Нет, всё давно проверено-перепроверено: мин нет. Практика – великое дело. Зелёный свет, господа, наше время. А если, не дай того, какая-нибудь госслужбовская б…дь возьмёт-таки за жопу – что ж, и при самом неудачном исходе грозит нестрашно: ну отпи…т для отмазки, ну подержат чуток – много-то не положено – в предвариловке и будет. А дальше назовут сумму. «Скажи, мол, спасибо, что на добрых людей нарвался. Гони сумму и вали с глаз».
А сумма-то как раз на такие непредвиденные случаи и припасена, притом – немалая, а то вдруг у этих падл добрых да аппетиты волкодавовы? Расстанешься, поблагодарив, с суммой-то, заявочку на пополнение хозяевам сделаешь и гуляешь, как ни разу не ёб…й. На такую страну как наша – грех обижаться, ей ежеутренне свечки ставить надо, ноги мыть и осанну петь. Только здесь и можно жить умному-то человеку.
Так что рукам давно бы надо отучиться дрожать, не воруем, чай. Ан нет, поди ж ты. У страха глаза велики…
Боковым зрением Юра скорее почувствовал, чем увидел справа от себя плотную высокого роста фигуру в сером плаще. Он замедлил шаг, хотел было отступить в сторону (ему с его невеликим ростом и непропорционально большим по отношению к этому росту носом любые силовые контакты были противопоказаны, и он с детства привык рассчитывать исключительно на быстроту реакции и выдающиеся скоростные качества), уже отступил было, как вдруг обнаружил своё лицо зажатым в чьём-то огромном кулаке вместе с тряпкой, источающей приятный запах полыни. Пальцы его тотчас прекратили предательскую вибрацию, дышать стало не обязательно и всё тело Юрия Кимовича Гатарова погрузилось в прохладный, заполненный лёгким эфиром аквариум.
Незаметно прошли годы, он изменился, состарился – болели суставы, ударяло в затылок, нос, предмет былой национальной гордости, видимо, отслужив свое, отказывался выполнять определённые природой функции и, чтобы не задохнуться, приходилось хватать воздух гортанью.
Глаза слезились, о происходящем вокруг судить было трудно, поскольку изображение размывалось полупрозрачной мутью. Единственный орган, который не отказал окончательно, был орган слуха, и до Юрия Кимовича донеслось откуда-то издалека.
– Проснулся, маленький? Кофе в постельку или поговорим до завтрака? – Акцент выдавал в говорившем земляка – уроженца труднодоступной части предгорий Северного Кавказа.
Юрий Кимович достал из внутреннего кармана носовой платок, попытался протереть глаза, и это ему отчасти удалось, во всяком случае настолько, чтобы разглядеть перед собой на фоне мелькающего городского пейзажа два неподвижных внушительных размеров затылка, а рядом справа – нечто, очень напоминающее небритое человеческое лицо. Говорил, по всей видимости, небритый, потому что губы его сначала растянулись в улыбке, а затем характерно захлопали одна об другую.
– Что застеснялся? Время – деньги, ты на работе и мы на работе. Говори, не тяни.
Происходящее неуверенно, с перебоями подбиралось к сознанию Гатарова, но природная смекалка утрудилась прийти на помощь и в этой безнадёжно проигранной ситуации. Юрий Кимович гортанным фальцетом произнёс фразу на мало кому понятном диалекте своего родного языка.
– Что он сказал? – не поворачиваясь, поинтересовался один из затылков.
– Сказал, что не понимает по-русски. Забыл.
– Напомни.
Удар пришёлся всё по тому же носу, там внутри что-то хрустнуло, нос накренился к правой щеке и, если бы не габариты машины, ограничившие замах, вероятнее всего, в этом положении и остался бы. Видимость исчезла окончательно, но в который раз не подвёл слух.
– Вспомнил? – голос затылка.
– Сейчас узнаем. Слышь, маленький, мой друг интересуется, как у тебя с памятью? – Южный акцент земляка наждаком прошёлся по гатаровским барабанным перепонкам. – Сам вспомнишь, или помогать надо?
Он вспомнил сам.
И непростой для иностранца, но богатый по своим возможностям русский язык; и в какую ячейку какой секции какой камеры какого вокзала должен опустить этот видавший виды кожаный сейф с секретным замком от фирмы «Босс»; и в какую машину должен сесть, какой адрес назвать и на какой улице выйти, чтобы, упаси бог, не видеть, кто заинтересуется оставленным в камере портфелем, извлечёт его оттуда и растворится вместе со своей добычей среди московского населения, приближающегося, по самым скромным подсчётам, к дюжине миллионов человек.
Он вспомнил, что за все его двенадцать встреч с Дмитрием Кораблёвым («Сегодня тринадцатая, слушай, не верь после этого приметам, да?») не было ни одного сбоя, у вокзалов его неизменно ждала машина с шофёром, который, похоже, мнил себя первым советским космонавтом, потому что всегда произносил в мобильник одно только слово: «Поехали!» и увозил его в заранее оговоренное место.
Вспомнил, что все инструкции он получал по телефону одним и тем же условным кодом, как и в этот раз, например: «Завтра поезд с Курского, 17.20, жду на Комсомольской», что означало никакое не завтра, а в ближайшую среду, то есть сегодня, камера хранения на Курском вокзале. Ячейка 17, 20-я секция, сесть в машину к «Гагарину» и заказать Комсомольскую площадь.
Вспомнил Гатаров и как его вербовали на службу.
– Дядя зашёл, его зимой убили, хороший был, говорит: «Слушай, Юра, другу моему человек нужен, чтобы не продать мог, если что. Помоги ему, он платить умеет». Утром позвонил старый такой голос: «Я от дяди, – говорит, – работать будем». Обо всём договорились, я его не видел ни разу…
Машина, до тошноты пропахшая бензином, давно уже топталась в пробке на Москворецкой набережной, «затылки» вполголоса о чём-то разговаривали друг с другом, небритый всерьёз заинтересовался заоконным пейзажем и тоже, казалось, потерял всякий интерес к соотечественнику, а Юрий Кимович всё вспоминал и рассказывал подробности: и как он мальчиком уезжал с родителями из Нальчика, и как украл в магазине куклу и отослал бандеролью оставшейся на родине Джамиле, и как обоссал однажды ненавистную учительницу, притворившись, что у него недержание…
Неожиданно прозвучало.
– П…да, у тебя документы есть?
Изысканность обращения сомнений не оставляла – вопрос относился к нему. Он поспешно достал паспорт, протянул «затылку».
– Срисуй, Ваня, потом проверишь. А ты вот что, слышь меня?
– Да, да, конечно, – испугался Юрий Кимович.
– Сделаешь как всегда, понял? Возьмёшь свою долю и уе…шь. Если кому хоть слово – утопим. Выбирай.
Набережная к этому времени свернула к юго-западу, навстречу солнцу, и оно, как показалось Гатарову, угрожающим блеском заиграло в по-весеннему грязной воде Москвы-реки.
До Курского вокзала все четверо ехали молча.
Сева Мерин вышел из метро на Пушкинской площади и не спеша направился в сторону Петровки. Надо было сосредоточиться, а нигде, кроме улицы, сделать это не представлялось возможным: отдельного рабочего места у него не было – кабинет в МУРе вместе с ним занимали ещё два сотрудника, там вечный гам, шутки, розыгрыши – не уголовный розыск, а Петросян с компанией.
Дома же в него вцеплялась бабушка.
А подумать было о чём.
Конечно, от шефа Сева вышел злой, как голодная собака: мало того, что за почти уже полгода ни одного мало-мальски серьёзного дела – всё только бумажки да побегушки (позвони, узнай, принеси, разлей), так сегодня ещё и самоубийство повесили. Видите ли, отравилась молодая женщина (хотя какая молодая, тридцать лет, четвёртый десяток), узнать почему, зачем, да отчего, да каким образом. И как ей, бессовестной, не стыдно. Что за манера лезть в чужую жизнь, копаться в грязном белье? Милиция призвана бороться с преступностью, предупреждать, обнаруживать, разоблачать. Оберегать чужие жизни. О-бе-ре-гать, а не лезть. Ну и оберегайте! Вам что – мало? Вон сколько нераскрытых убийств, изнасилований, разбоев. Если кому рассказать – не поверят: в Москве (одной только Москве!) каждый день от рук бандитов погибает около сотни человек. Сто жизней! КАЖДЫЙ ДЕНЬ! Ловите, если вы уголовный розыск. А самоубийство – это дело каждого: хочу – живу, хочу – не живу. Никого не касается. Вон за границей даже попытка предупреждения самоубийства считается вмешательством в частную жизнь и карается по закону. Церковь? Ну и что, что церковь? Церковь – это церковь. А мы – милиция. Путать не надо. Пусть церковь ими и занимается.
Честное слово, в такие минуты хоть с работы уходи. Стыдно. И в то же время ничего не поделаешь: служба военная – как ни негодуй, а, кровь из носа, выполни. Придётся проверить результаты вскрытия, возникнут сомнения – провести повторный анализ, уточнить с районным уполномоченным все обстоятельства: когда, где, чем. Желательно переговорить с родственниками. Что ещё? Всё, кажется. Дальше останется составить протокол опросов, акт о самоубийстве и о невозбуждении (именно – НЕвозбуждении) уголовного дела. Господи, кто кого сегодня отравляет при современном-то совершенстве стрелкового оружия? Смешно сказать – тоже мне – дворцовые перевороты. Вон Павла Первого и то табакеркой прибили, а не ядом. А когда это было?
В 39-м морге Западного округа Сева оказался минут через пятьдесят после того, как вышел из кабинета Скоробогатова: уточнил адрес, созвонился, поймал такси и вот он, пожалуйста, собственной персоной – не на метро же, в самом деле, ехать на первое задание.
Администрация печального заведения размещалась в длинном двухэтажном здании с никогда, по всей видимости, не мытыми и зачем-то зарешеченными окнами. «Чтобы не разбежались», – мрачно пошутил про себя Сева, хотя настроение было не из весёлых.
Он довольно долго блуждал по тёмным коридорам, толкался в закрытые двери, пока наконец не обнаружил в одной из комнат трёх склонённых над столом мужчин. Две пустые бутылки на полу и одна початая на столе свидетельствовали о том, что сидят они здесь давно и не бесцельно.
– Простите, где тут у вас начальство, не скажете? – Сева приблизительно догадывался об их состоянии и постарался вложить в вопрос максимум нежности.
Все трое одновременно повернули головы в его сторону и одновременно же, как по команде, вернули их в исходное положение.
– Простите, я хотел…
– Ты кто?
Сева раскрыл удостоверение, подошёл к столу.
– Читай, – попросил один.
– Московский уголовный розыск, – наизусть процитировал Мерин, пряча книжечку в карман.
– Рой таж ридору парава.
Никто из его товарищей удивления не выразил. «Второй этаж по коридору направо», – расшифровал для себя Сева и сделал ещё одну попытку.
– Не знаете, там есть кто?
И тут вскипел самый маленький.
– А хер его знает, мы завтра увольняемся. Пусть сам реставрирует своих жмуриков, подонок. Как синяки убирать, да пули под нарывы заделывать – выручай, ребятки, а то меня «новые» заморгают, а как деньги на кон, носорог толстожопый, так в упор не узнаёт. Во, гнида, до чего довёл! – при этих словах он, видимо, для наглядности достал из кармана не обременённый наличностью бумажник, открыл его и швырнул на стол. – Ничего, мы его так покрасим – родная мама не узнает, не то, что МУР.
Было похоже, что оратор зарядился надолго, товарищи поддерживали его шумными одобрительными междометиями. Надо было что-то предпринимать.
– А вот мы сейчас и разберёмся.
Эта невинная фраза произвела неожиданный эффект: подвыпившие подельники все разом замолчали.
Наступившая тревожная тишина сопроводила представителя уголовного розыска в коридор, помогла подняться на второй этаж, довела до двери, украшенной табличкой с золотыми буквами: Носов Григорий Яковлевич. Генеральный директор морга. «Спасибо, что не президент», – подумал Сева.
Григорием Яковлевичем оказался представитель японского вида спорта сумо, на лице которого не было ничего, кроме рога носа. «Гаргантюа, хотя “носорог”, конечно же, точнее».
Тот сидел за столом в соломенном кресле, и понять, как поместилось в этом хрупком с виду сооружении такое количество жира, было затруднительно.
– Меня зовут Мерин. – Сева решил взять инициативу в свои руки. – Вот моё удостоверение. Это я звонил вам.
Директор морга взял протянутую красную книжечку и долго держал ее перед лицом.
«Не иначе, как нюхает», – предположил Сева. Видеть генеральный директор при всём желании ничего не мог: место глаз занимали плотно сомкнутые веки. Монголы рядом с ним – люди, смотрящие на мир широко раскрытыми глазами.
– Очень приятно, – заговорил наконец хозяин кабинета резко контрастирующим с его обликом дискантом. – Как построим беседу?
Сева, не дожидаясь приглашения, сел, закинул ногу на ногу, раскрыл портфель.
– Я думаю, беседу мы построим следующим образом: вы мне покажете документы врачебного осмотра и вскрытия трупа Молиной Евгении Михайловны, затем, поскольку ни хирурга, ни районного уполномоченного в кабинете не наблюдается, вы же прокомментируете эти документы, я потрачу энное количество времени на их изучение, задам вам несколько интересующих меня вопросов и после этого поведу себя в соответствии с тем, как сочту необходимым.
Мерин натужно улыбнулся.
Григорий Яковлевич, напротив, сделался скучным.
– Молодой человек, если я спросил «как построим беседу», то это не значит ровным счётом ничего, кроме того, что я действительно не предполагаю, как может быть построена наша с вами беседа. Я с удовольствием выслушал вашу безукоризненно логически выстроенную филиппику, но, мне кажется, будет правильнее, если мы, не теряя времени и обременив себя необходимостью уважительного отношения друг к другу, начнём разговор по существу.
С этими словами директор достал из стола несколько исписанных от руки листочков и протянул Мерину. Тот углубился в чтение.
– Кто проводил вскрытие?
– У меня есть штат.
– Почему нет подписи?
– Замечание по существу.
– Я спросил, почему?
– Молодой человек, её нет потому, что её не поставили.
– Почему?
– Это могло произойти по двум причинам: или забыли, или не поставили сознательно.
Мерин понимал, что возмутительную тональность этого диалога заложил не кто иной, как он сам, проклинал себя за пижонство, но надо было продолжать.
– Кто сопровождал тело?
– Это прерогатива приёмщиков. Направо по коридору, кабинет № 3.
– Кто потребовал вскрытия?
– Родственник.
– Кем этот родственник приходится погибшей?
– Отцом.
– Почему нет его подписи?
– Он был очень расстроен и не дождался результата.
– Где данные его паспорта?
– Данные его паспорта, думаю, в его паспорте.
– Он что – был без документов?
Директор с видимым трудом развёл руки в стороны.
– Рассеянность. Это случается с немолодыми мужчинами, когда им приходится сопровождать в морг трупы своих детей.
– Почему вы решили, что это отец?
– Он признался. Сам признался. Я поверил. У него очень правдивые глаза.
Сева не без опоздания понял, что дальнейший разговор бесполезен. Он аккуратно сложил бумаги, убрал в портфель.
– Скажите, Григорий Яковлевич, если можно, в той же манере «цианистого юмора», как говаривал великий Набоков: «заморгают» – это от слова морг? Убьют то есть и в морг доставят?
Вопрос был задан весело, с улыбкой, Мерин всем своим видом показывал, что безоговорочно капитулирует, признаёт поражение (такому противнику проиграть не стыдно) и предлагает мировую. А если его и интересует какое-то слово, то исключительно из любви к многообразию великого русского языка: это надо же – «моргать» и «морг», оказывается, от одного и того же корня.
И тем не менее он готов был поклясться, что руководитель ритуального заведения вздрогнул.
Правда, уже через мгновение, приоткрыв щель рта и рассмеявшись, пожалуй, чуть громче, чем того требовал момент, он опять полностью овладел ситуацией.
– Всеволод Игоревич, дорогой, я хочу через вас сделать комплимент вашему руководству: подбирая кадры, оно правильно поступает, ориентируясь на молодёжь. Ставка на молодость – безукоризненное ощущение времени. Преступность растет, уголовный элемент размножается, жиреет, срастается с властью, оружие предпочитает получать непосредственно с испытательных полигонов американской армии, калашниковы уже непрестижны. А наши с вами аргументы, – директор снова развёл руками и вроде даже улыбнулся, о чём свидетельствовали чуть раздвинувшиеся ноздри, – какие наши аргументы? Энтузиазм. Бескорыстие. Честность. И молодость. Всё! Больше нам с вами крыть нечем – нет аргументов. Кстати, заметили: «аргументы» и «менты» тоже от одного корня. Забавно, не правда ли?