1.
Меня зовут Денис Антонов, тридцати двух лет отроду, и сколько себя помню, все время был помешан на картине «Штиль» Айвазовского. Боже, какое безумное число репродукций с этой картины покрывали стены и потолок в моей комнате… Крошечные с календариком, чуть больше из книг, большие из разворотов журналов, и просто огромные с музейных плакатов, которые родители каким-то чудом доставали на почте.
Я часами мог молча и совершенно неподвижно сидеть возле такой репродукции и внимательно ее рассматривать. Вглядываясь в каждую закорючку, мазок и даже точку, всякий раз находил в ней что-то новое, особое и будоражащее меня. От этого занятия родители не могли меня оторвать ни мультфильмами, ни сладостями, ни новыми игрушками и книгами, ценность которых в моих глазах была несоизмеримо ниже мятой картинки из журнала. Даже вездесущий ремень, выступавший у отца главным инструментом воздействия на молодую поросль в моем лице, не мог поколебать моей страсти.
Теплое желтое солнце на картине, оставляющее золотистую дорожку на синем море, встречало меня маленького утром, глядя с противоположной стены комнаты. Оно же сопровождало меня в школу, где на уроках я, школьник, украдкой любовался переливающими солнечными бликами на крошечной репродукции в своем кармане. Даже на экзамене, когда все нормальные выпускники прятали за пазухами шпаргалки, у меня во внутреннем кармане лежала аккуратно сложенная вдвое картинка «Штиля».
Тогда, в детстве я особо не задумывался о причинах такого помешательства, считая это совершенно нормальным. Ведь одни собирали фантики от «забугорских» жевательных резинок, другие – пивные жестянки с красивыми надписями на иностранных языках, третьи – модельные машинки или солдатиков. Мои сверстники также, как и я, заставляли свои комнаты, полки, шкафчики десятками обожаемых ими предметов, долгое время рассматривали их, любовались ими. Они захлебываясь рассказывали о своих коллекциях и снисходительно поглядывали на тех, у кого не было ничего такого. Моя страсть меня также вводила в этот своеобразный круг «избранных». Мы вместе делились новыми находками и поступлениями, хвастались какой-то удачной покупкой.
Необъяснимая страсть к картине позднее заставила меня выбрать профессию искусствоведа, на которую в «благословенные» либералами 90-е гг. даже с трудом набирали студентов. Бывшая супруга, с которой я познакомился там же, шутила, что я женился на ней только из-за ее специализации по живописцам маринистам, в частности, Айвазовском. Мол ее третий размер груди меня привлекал гораздо меньше, чем знания о черноморском периоде жизни и творчества Айвазовского. Конечно, в ответ на это я всегда смеялся и отшучивался. Правда, где-то глубине души мне было совсем не смешно, а даже напротив грустно! Мне было грустно от того, что я ее обманываю. Ведь ее высокая грудь с весело вздернутыми коричневыми сосками, действительно, не шли ни в какое сравнение с предметом моего обожания.
Собственно, через год, когда мне стало совершенно ясно, что моя супруга не разделяла моей страсти, а бывало и высказывала презрение по этому поводу, мы расстались. Напоследок она обозвала меня сумасшедшим, я в ответ промолчал и вернулся к своей прежней жизни и к своему увлечению… поиску и коллекционированию всего, что имело хоть какое-то отношение к этой картине.
После развода и тяжелого разговора с родителями, я услышал нечто, что вдохнуло еще большую силу в мою страсть… В момент объяснения с родителями, мама, тяжело вздыхая, вдруг обронила, что зная во что превратиться моя жизнь, она много лет назад ни за что на свете не взяла бы маленького меня в тот черноморский музей, где выставлялась эта проклятая картина.
От этих слов меня словно электрическим током пронзило с макушки и до самых пяток. Как же это так, я что-то не знаю о предмете моего обожания? Выходит, в моем детстве случилось что-то такое, что могло бы объяснить причины моей страсти, моего помешательства. Почему это скрыли от меня? Почему об этом я узнаю только сейчас?
– Ой, Дениска, чего это я ляпнула не подумав. Вот же дура, что в голове то и на языке, – она махнула рукой, словно дело и яйца выеденного не стоило. – Ну что ты волком-то смотришь? Ничего особого-то там не было…
Я же продолжал, прищурив один глаза смотреть на нее. «»Вот же, б…ь..., ничего такого!? Да, я же этой, мать ее картиной, днем и ночью брежу, а она говорит, что ничего особенного…».
– Ну, хорошо, хорошо, – все же она сдалась. – Брала я тебе в тот музей на побережье еще сопливым крохой. Путевки тогда заводской профсоюз выдал на семью на юг. Мы с отцом твоим, как только отпуска дождались, сразу же к морю махнули. Тебе тогда почти два годика было и поди и не помнишь ничего. В поезде все тяю и тяю просил, как заведенный. Надувшись же чаю, сразу засыпал, как маленький барсучок, – вспоминала мама, задумчиво теребя длинный локон у виска. – Около музея того мы, кажется, на третий или четвертый день отпуска оказались. Это отец твой все зудел и зудел, что надо хоть в музей какой зайти. Видите ли ему надоело целый день на пляже валяться! На пляже, у моря, представляешь? – возмущение послышалось в ее голосе. – Ну, и потащил меня в этот чертов музей. На старой площади он был, в сотне метров от автобусного вокзала. Здание все обшарпанное, с осыпающейся штукатуркой на стенах и потолке. Я все боялась, что оно прямо сейчас развалиться. А этот дурень туда нас тянет…
Мне уже начало казаться, что в этой мешанине слов и образов из маминых воспоминаний я утону, но ни на йоту не приближусь к разгадки истоков своей страсти. «У-у, черт! Площадь, вокзал, штукатурка, музей… Когда же будет то, что надо?». К счастью, мое нетерпение не осталось не замеченным и прозвучала то самое название картины «Штиль».
– Я же тебя на секундочку оставила, посидеть на скамейке. А там эта проклятущая картина… Штиль, чтоб ее разорвало! – она плюнула на пол и тут же выхваченной откуда-то тряпкой начала затирать слюну. – Я же и не думала, что так будет. Посадила тебя на скамеечку, значит. Леденец тебе в кулачок зажала, чтобы не хныкал. Вот… Сами же с Ленкой, сестрой, отрез на платье разглядывать начали.
Меня от нетерпения начало уже немного потряхивать. Понимание того, что еще немного и я все узнаю, бросало меня то в пот то в дрожь. «Значит, мальцом я тогда совсем был. Поэтому, похоже, ни черта и не запомнил! Б..ь…! Получается, я был в одном шаге от нее… Я был в каком-то шаге и ничего не помню!». Дикое сожаление об этой утраченной возможности прикоснуться к картине словно раскаленные угли жгли мое нутро.
– … Через какую-то минуточку поворачиваюсь к скамеечке, а тебя и след простыл, – мамин голос, казалось, пробивался ко мне через слой ваты, то затихая то становясь громче. – Боже, как я тогда заорала. Я, Дениска, орала, как пожарная сирена. Обложила матюгами и отца твоего, и дуру Ленку, и смотрителей музея. Они все носятся вокруг меня, а я ору не переставая дурным голосом. Кричу, что если мне моего малыша сейчас не приведут, я буду жаловаться… и в милицию, и в ОБХСС. До самого Брежнева обещала дойти. Вот какая я была, – продолжая рассказывать, мама чуть улыбнулась. – Милиция приехала, а где-то через час и тебя нашли.
Я замер. «Вот-вот, то самое».
– Лежал ты в каком-то пыльном углу, где у них тряпки, ведра и швабры хранились. Калачиком свернулся и глазенками своими поблескиваешь. Махонький такой, беззащитный, – судя по повлажневшим глазам мама, готовилась всхлипнуть. – Лежишь и леденец свой посасываешь. А сам весь мокрехонький…
Ерзая на стуле, я едва не навис над мамой. «Ну, ну, что еще? Лежу в каком-то закутке с леденцом? Мокрый. Обоссался, поди, от страха. Еще то что?».
– Описался, подумала сначала. Напрудил в штанишки и все, дел то. Э-э, нет, Дениска, не писался ты, – мамины слова меня насторожили. – Я же тебя на ручки когда схватил, то не мочу почувствовала. Другим чем-то пахло. Словно водорослями или тиной какой дохнуло от твоих штанишек и рубашки. Дома уже, когда стала тебя переодевать, увидела, что ты в кулачке своем что-то зажал. Хотела я посмотреть, а ты тут же в крик. Орать принялся еще почище меня. Ночью лишь, когда ты уснул, мне удалось разжать твой кулачок.
Мое внимание уже едва не звенело от напряжения. «Да, меня сейчас удар хватит. Давай, давай уже, говори!».
– Словом, вот, смотри, – мама протянула мне на ладони крохотную ракушку с завитушками. – Вот это у тебя было зажато в кулачке.
С трепетом, почти мистическим ощущением, я взял витую раковину в руки. Не знаю чего я ожидал? Просветления, ответа на все свои вопросы… Но ничего этого не было! Это был всего лишь красноватый перламутровый комочек, многослойные завитушки которого не будили во мне совсем ни каких воспоминаний.
Большего от мамы добиться я не смог. Все те вопросы, что терзали меня много – много лет, вновь оставались для меня без ответа. «Ха-ха-ха. Снова вылезли эти два извечных русских вопроса – «кто виноват? и «что делать? Б…ь... Хотя, кто виноват, вроде бы ясно. Источник всего эта чертова картина! Эта картина, что преследует меня с того памятного дня! Все дело в этом кусочке холста с масляными красками… Подожди-ка, а я ведь знаю и что делать…». Годами зревшая во мне мысль, вдруг оформилась в совершенно ясное и конкретное желание. «Нужно поехать в этот проклятый музей и во всем окончательно разобраться! Разобраться раз и навсегда! Точно! Нужно оказаться именно в том месте, где меня нашли почти тридцать лет назад».
В соответствие с принятым решением за пару дней мне удалось уладить дела на работе и выбить неделю отпуска. Родителей успокоил желанием немного развеяться на юге Крыма, на что и получил горячее одобрения. Еще полдня потратил на оформление билета и гостиницы.
В дороге я так и не смог уснуть. Где бы я не находился – в аэропорту, в самолете, в крымском автобусе – стоило мне только прикрыть глаза, как картина вновь представала перед моим внутренним взором, заставляя сердце сжиматься от дикой тоски, а тело трепетать от желания прикоснуться к полотну. Эта тяга была настолько сильной, что пожирала меня изнутри, словно смертельная лихорадка.
К концу пути собой я уже напоминал голивудского зомби, которого жажда плоти с бешенной силой гнала вперед. У меня осунулось лицо, под глазами появились черные круги, а сами они горели каким-то нездоровым блеском, который привлекал ко мне внимание каждого второго полицейского. В бодрствовании меня еще как-то поддерживали крепкий кофе и энергетики, который приходилось пить просто слоновьими дозами.
– Мужчина, вам плохо? – из забытья, в котором я лихорадочно пытался приблизиться к картине, меня вырвал хриплый женский голос кондуктора. – Да, упоролся он, Танюха! Как пить дать, набухался! Как бы мне он все кресла не облевал. Хорошо хоть за проезд сразу заплатил, а то потом ничего не вытрясешь у него, – встрял и недовольный голос водителя, показавший вихрастую бошку из-за своей каморки. – Не-а, не алкаш вроде, – прохладные пальцы коснулись моих щек. – Выхлопа нет, а и шмотки вроде приличные. Ого-го, да у него лопатник полный денег.
Наконец, мне удалось открыть глаза и сфокусировать зрачки над склоненным надо мной лицом немолодой женщины с резким запахом какого-то дешевого парфюма. Кондуктор тут же отпрянула от меня, забрав впрочем и свою руку из моего внутреннего кармана.
– Прибыли, мужчина, прибыли, – быстро затараторила она, немного растягивая слова и непривычно окая. – Конечная. Все уже давно вышли, а вы все сидите и сидите.
Пробормотав в ответ что-то неразборчиво (на более обстоятельную беседу у меня просто не было сил), я медленно поднялся с места и шатаясь побрел в сторону двери, через с хрустом открывающиеся створки которых уже через мгновение оказался на улице.
– Хр…, – июльская жара побережья, сразу же навалившись, мгновенно выбила из моего тела последние остатки прохлады. – …
Судорожно открывая рот, я прошел до конца площади и свернул налево, в узкий проулок, в конце которого, как я помнил, и находился тот самый музей.
– Штиль, штиль, – хрипло шептал я как мантру, тяжело передвигая ноги. – Штиль… Еще немного, немного. Музей, где музей?
Прямо передо мной располагалось небольшое аккуратное здание, совсем не напоминавшее обшарпанную кирпичную коробку из маминого рассказа. Расплывающимся взором я фиксировал на его фасаде новую таблицу, на которой между непонятных длинных аббревиатур с облегчением наткнулся на слова «Крым» и «музей».
– Еще немного, – с невнятным бормотанием, я поднялся по ступенькам и потянул на себя массивную дверь. – Еще немного…
В небольшое окошко кассы у входа я молча положил какую-то крупную купюру и не дожидаясь сдачи и собственно самого билета пошел в прохладный полумрак холла, в котором было пустынно и тихо.
– Теперь прямо… Налево, – не умолкал я. – …
Перед очередным поворотом или залом во мне срабатывал неведомый навигатор, отправлявший меня в нужном направлении.
– Она…, – у порога в новое помещение я на какое-то мгновение замер, почувствовав внутри себя какую-то пульсацию. – …
С каждым новым шагом, приближавшим меня к картине, пульсация становилась все сильнее и сильнее. В десятке метров она уже отзывалась у меня ударами в висках, в пяти – заставляла дрожать конечности и спотыкаться. На последнем шаге, уже не в силах больше сделать ни шага, я потянулся к полотну правой рукой.
Бу-ум! Бу-ум! Бу-ум! Бу-ум! Стук становился нестерпимо сильным! Бу-ум! Бу-ум! Бу-ум! Пальцы руки, тянувшись вперед, словно натыкались на плотный горячий пар, который выталкивал их обратно. Бу-ум! Бу-ум! Бу-ум!
Глаза же мои были прикованы к изображению. Я вглядывался в каждый мазок этой досконально изученной мною картины, заново открывая ее для себя. С каждой новой секундой краски становились все ярче и ярче, силуэты и фигуры приобретали полноту и объем… В какой-то момент мне стало казаться, что я слышу шум настоящего прибоя. Через мгновение я уловим и этот потрясающий запах моря.
– Что же это так…
Вдруг меня потянуло со страшной силой вперед. Потеряв равновесие, я начал падать… Яркие, ослепляющий свет, заполним окружающее меня пространство. Вокруг раздались сотни самых разных голосов, сливающихся в разноголосую какофонию звуков.
– Свет, какой яркий свет… Боже мой, какой яркий свет! И голоса, кругом голоса…
2.
Мне снилось огромное золотистое поле пшеницы, колышущее накатывающимися волнами подобно бескрайнему морю. Я шел навстречу жаркому полуденному солнцу, подставив ему лицо с зажмуренными глазами, и осторожно касался пальцами тяжелых налившихся колосьев пшеницы. Хотелось так идти все дальше и дальше, вдыхая под жаркими лучами солнца ароматный напитанный медом воздух… Но вдруг в этой идеалистической картине возник какой-то посторонний звук, сначала напоминавший жужжание шмелей, а после превратившийся в какое-то настойчивое и невнятное бормотание.
– Урус каган ищек янына! Тэр! (Русский князь уже у ворот! Вставай!) – меня вдруг кто-то начал теребить за рукав, но глаза я так и не спешил открывать, надеясь, что все станет, как и было. – Тэр, абзи! (Вставай, брат!)
Под эту звучащую у моего уха тарабарщину я начал уже было засыпать, как вдруг резко раздавшиеся громовые звуки снова вернули меня к действительности.
– Алар аталар! Багэгэс, алар аталар! Ни шляргя? (Они стреляют! Смотрите, они стреляют! Что нам делать?) – одновременно где-то совсем рядом стали раздаваться чьи-то панические крики. – Аллах!
И меня затрясли с такой силой, что я уже был вынужден открыть глаза. Сразу же яркий дневной свет больно резанул по глазам, заставляя моргать. Негромко выругавшись, я попытался приподняться. Видя мои попытки, кто-то бережно поддержал меня за локти, помогая сесть.
Наконец, мои глаза привыкли к свету, и я смог осмотреться… Святые Ананасы, лучше бы я этого не делал, а продолжал во сне бродить по пшеничному полю.
– Что, что? – я с трудом сдержался, чтобы не заорать, но глухое рычание-бормотание мне затолкать обратно так и не удалось. – Что это такое? Где музей? Картина?
Я находился на каком-то высоком месте – то ли башне, то ли крепостной стене, откуда открывался прекрасный вид на прилегающие окрестности. Невысокие пологие холмы, пересекающие обработанные поля и луга; изгибающийся рукав большой реки, образовывающий целое озеро; многочисленные нитки тянущихся к горизонту дорог.