Я протянул ей пачку, поднес зажигалку. Вблизи от нее пахло перепрелыми за ночь духами и легким перегаром.
Мне она помнилась еще старшеклассницей в синем застиранном школьном костюмчике. Лет двадцать пять назад это была тихая серая мышка-отличница в прыщиках-хотимчиках, еврейское дитя, домашнее, как стоптанные тапочки ее папы – дамского закройщика. Кто мог тогда представить, что уже с третьего курса Университета дружбы народов имени Патриса Лумумбы ее выгонят за аморальное поведение и она станет дорогой валютной проституткой?
Ее арабского языка хватило на то, чтобы в какой-то момент поменять ежедневный рискованный и трудозатратный бизнес на роль переходящей содержанки для богатых, опасающихся случайных связей пожилых бизнесменов исключительно из нефтеносных регионов. При этом о своих клиентах и благодетелях Соня всегда отзывалась уничижительно, почти с расовой ненавистью, называла не иначе как вонючими козлами и грязными свиньями. Но какие-то глубокие фрейдистские комплексы уже много тысяч лет неудержимо влекут тамошних мужиков в объятия дочерей израилевых: с черным оскаленным пуделем под мышкой Цыпка напоминала известную картину Кранаха «Юдифь с головой Олоферна».
Общительный характер в сочетании с переизбытком свободного времени сделали Соню кладезем разнообразных сведений из жизни окружающей среды. Так что уже на третьей сигарете мне стало известно о семейке Шаховых столько, словно я всю неделю просидел на лавочке перед их подъездом.
Перво-наперво мне была выдана информация о посетивших сегодня мой офис персонажах.
Люсик («глиста в обмороке» – согласно классификации Цыпки) действительно не очень стеснена в средствах: своим компьютерным дизайном она, не выходя из дому, всегда зарабатывала достаточно. Образ жизни ведет добропорядочный до одури (с точки зрения Сони Циппельбаум, ). В связях ни с мужиками, ни с бабами не замечена. «Целка-невидимка», – подвела уничижительный итог Цыпка, словно сплюнула.
Проживающий вместе с Люсик в одной квартире ее старший брат Зиновий, которого действительно не только в семье, но и в доме с раннего детства все называли Зиной, оказался шашистом. Я было принял это за название какой-то религиозной секты или, на худой конец, политической партии. Но Цыпка объяснила, что речь идет об одном из самых мирных видов спорта: Зина считался восходящей звездой среди игроков в стоклеточные шашки. К сожалению (не столько моему, сколько Цыпкиному), о его личной жизни было известно не больше, чем о сестриной.
– Дурачок во всю голову, – со вздохом пояснила Соня. Для меня так и осталось неясным, имеет ли она в виду увлечение Зины экзотическим видом спорта или отсутствие у него видимых сексуальных пристрастий.
Несколько более информативными оказались сведения о прочих членах семейства Шаховых.
Так, я узнал, что самая старшая из сестер, Алиса, пошла было по стопам деда, поступила в медицинский, но работала ли когда-нибудь по специальности, Цыпка сказать не могла. В перестройку-шмерестройку, как она пренебрежительно выразилась, многие меняли профессию, и в последние годы старшая дантистова внучка стала известна как вполне востребованный художник-декоратор и дизайнер. А с недавних пор она директор и чуть ли не совладелица открывшегося неподалеку от нас музея восковых фигур. (Надо же, я сто раз проезжал мимо этой вывески, но зайти ни разу не удосужился.) Крутится же, по мнению Цыпки, «очень высоко».
Что это означает, Соня подробно расшифровать не смогла, поэтому мне пришлось оценивать информацию с поправкой на ветер – в Цыпкиной голове. В основном к такому выводу ее привели хоть и немногочисленные, но чаще всего качественно и дорого одетые («от хорошей мамы», с уважением в голосе подчеркнула Цыпка) посетители Алисиной квартиры, несколько раз в неделю съезжающиеся к Стеклянному дому не только на каких-нибудь там «мерсах» или «бэхах», а еще и на действительно эксклюзивных тачках типа «бугатти» или «астон мартин».
Но наиболее подробными сведениями меня снабдили в отношении Нинель.
Во-первых, в отличие от прочих представителей этой семейки она явно не относилась к числу интровертов, характеризуя которых в целом Цыпка, следующая в своих метафорах каким-то сложным ассоциациям, заметила: «Таких души в потемках».
Во-вторых, Нинель была более прочих близка Соне по возрасту и по… скажем так, темпераменту. Во всяком случае, со слов Цыпки можно было сделать вывод о безусловных гетеросексуальных предпочтениях средней шаховской сестрички: мужиков она меняла «как прокладки» (сей натуралистический образ принадлежал сами понимаете кому). Но Сонечка не была бы полноценной бабой, если б не преминула заметить: ходят слухи, что это не столько Нинель меняет мужиков, сколько они ее.
– Из вашего профсоюза, что ли? – предположил я.
– Да нет, честная давалка! – презрительно фыркнула Цыпка с таким видом, будто обиделась за свою почтенную профессию. – Но факт налицо: два раза с одним и тем же кадром ты ее не встретишь.
– А вообще-то чем она по жизни занимается? – начал я подбираться к интересующим меня аспектам.
– Хрен ее знает, – пробормотала Цыпка, задумчиво выпуская дым сквозь чувственные ноздри. – Училась-то она на актерском, по каким-то эстрадам моталась. Даже в эротическом театре работала.
– В эротическом театре? – не поверил я. – А что, теперь и такие есть?
– Ты чего, не видел, что-ли, рекламу на той стороне проспекта: такой толстожопый ангелочек с крылышками? – удивилась Цыпка. – Это он и есть, театр «Купидон».
Я действительно часто ездил мимо этого светящегося неоном пузатого уродца в перетяжках, но думал, что это реклама каких-нибудь памперсов.
– У нас нынче вся страна – эротический театр, – заметила Цыпка, глубоко затягиваясь дымом, и философически пояснила: – Нас гребут, а мы крепчаем… Вот и Нинелька там трахалась – на сцене перед публикой. Правда, слух был, ее и оттуда выгнали…
– За что? – осторожно поинтересовался я, искренне недоумевая, по каким причинам могут выгнать из подобного заведения.
– За блядство! – хрипло захохотала Цыпка, кашляя дымом.
Поняв, что это направление беседы тупиковое, я подбросил новую тему:
– Говорят, последнее время она помогала отцу в его агентстве…
– Болталась у него там – это точно, – пожала плечами Цыпка. – А уж помогала или нет – черт эту семейку разберет! Может, сопли этим нимфеткам вытирала – от старого хрена девчонки часто зареванные выскакивали.
Я внутренне сделал стойку.
– Он что же, бил их?
– Ну, не без этого, – равнодушно подтвердила Соня. – Молодые ведь дуры-то. Меня, когда молодая была, знаешь как мой котяра лупцевал? Все под дых норовил, говнюк, чтоб без синяков! – Она вполне добродушно захихикала при этом ностальгическом воспоминании. Но, отсмеявшись, заметила уже со вздохом: – Думаешь, рыдать только от битья можно?
– Погоди-погоди, – удивился я. – Так у него ж вроде не бордель все-таки был, а фотомодельное агентство?
– Если вдуматься – не такая уж большая разница, – пробормотала Цыпка, затягиваясь сигаретой. – Вокруг всех таких агентств знаешь сколько любителей клубничного вьется? А и чего не виться-то? Девочки, сам понимаешь, отборные, дурнушки в модели не лезут. Собраны в одном месте. Для карьеры на все готовые, во всяком случае, на это самое. И что ж ты думаешь, Шахов, говноед, кадрами бесплатно разбрасывался?
Последний вопрос относился к риторическим, и я промолчал, переваривая информацию. А Цыпка только тут наконец спохватилась:
– А на кой хер они тебе все нужны?
Я в двух словах объяснил.
Она с неодобрительным видом выпустила на асфальт желтую прокуренную слюну и процедила:
– Поганое дело. И сам папаша у них был поганец, и все вокруг него тоже были не подарочек… А Нинельку ты сейчас не найдешь, эта шалава сразу после похорон куда-то делась. Ее, я слыхала, уже многие тут спрашивали, а она домой даже ночевать не приходит.
– Не случилось чего? – насторожился я.
– С такими ничего не случается, – хмыкнула Цыпка. – Гуляет небось где-нибудь. Сегодня у нас что, воскресенье? Ах, понедельник! Если она вообще в городе, значит, в «Холодной утке».
– Откуда ты знаешь? – удивился я.
И Цыпка охотно объяснила:
– У них по понедельникам с восьми до десяти мужской стриптиз, вход только для баб. Потом уже пускают всех подряд, но я бы тебе туда сегодня соваться не советовала.
– Почему?
Соня окинула меня оценивающим взглядом и процедила с усмешкой:
– Дамочки туда ходят такие… специфические. А уж когда разойдутся… Могут и оторвать чего-нибудь ненароком. От чуйств…
Но я все-таки решил рискнуть.
Квартира моя расположена недалеко – в том же подъезде, где офис. Поднявшись к себе, я быстренько принял душ, побрился, поразмышлял перед распахнутым платяным шкафом, критически разглядывая имеющуюся у меня амуницию. Остановился на светлых полотняных брюках и тонком льняном пиджаке в серо-белую клетку.
Но когда я спустился к нам в контору, чтобы вкратце ввести Прокопчика в курс дела, этот подлец подпортил-таки мне настроение:
– З-знаю я это з-заведение. Л-легковато оделся, – с сомнением пожевав губами, прокомментировал он.
– И ты туда же! Может, мне бронежилет напялить? – поинтересовался я, начиная злиться.
– Х-хорошая мысль, – согласился Прокопчик без тени юмора на постной физиономии. – Т-только не на грудь, а п-пониже. Как п-пояс в-верности.
Следуя описаниям Цыпки, в начале одиннадцатого я припарковал свой «гольф» на Бульварном кольце и дальше двинулся дворами. Здесь, в самом центре города, жилых домов почти не осталось, и между темными в это время громадами офисных зданий я пробирался как по дну дикого ущелья.
Тем большим оказался контраст, когда, миновав длинную гулкую трубу проходного двора, я оказался на маленькой площадке, полной света и звуков. Свет несли разноцветные вывески нескольких лавочек, в широком ассортименте предлагающих товары народно-интимного потребления, а также пип-шоу с заманчивыми названиями типа: «Все позиции камасутра – с вечера и до утра».
Едва я вышел из подворотни, меня попытался схватить за рукав какой-то вертлявый тип, шепелявя в самое ухо: «Только у нас… Лучшие эротические программы мира… Кабинки отдельные, есть возможность расслабиться…» Но я решительно отодвинул его плечом и направился в сторону источника звуков. Тяжелые, как фугасы, удары басов вырывались из распахнутой настежь двери, над которой в переплетении моргающих неоновых трубок я с некоторым усилием угадал стилизованное изображение некого изможденного на вид водоплавающего и понял, что мне туда.
В грязном плохо освещенном вестибюльчике уже грохотало, как вблизи ревущего мартена. Но здесь разговоры и не предполагались: перед ведущей наверх лестницей сидел за конторкой с кассовым аппаратом сумрачный бритоголовый охранник в камуфляжной форме с резиновой дубинкой на коленях. При виде меня страж привычным жестом ткнул концом своего орудия производства в висящее у него за спиной лаконичное объявление: «Вход – 200 р.». Нечувствительно приняв у меня купюры, чек он пробить забыл, все той же универсального назначения дубинкой показав, что можно проходить. Я поднялся по двум крутым маршам стертых заплеванных ступеней и в первое мгновение слегка оторопел: представить, что из бурлящего здесь людского варева можно кого-то выловить, казалось абсолютно невозможным.
В полутьме, как слипшиеся макароны, вибрировали потные полуголые тела. В дряблом рассеянном свете притушенных ламп на поверхности мелькали то распаренные свекольные лица, то морковные плечи и спины. Пахла вся эта стряпня смесью дешевого портвейна, травки и косметики «унисекс». Танцевали все. Даже те, кто, не обращая внимания на окружающих, тискали друг друга за редкими, примостившимися по краям зала столиками. Они тоже умудрялись одновременно дергаться в такт оглушительной музыке, низвергающейся из черных провалов динамиков, словно воды Всемирного потопа.
Привстав на цыпочки, я безнадежно окинул взглядом зал и неожиданно уткнулся глазами в единственную неподвижную фигуру. Это был бармен, который сидел у противоположной стены, отгородившись от бушующей стихии высоким деревянным прилавком. К нему я и устремился, работая локтями, плечами, бедрами и голеностопными суставами, как пловец, посреди штормящего моря увидевший заветную пристань.
Вблизи это ощущение усилилось. Крепкий, маленький и абсолютно лысый дядька, оседлав высокий табурет, возвышался над человеческой пеной, как чугунный швартовочный кнехт на краю причала. С ходу определив, что передо мной представитель старой, дореформенной еще гвардии халдеев, я не стал изображать из себя жуирующего любителя клубнички. Наоборот, перегнувшись к нему за прилавок, сделал протокольное лицо и проорал в самое ухо:
– Нинель сегодня здесь?
Окинув меня острым и цепким взглядом, чугунный тоже опознал во мне представителя той профессии, к которой я, в сущности, продолжал относиться. Понимающе скривив губы, он дал понять, что воспринимает мой вопрос должным образом – как обращение официального лица к официальному лицу. Не поворачивая не только головы, но даже зрачков, процедил мне в подставленное ухо:
– В левом углу, за колоннами. – Помедлил, словно в раздумье, и добавил, легкой усмешечкой намекая, что это уже не для протокола, а так, допустимая между равными вольность: – Чтой-то ее сегодня многие спрашивают. Никак именины у ней…
Я снова нырнул в водоворот, начав пробиваться в указанном направлении, но был неожиданно задержан. Людской волной ко мне вплотную прибило пышущее жаром мягкое, как подушка, существо. Мне мгновенно и очень ловко вытащили из брюк рубашку, ищущие ладони заскользили по моему животу, а перемазанные помадой губы игриво прошептали прямо в ухо:
– Предложите мне интим…
– Выбыл по возрасту, – любезно сообщил я, выдираясь из удушливых объятий, словно из репейника. И услышал вслед презрительный вопль:
– Так чего сюда приперся, коз-зел?! Импотент поганый!
Но мне было не до перебранок. Впереди по курсу замаячило лицо, запомнившееся по фотографиям в семейном альбоме Шаховых. Круглое и гладкое, как пасхальное яичко, с нанесенными на него тонкой кистью слегка гипертрофированными чертами – огромные глаза, губки сердечком и кукольные ямочки на круглых щечках. Правда, сейчас его перекривили страх и злоба. И вообще, по всему было ясно, что вокруг девчушки зреет большой скандал.
Нинель в коротеньком полупрозрачном платье сидела на стуле у стены, вжавшись в нее спиной, оскалившись и выставив перед собой правую руку со скрюченными пальцами с острыми коготками, словно загнанная в угол кошка. В левой руке у нее была небольшая кожаная сумочка, вся в металлических пряжках и нашлепках, которой она защищалась, как щитом, одновременно безуспешно пытаясь наносить ею ответные удары.
Но силы были неравны: над ней нависали два грозных, хотя по внешним признакам совершенно не характерных для здешней публики противника. Слева наваливался на столик огромным животом взмокший, как после трудного забега, и даже, кажется, весь в мыле необъятных размеров пожилой бегемот. Пиджак дорогого и абсолютно неуместного в подобном заведении черного кашемирового костюма от Хьюго Босса задрался у него на обширной заднице, белая рубашка вспенилась из-под ремня. Но все это его не беспокоило: главной целью было дотянуться до изо всех сил отбивающейся девушки. С противоположной стороны к ней подбирался тип помоложе и значительно более спортивного телосложения, тоже костюмированный, но попроще.
Как раз к моменту, когда я оказался в непосредственной близости от места схватки, молодому удалось преодолеть первую линию обороны Нинель. Одной рукой он ухватил ее за запястье, другой вцепился в волосы. Ободренный этим тактическим успехом, бегемот, с хрустом давя животом стоящие на столе стаканы и рюмки, устремился вперед и перехватил второе запястье жертвы.
Стало ясно: еще мгновение, ее выволокут из угла, и дальнейшее может оказаться непредсказуемым.
Вообще-то я в принципе не люблю, когда при мне бьют женщин. Но тут прямо на моих глазах пытались с применением грубой физической силы умыкнуть не просто женщину, а важного свидетеля. Клинические показания вполне основательные для срочного вмешательства. Причем, учитывая непосредственную угрозу здоровью пациента, консервативные меры здесь уже не годились. Вмешательство требовалось хирургическое.