было оговорено с Сомовым с самого начала, и Диме ни разу не приходило в голову менять условия «игры» – около часа после встречи он мотался по городу: менял направления, останавливался, заезжал в незнакомые дворы – никакой слежки за ним не было. Это 100 %.
Дальше, правда, удачно начавшийся день пошёл по нисходящей: этот дурацкий «салон» у Ветки, калейдоскоп незнакомых лиц, гам, выпендрёж, текила с солью (ты что, выпил текилу БЕЗ СОЛИ?! Ненормальный. Заешь хотя бы лимоном!). Потом, кажется, если не приснилось, танцы, разгорячённые, на всё готовые женские тела…
Затем провал – как добирался до дома, как парковался, кто эта рыжая дива под боком…
Дима подошёл к окну – машина стояла у тротуара, на своём обычном месте. Слава богу, кажется, тут повезло.
Да, конечно, нельзя сказать, что остаток вчерашнего дня был проведён безукоризненно. Ну так что? Кому и когда он давал обещания быть пай-мальчиком? Ещё не хватало! Тем более что всё это случилось после передачи портфеля и не имеет к Сомову ни малейшего отношения.
Резкий телефонный звонок прервал его размышления. Вмиг полегчало: ну то-то же. Одумался? С извинениями невтерпёж? Теперь главное разговаривать неторопливо, сонно и обиженно.
Он не сразу поднял трубку.
– Да? Слушаю. – На том конце молчали, он выдержал паузу и протяжно зевнул. – Кто это?
– Дима?
Голос прозвучал еле слышно из далёкого неземного мира, но он тотчас узнал его.
– Да, я. Привет, солнышко.
– Ты меня узнал?
– Немножко. – В висках застучало, затылок налился свинцом.
– Я тебя разбудила?
– Ничуть. Я давно не сплю – помылся, побрился, жду твоего звонка. Скоро год. Почему не звонила?
– Ты один?
Дима ногой прикрыл дверь в спальню, взял секундную паузу.
– Говори погромче, плохо слышно.
– Я говорю, ты один?
– Нет, красавица спит под боком. А что?
– Я серьёзно, Дима.
– Ну конечно один. Тебя же нет рядом.
– Дима, я сейчас приеду, можно?
Это прозвучало настолько неожиданно, что он не сумел скрыть изумления.
– Прямо сейчас? Конечно… Ты что – из автомата, что ли?
– Нет, из дома, почему?
– Из дома? По мобильнику?
– Нет, при чём тут это?
– Голос куда-то пропадает, то есть, то нет.
– Я перезвоню.
– Давай.
Он ринулся в спальню, склонился над незнакомкой.
– Солнышко, прости, позвонили со студии, срочный вызов, во как бывает, нежданно-негаданно, собирались провести время, да? И на́ тебе, мы люди подневольные, рабочий день не нормирован – себе не принадлежим.
Дима бесцеремонно стащил с девушки одеяло, пригладил её длинные спутавшиеся волосы, коротко приник к пухлым губам. Зазвонил телефон.
– Тебе десять минут хватит? Полотенце и халат в ванной.
Он опять оказался на кухне.
– Да? Слушаю. Вроде лучше, хотя всё равно какие-то помехи. Хочешь – я перезвоню? Тогда давай ещё раз.
Закрывая дверь, он невольно замер, наблюдая, как его ночная гостья с откровенным наслаждением разминает затёкшее за ночь тело.
– Да? Теперь нормально. Жень, ты на чём поедешь? На метро? А то смотри, если срочно – возьми мотор, я оплачу.
В спальне рыжеволосая красавица, не утрудив себя воспользоваться любезно предоставленным халатом, прибирала постель. Зрелище было не для слабонервных. Дима на время даже потерял дар речи, открыв от восхищения рот.
– Дима, ты слышишь меня? Дима!
– А? Да-да, солнышко, сейчас выключу телевизор, – он прикрыл ногой дверь, – с ума сошли, с утра пораньше такие картинки, разве так поступают?
– Я буду примерно через час… Мне нужно заехать… Тут… – Она замолчала.
– Я слушаю, слушаю.
– Я говорю – буду через час.
– Не расслышал – куда заехать, ты сказала?
– Это неважно, Дима. Приеду – расскажу.
– Отлично. Через час. Я пока в магазин сбегаю, а то у меня шаром покати.
– Успеешь?
– Не могу не успеть.
Он повесил трубку, прижался затылком к холодному кафелю стены. Пальцы предательски дрожали, под ложечкой ныло. Этого ещё не хватало. С чего бы? Год прошёл, долгих двенадцать месяцев… Сказка есть такая – 12 месяцев, кто написал-то? Толстой, что ли? Это сейчас самое важное! За год – ни одного звонка. Ни од-но-го! И вдруг… Стоп! – Его сильно качнуло, он ухватился за стол, сел на табуретку. Первое мая!! День в день! В прошлом году именно в этот день она… И с тех пор они не виделись.
ГОД!
Кто же, наконец, написал эти проклятые 12 месяцев?!.
Он открыл дверь спальни – на кровати девушка, стоя на коленях, складывала простыню, что-то мурлыкала себе под нос. И изгиб шеи, и преувеличенно раздвинутые стройные ноги, и полуоткрытый рот – всё было рассчитано до тонкостей. Он сбросил халат, охватил её плечи, грубо, со знанием дела помял налитую как боксёрская груша грудь, покрутил соски… Она замерла на мгновение, застыла, дёрнулась всем телом, вырываясь, выталкивая, прогоняя и вдруг изогнувшись, с хрипом, не таясь, метнулась навстречу так внезапно обрушившейся на неё неистовой волне прибоя.
Ветер сорвал с крыши ржавое железо, и оно понеслось с диким свистом, кроша и подчиняя всё вокруг своей бешеной гонке. Вздымало. Падало. Врезалось в мякоть живого, упиваясь актом разрушения.
Женя и Дима разошлись год назад. Не развелись, а именно разошлись. Она уехала к отцу – тот жил на Котельнической набережной в огромной трёхкомнатной квартире, – а он остался в кооперативной двушке. По документам эта квартира принадлежала Дмитрию Николаевичу Кораблёву и его жене, Молиной Евгении Михайловне. Так было до мая 2006 года, так, собственно, осталось и до сих пор, потому что ни в какие ЗАГСы они не ходили, никакие формальности не исполняли. Просто в тот день, придя домой и не застав жену, он позвонил тестю и неожиданно услышал её голос. Вот тебе раз!
– Ты почему не дома? Полвторого. Что-нибудь случилось?
– Ничего. На кухонном столе записка.
– Какая записка?
– Обыкновенная. Тебе. Прочти. Пока, Дима, я уже спала. – Она повесила трубку.
Он метнулся на кухню. Что за чёрт, этого ещё не хватало. Года полтора назад действительно был момент, когда чуть не дошло до развода. Верка Нестерова забеременела, решила сохранять, заупрямилась – не разводись, не женись, ничего такого мне не надо, мне нужен твой ребёнок и баста. Что он только ни делал, как ни крутился, как ни умолял – упёрлась. Рассказал Женьке. Та два дня порыдала – пошла разговаривать с Веркой. Ни в какую! Нет, ребёнок не его, не волнуйся, буду рожать. Дима решил: всё, уйдёт или, вернее, его прогонит. Но Женя повела себя странно: жалела его, ласкала, не отпускала ни на шаг, по ночам шептала нежности – ни дать, ни взять медовый месяц. С Нестеровой всё закончилось выкидышем, он успокоился, даже обрадовался. Потом, правда, по ночам ему часто являлось то же, что и Борису Годунову.
С тех пор он вёл себя очень осторожно, никакой любви не допускал и близко, чуть, не дай бог, намёки, глазки, вздохи – стоп, его след простывал, как и не было. Женю он любил, ценил, дорожил ею и причинять подобные неприятности больше не собирался. Но и загонять себя в клетку примитивной верности тоже не мог, хоть вылезай из кожи вон. С удовольствием заводил мимолётные романы, отказа (насколько позволяла память) никогда не испытывал, нахально смазливый, с глазами наивного проходимца, трахал кого хотел, любил эту работу и, по свидетельствам многочисленных очевидиц, понимал в ней толк.
Такое положение дел устраивало их обоих. Они никогда об этом не говорили. Женя наслаждалась редкими моментами, когда могла утоплять любимого в себе, умирая от счастья, щедро заполняя спальню возгласами благодарного восторга (сама она никогда ничего не испытывала), Дима, повинуясь инстинкту супружеского долга, щедро дарил ей эти миги, предпочитая звуковые имитации холоду несовместимости. Жена его устраивала как никто другой, он обожал появляться с ней в «свете», любил замечать, как на неё пялились, пытались завоевать, соблазнить, увести – куда там. Женя не видела вокруг никого и ничего. Он заменял ей друзей, подруг, воздух, свет… Знала ли она о его, мягко говоря, «отвлечениях?» Вероятнее всего, хотя история это умалчивает. Кругом стаи доброжелателей, преследующих свои небескорыстные цели. Не всё, конечно (это был бы перебор), но в основном докладывали… На столе действительно лежал лист бумаги, исписанный её крупным корявым почерком.
«Дима, я долго – дальше шли две тщательно зачёркнутые строчки – вся наша жизнь, пять лет, мучительные… Ладно, не буду искать слова. Я пыталась выжить, перепробовала всё (ВСЁ, понимаешь?): случайные связи, свальные компании, женское общество – нет, ничего! Видимо, в роду моём кто-то сильно грешил, а для кары Бог выбрал меня. Слышать враньё и врать самой нет больше сил. Люблю тебя так, что ухожу спокойно. Побудем ещё немного врозь и хватит. Не возвращай меня, пока я не ушла совсем. Женя».
Дима прочитал записку несколько раз (сколько? два? три? десять?), открыл холодильник, достал из морозилки бутылку водки. Пока отвинчивал пробку (резьба была сорвана, пришлось пользоваться ножом), наполнял фужер – бутылка побелела, покрылась слоем инея (Женька любила такую, говорила «Как масло оливковое» – «Масло жёлтое» – «А её рафинировали» – «Кого – её?» – «Водку». – И хохотала), пока пил мелкими глотками – зубы стыли, горло перехватывало – пока наполнял и цедил второй фужер, зажигал и гасил в пепельнице сигарету, доставал из холодильника вторую бутылку – початую (с кем пил? С Женькой? Точно, вчера, нет, позавчера, в воскресенье, она: «Давай не будем». «Почему?», она: «Ляжем пораньше». «Не, не засну, устал очень», она: «Твоё здоровье, мой ангел». «Твоё здоровье»), пока наливал и пил эту початую – она уже не белела и пальцы не стыли, и горло отпустило – комок провалился и жёг теперь где-то глубоко внутри, – пока он выполнял все эти манипуляции, память чётко удерживала перед глазами только одну-единственную строчку: «Я перепробовала всё. ВСЁ, понимаешь?» Потом и она исчезла, эта фраза, а Женя сказала: «Не возвращай меня». И добавила: «Женя».
Дима отшвырнул табуретку – та раздражала его своей четырёхугольной правильностью.
Всё! Значит он остался один. Она перепробовала всё – и что? Ни-че-го! Уходит спокойно, и эта табуретка (ЕЁ ТАБУРЕТКА!) такое же враньё, как и пять лет назад. Кстати, почему пять? Какие пять? Сегодня – 2006-й? 2006-й. Ну? 2001-й, 2002-й, 3-й, 4-й, 5-й, он для убедительности загибал пальцы, – и 6-й. Шесть! Шесть лет вранья, а не пять. Ше-е-сть. Он торжествовал. Шесть! А не пять! В этом всё дело! И ключи от машины тут не при чём, они всегда там, где нужно, ключи, вот они – единственные мне не изменят – он поцеловал брелок в виде маленькой подковки – дверь не закрывается – хрен с ней, он ненадолго, кто это, господи, простите ради бога, здравствуйте, Андриан Николаевич. Что? В каком виде? Нормальном виде. Я с собакой погулять. Где собака? Не завёл ещё. Да бросьте вы в самом деле. Что значит «не пущу»? Не страшнее, чем на войне, шесть и пять – это ведь не одно и то же, не правда ли?..
Дальше был провал.
Всякий раз, когда возвращался в тот май 2005-го, память скупым пунктиром выдавала одно и то же: чёрные дыры луж, залепленное грязью лобовое стекло, лифт, почему-то совершенно чёрный, без света, холодный стакан в руке. «Что это?» – «Как что, пиво». – «Почему такое тёмное?» – «Оно светлое, Митя, идём спать» – Веркино лицо – прищуренные глаза, плотно сжатые губы, как похожа на Женю, вылитая, нет, Женька никогда не зовёт его Митей – пошлость какая, просто очень близко, щека к щеке, и голос: «Ты что, спишь? Митя! ТЫ СПИШЬ?»