Третья хорошая новость: теперь я могу осторожно заглядывать в Женькину память, не тревожа его самого. Пока ещё мельком, урывками – но получается же! Или это всплывают в моей собственной памяти надёжно похороненные там детские воспоминания?
Нет, скорее всё-таки первый вариант. Мозг-то у нас теперь общий – вот я и получаю постепенно доступ к новым разделам хе-хе-хе, жёсткого диска…
И, на закуску – четвёртая новость. Пожалуй, самая важная. Удалось выработать своего рода способ «мягкого взаимодействия» с моим соседом по телу. Делается это просто: я концентрируюсь на какой-то мысли и аккуратно, исподволь подсовываю её Женьке. А когда замечаю, что она его зацепила – даю второй импульс в том же направлении. Известный трюк – чтобы сбить человека с ног, надо дважды, с малым интервалом, сильно толкнуть его ладонью в плечо. Тут то же самое, только ментально. Важно выбрать правильно момент, – и тогда всё получается, как надо – мысль (побуждение, действие) проскальзывает в череду его собственных, как намыленное, а он и не замечает, что сделал что-то «не своё». Вот, как вышло с этим дурацким «Овсянка сэр!» Женька никак не мог знать этого мема – фильм с Ливановым выйдет только через три года, в восемьдесят первом.
Что ж, дело полезное, конечно, но только это не выход. Надо как-то налаживать двустороннюю связь. Без этого я далеко не продвинусь. А пока – ждать, наблюдать и потихоньку, исподволь, подталкивать альтер эго в правильном направлении.
…в конце концов, я ведь старше, верно? А значит, мне и виднее, какое из них – правильное…
Потихоньку и исподволь не вышло. Хорошо, что в этот момент я выходил из подъезда – успел схватиться за столбик, подпирающий козырёк и не проехался носом по асфальту.
Это случилось вдруг, сразу – когда очередное моё «проталкивание» совпало с лёгким беспокойством, накатившим на «реципиента». Забыл он что-то положить в сумку и встревожился по этому поводу – я так и не уловил. Сознания, моё и Женькино, с громким щелчком переключились, поменялись местами, и я осознал себя главным. Главным, понимаете? Стоило только справиться с секундным помутнением, из-за которого я чуть не заработал асфальтовую болезнь, как всё стало на свои места. Руки – мои руки! Как и ноги, и всё пятнадцатилетнее тело. Теперь не надо осторожно готовить, проталкивать, подсовывать – каждый мускул охотно подчиняется, энергия бурлит в каждой клеточке тела, которое я ощущаю безусловно своим…
…позвольте, а где же Женька? Сознание подкинуло ответ: да на моём месте, сжался в комок в специально отведённом для этого уголке мозга и паникует по поводу случившегося. Вот, кстати, и пятый вывод: зная о своём статусе «попаданца», я имею над ним преимущество. Осознать своё положение – значит, в определённом смысле, контролировать его. А этого-то мой юный двойник и лишён.
Попробовать перещёлкнуться назад? Нет, не стоит: на этот раз Женька точно запаникует и кинется за помощью к маме. А уж та не ограничится ощупыванием лба.
Так что извини, друг ситный, а придётся тебе немного побыть в моей шкуре. Пассивным наблюдателем. Кстати – попробуй-ка заглянуть в мою память – глядишь, это поможет тебе принять то, что случилось с нами обоими.
…не поверите – но мне показалось, что он услышал. И даже обозначил что-то вроде неохотного согласия. Выходит, связь налаживается?
Ладно, это всё потом. А сейчас надо торопиться. Я с удивлением обнаружил, что за попытками разобраться с приоритетом в собственном теле я изрядно отклонился от привычного маршрута. Взгляд на запястье, где красуется подарок на прошлый день рождения, часы «Секунда» – ё-моё, да я уже опоздал, звонок прозвенит через две минуты, а до школы не меньше пяти, бегом.
Какой там первый урок, история? И ведёт её директор школы собственной персоной.
Итак, «а тро марш»! Что по-французски означает: «на рысях, вперёд». Как же здорово, когда ноги сами несут мальчишеское тело, знать не знающее об одышке, радикулите и болях в коленях…
До школы я добежал минуты за три, установив новый личный рекорд в забегах по пересечённой местности. Оставляю слева детский сад (два плоских здания из красного кирпича), миную новенькую нарядную семнадцатиэтажную свечку-«лебедь». С разбегу перемахиваю через низкий бетонный заборчик, порадовавшись, что сегодня никто не озаботился выставить «караул» из дежурных старшеклассников, разворачивавших всех, желающих срезать маршрут, в обход, через ворота. А может и озаботился, только караульщиков сняли, сразу после звонка на первый урок? Да какая разница…
Короткий косогор позади, мухой взлетаю на широкое крыльцо. Внешняя, предбанник, собранный из мутно-зелёных стеклоблоков, ещё дверь… ну, здравствуй, родимая школа номер 159! Давненько я тебя не навещал. Лет пятнадцать, пожалуй?
Кабинетов истории у нас два, это я помню и без Женьки. Причём оба – в левом крыле третьего этажа. На лестнице чуть не налетаю на какую-то женщину, но, к счастью, вовремя торможу.
…какую-то? Поздравляю, Шарик, ты балбес!..
– Здрасьте, МарьВладимирна! (уф-ф, кажется, не напутал – спасибо утренним вылазкам в Женькину память. Или всё же вспомнил сам? Пофиг, потом…)
Наш завуч, низенькая, полноватая тётка за сорок. Одета в строгий тёмный костюм – юбка и пиджак или как это называется? – сиреневую блузку с кружевами на воротничке, жиденькие русые волосы собраны на затылке в луковицу. И смотрит на меня оч-чень даже неодобрительно.
– Абашин, восьмой «А»? Почему не на уроке?
Взгляд профессионально пронзительный, строгий – недаром её боятся больше других учителей. А вот я сейчас ничего не боюсь, наглец эдакий. Нет, серьёзно – мне просто весело и хорошо. Так хорошо, как не было уже очень-очень давно.
Собеседница замечает мою улыбку и хмурится. Всё верно: по её понятиям я должен стоять по стойке «смирно» и всячески демонстрировать раскаяние.
Ну, хорошо, будет вам раскаяние. Мне что, трудно?
– Простите ради Бога, МарьВладимирна, проспа… э-э-э… тарелку с «Геркулесом» опрокинул. – зачастил я, просительно складывая руки на груди. – Мама уже ушла на работу, кот, скотина такая, овсянку не жрёт. Пока пол вытер…
И как вам такая отмазка?..
…а никак. Я не успеваю договорить, а на лице завучихи уже проступило тяжкое недоумение.
Идиот! Нет, не так – адиёт! Какое, нафиг, «ради Бога»? Я советский пионер, или где? А ещё галстух нацепил…
– Так я побегу? У нас история, может, Геш… может Геннадий Васильич сжалится и пустит?
…а что, может не пустить? Память (моя или Женькина? Снова этот вопрос…) услужливо подсказывает: «ещё как может». Директор – мужик справедливый и отходчивый, но под горячую руку ему лучше не попадаться.
И, прежде чем опешившая от моей наглости Мария Владимировна успевает ответить – огибаю её и, на скорости миновав ещё два лестничных пролёта, оказываюсь на третьем этаже.
…что-то крутовато я начинаю, а?..
Геша сжалился. Сердито насупился, выслушал сбивчивые извинения (байку насчёт «Геркулеса» и скотины-кота я решил пока придержать) и кивнул – «проходи». И я прошёл.
Рядом с Астом – он сидит на дальней парте у окна – есть свободное место, и он уже машет рукой. Но я, не доходя две парты, внезапно торможу и усаживаюсь рядом с Миладой Авксентьевой.
– Можно? – одними губами.
Недоумённый взгляд из-под каштановой чёлки, доброжелательный кивок.
– Садись. Чего опоздал?
Вот, теперь в самый раз – про кота! Миладка фыркает в кулачок. Разумеется, ей и в голову не придёт счесть хоть слово из всего этого правдой. Да и знает она, что у меня нет кота, бывала в гостях.
Кстати, о гостях…
– У меня девятого бёздник. – шепчу. – Будешь?
– Бёздник? – Брови недоумённо сошлись, а у меня в груди что-то ёкает. – Это что за зверь?
Ели-метели, это уж точно Женькино! Дело в том, что я был влюблён в Милку класса эдак с шестого – ну, или думал, что влюблён. И дико по этому поводу комплексовал. Звонил и бросал трубку, на уроках садился так, чтобы видеть её, несколько раз даже решился проводить до дому и поднести портфель. А у него это всё, значит, сейчас…
Что ж, тут остаётся только посочувствовать. В начале девятого класса Милада прочно вошла в небольшую компанию, сложившуюся вокруг нас с Серёгой. А спустя всего три месяца – объявила, что родители внезапно уезжают из Москвы – и она, разумеется, едет с ними. То ли в Сибирь, то ли на Дальний Восток, уже не помню. Мы пришли её провожать: стояли у подъезда, говорили, вздыхали, смотрели, как Милкина мама мечется по тротуару – вызванное такси опаздывало. А Милада, покусав нервно губы, отозвала нас в сторону и шёпотом сообщила поразительную вещь: оказывается, ни в какую не в Сибирь они не едут. Семья уезжает в Австрию, в Вену. Уезжает из Союза. Насовсем. Тогда я толком не понимал, что это означает.
– Бёздник – это день рождения. – торопливо, шёпотом пояснил я, делая ещё одну отметку: полегче со сленгом, который кажется мне молодёжным. Можно и не угадать. – Так придёшь?
– Приду. – кивает. – Ты учебник-то открой, Геша смотрит…
Геша – это директор, он ведёт у нас историю. Уничижительное прозвище никак не отражает нашего отношения к нему. Геннадия Васильевича уважают – за грозную внешность, за признанную всеми справедливость. А ещё за биографию: во время войны он был танкистом. Был в школе такой дурацкий обычай: так непочтительно сокращать имена учителей. «Мариша, Клавдиша, Зинуля…»… мало кого из наших наставников минула чаша сия. Трудовик, сухопарый, круглоголовый, плешивый и отчаянно лопоухий Александр Иванович, вечно расхаживающий по школе в засаленном синем халате, именовался «Сан Саныч». Военрука, Георгия Палыча, звали «Жора», а Алла Дмитриевна, миловидная, кукольной внешности, «англичанка», удостоилась ласкового «Аллочка».
– У нас сейчас что, «СССР»? – спрашиваю, копаясь в сумке. А Женька тоже хорош – положил зачем-то оба учебника, и «Историю СССР» и «Новую историю». Мне что, монетку кидать?
– Ага. – кивок и лукавый взгляд. – Ты что, не проснулся ещё? «Новая» будет во второй половине года.
Ловлю на себе неодобрительный директорский взор. Плохо дело – по ходу, Геша начинает терять терпение…
…а вот мне не страшно – от слова «совсем»…
– «И тут ребята, началось страшное…» – уже было?
Есть у историка такая любимая присказка, когда он повествует о массовых побоищах, сражениях, казнях и прочих исторических ужасах.
Милка снова фыркает.
– Значит, будет. – уверенно заявляю я. Чуть громче, чем следует, потому что на этом Гешино терпение заканчивается.
– Абашин, ты, надо полагать, хочешь высказаться? – грозно вопрошает он, постепенно закипая.
Я пожимаю плечами. В самом деле, откуда мне знать, к чему надо быть готовым? И явственно ощущаю, как внутри моего сознания заходится в панике альтер эго.
«… вы… ты чего? Офонарел? Сейчас вызовет, а это банан, ты же не учил!»
Банан – это двойка. Тут мне подсказка не нужна.
– Так мы ждём, Абашин!
Директор воинственно вскинул подбородок – прямоугольное, словно вырубленное топором лицо раскраснелось, как всегда в минуты раздражения.
Я вздохнул, встал, и пошёл к доске.
«Я дерусь, потому что я дерусь, ответил Портос. А Наполеон, подумав, добавил: „Главное – ввязаться в бой, а там видно будет…“»
Или он не так говорил? Не суть.
– Так что вы, Абашин, подготовили?
…раз перешёл на «вы» – значит на грани. И пусть…
– А что надо было? – включаю дурака.
И вижу, как у сидящего на первой парте Андрея Куклина медленно отвисает челюсть. У Ленки Афанасьевой, его соседки по парте, губы изображают заглавную «О». Аст со своей галёрки крутит пальцем у виска. Остальные тоже не отстают.
Пробрало, ребятки? Это называется «слом шаблона». Не сделавшему домашнее задание разгильдяю полагается выкручиваться, мямлить о трудностях дома, врать, что перепутал уроки…
Гешу, кажется, тоже зацепило. Вместо того, чтобы без разговоров влепить наглецу тот самый банан, он повелительно тычет указкой в ближайшую парту.
– Куклин, что я задавал?
Андрюха вскочил, как встрёпанный. «Лучший в классе по истории» – услужливо подсказывает память, но я на неё цыкаю.
– Подготовить устное сообщение по периоду перед Отечественной Войной тысяча восемьсот двенадцатого года! – бойко отвечает он. Тильзитский мир, завоевание Финляндии, военные поселения, война с Ираном…
– Ещё реформы государственного управления и просвещения. – добавляет Геша. – Не всё в истории, Куклин, сводится к войнам. Садись, молодец. А мы пока… – он разворачивается ко мне, и я отмечаю, что роковой багрянец немного рассеялся. – …а мы пока послушаем Абашина. Итак?..
Я ухмыльнулся. Помнится, бродила в Сети история неизвестного автора, посвящённая малоизвестному эпизоду как раз нужного периода. Стили изложения там, такой… своеобразный. Настолько, что я запомнил его почти слово в слово.
– Регламент? – деловито осведомляюсь я. – В смысле, сколько у меня времени?
Ну, если Геша и сейчас не выставит меня из класса – значит, я что-то насчёт него не понимаю.
…о стенки черепушки бьётся в истерике Женькино сознание. Бедняга, такой стресс…
– Пяти минут хватит? – отвечает вопросом на вопрос директор.
Киваю. Вы хочете песен? Их есть у меня!
– Итак, война с Ираном. – бодро начинаю голосом блогера, записывающего очередной ролик, – В смысле – с Персией, он тогда назывался именно так. В 1805-м году Россия воевала с Францией в составе Третьей коалиции. Но у французов был Наполеон, а у нас – австрийцы, так что успехов на горизонте не просматривалось. Тем временем на юге, у персидского Баба-хана, с мурлыканием читавшего сводки с европейских фронтов, возникла идея. Баба-хан перестал мурлыкать и пошел войной на Россию, рассчитывая расплатиться за поражения 1804-го года. Момент был выбран удачно: из-за очередной постановки спектакля «Толпа криворуких союзников и Россия, которая пытается всех спасти», Петербург не мог прислать ни одного солдата – на весь Кавказ было от силы, тысяч десять штыков!
Я остановился, чтобы перевести дух. В классе повисла тишина. Челюсти, по меньшей мере, половины пребывали где-то в районе узла пионерского галстука.
То ли ещё будет, птенчики…
– Итак, на город Шушу, – я повернулся к висящей на доске карте и ткнул куда-то в район Закавказья, – где стояли гарнизоном шесть рот егерей майора Лисаневича, двинулись двадцать тысяч персидского войска под началом принца Аббаса-Мирзы. Думаю, он как Ксеркс, тащил за собой позолоченную платформу с кучей уродов и наложниц. Узнав об этом, князь Цицианов выслал всю подмогу, которую только смог. Все 493 солдата и офицера семнадцатого егерского полка при двух орудиях.
Тишина была – можно услышать пролетевшую муху. Геша, и тот замер, стиснув в побелевших пальцах деревянную указку.
– Их перехватили у реки Шах-Булах. Персидский авангард. Скромные четыре тысячи сабель. В то время на Кавказе сражения с за сражения и официально проходили в рапортах как «учения в условиях, приближенных к боевым». Так что, Карягин комплексовать не стал – построил егерей в каре, отбил персидскую кавалерию и встал укреплённым лагерем-вагенбургом. Персы атаковали их до ночи, после чего взяли тайм-аут на расчистку груд персиянских трупов и похоронные стенания. К утру, прочитав в присланном из ставки Баба-хана наставлении…
Я запнулся, чуть не сказав «мануал», как было в оригинале той интернет-истории. Фу ты чёрт…
– …так вот, прочитав в наставлении: «Если враг укрепился и этот враг – русские, не стоит переть на него в лоб, даже если вас двадцать тысяч, а их четыреста человек», персы принялись палить по вагенбургу из пушек. Наши в ответ сделали вылазку, пробились к персидской батарее и повзрывали всё, сбросив в реку обломки пушечных лафетов с похабными надписями и картинками.