— Он мертв, — сказал я больше самому себе, чем Тимоти. Эта новость привела Снайпера в еще большую ярость. Он завыл по-волчьи и выломал какую-то дверь возле лестницы. И вдруг застыл на пороге. Странно усмехнувшись, Стэнтон вынул пистолет и прошел внутрь. Я бросился за ним.
Это была детская; и сейчас четыре пары глаз в ужасе смотрели на нас из-под кровати. Стэнтон вытащил детей одного за другим и построил их в ряд. Два мальчика лет восьми и две девочки помладше не плакали: они застыли в оцепенении, неотрывно глядя на Тимоти. Они слышали все, что происходило в спальне родителей и в коридоре, и догадывались, что их ожидало.
— Не делай этого, Снайпер, — сказал я. — Прошу тебя, не делай этого. Дети ни в чем не виноваты.
Он повернулся ко мне:
— Не виноваты? Я сказал, что уничтожу все, что принадлежит этой сволочи? И я так и сделаю! Почему я не должен убивать выродков своего врага? Я хочу вырезать весь его род! Все, что к нему относится!
— Я не позволю тебе. — Я пытался говорить холодно, но волнение меня выдавало. Все, что натворил здесь Стэнтон, уже перешло за грани возможного. — Я думал, что мы приехали сюда, чтобы убить того, кто застрелил твоего отца. Он убил его в честной перестрелке. Оставил в живых твою мать. И тебя. А ты уже прикончил его жену. Собирался использовать меня, как палача. И намерен убить его детей. Остановись… друг.
Я впервые произнес это слово. Мне очень тяжело далось произнести его. И сразу понял, что зря это сделал. Тимоти залился грубым смехом.
— Я тебе не друг, псих ты конченый. То ты убиваешь людей пачками, а то тебе жаль какого-то ублюдка, который — между прочим — сломал мне жизнь! А теперь смотри, что я сделаю. И если ты не будешь выполнять мои приказы — тебя ждет то же самое.
Он резко вскинул руку. Четыре выстрела подряд отдались в моей голове чудовищной болью. Но прежде чем ствол прекратил дымиться, раздался пятый выстрел. Это я стрелял в Тимоти Стэнтона.
Теперь я остался один, совершенно один. В чужом городе за пятьсот миль от Нью-Йорка, в чужом доме, где только что чужой мне человек убил шесть других чужих людей, а потом я убил этого чужого человека. Глаза застилала пелена, меня мутило, все тело била крупная дрожь. Без сил я свалился на пол рядом с трупом Снайпера. Отовсюду шел запах крови, тяжелый, удушающий. Снайпер лежал на боку; я чуть не снес ему полголовы выстрелом в затылок. Фигурки детей скрючились, словно они перед смертью пытались закрыться от неизбежного удара. Я чувствовал, что внутри меня закипает нечто такое, в сравнении с чем меркло все окружающее. Это была Ненависть с большой буквы. Ненависть ко всему миру, позволившему случиться кошмару наяву. Ненависть ко всем людям до единого, запустившим эту цепную реакцию несправедливостей. К дьяволу все! К дьяволу всех! Я привстал, вытащил нож и с немыслимым ожесточением начал кромсать лицо Стэнтона, превращая его в кашу. «Я тебе не друг, псих ты конченый… Я тебе не друг… Не друг…»
Сознание провалилось в черный, непроглядный туман. С трудом я припоминаю, что спустился по лестнице, вылез в окно и побрел к мотелю. Сел в джип, на котором мы прибыли со Снайпером, и поехал, по незнакомым дорогам, прочь из Мэнсфилда. После трех часов гонки я выдохся, съехал на обочину, вылез из машины и, оставив дверцу открытой, побрел куда-то в поле. Светало. Вокруг не было ни души, только в отдалении граяли вороны. Я отошел футов на сто пятьдесят от машины и провалился ногой в яму под снегом. Посмотрел на себя. Затем поднял глаза к небу и издал пронзительный вопль. Я кричал минут пять, пока не сорвал голос; кричал самым страшным криком, который могла издать моя глотка. Упал лицом на присыпанное снегом жнивье и лежал до тех пор, пока не замерз. А потом встал, вернулся к дороге, сел за руль и поехал в Нью-Йорк.
Вернувшись в Нью-Йорк-сити, я и не думал появляться на своей бывшей квартире. Ночевал где попало, преимущественно в канализации или на складах. Утопил джип, столкнув его с моста. Будто бы ночь перед Рождеством провела жирную черту между моей прошлой жизнью и нынешней. Я перестал осторожничать и начал убивать всех без разбору: ночью и днем, срезая лица, уши, пальцы, половые органы. Я увечил свои жертвы до неузнаваемости. Слепая ярость двигала мной, а может, праведный гнев? Те дни плохо запомнились мне; они смешались в единый калейдоскоп изуродованных лиц и тел, из которого воспаленное сознание периодически выхватывало воспоминания: дети, Харди Циммер, бабушка, бомжи, Стэнтон, Лиза… была какая-то Лиза… Город снова дрожал в панике: возвращение одержимого убийцы не прошло незамеченным. А еще я узнал, что трагедия в Мэнсфилде потрясла всю страну, и авторство — бесспорно — приписали мне.
Я убил уже десятка полтора человек, когда понял, что за мной началась слежка. Поначалу это было незаметно, но постепенно краем глаза я начал ловить излишне пристальное внимание будто бы случайных прохожих. Плохо. Я понимал, что пути прослеживались, но доказать причастность именно меня к этим преступлениям было довольно сложно. Кто-то сделал на меня наводку. Тот, кто знал меня, и, по-видимому, довольно близко. Неужели Тимоти успел сдать меня перед нашей поездкой? Скорее всего. Чертов ниггер предусмотрел ситуацию, что я убью его, и позаботился о мести. Надо было убираться, но куда? В Принстон, к родителям? Бессмысленно… Впрочем, неважно. Я просто уеду отсюда, а там посмотрим.
Через две недели после открытия охотничьего сезона за моей шкурой я принял решение сделать ход конем и отправиться в Мэнсфилд. Там меня уж точно никто не ждал. Надо быть идиотом, чтобы соваться на место, где тебя в первую очередь схватят — так думают полицейские псы, и я не упущу возможность воспользоваться их промашкой. Дело оставалось за малым — угнать машину. Чтобы не возиться с сигнализацией (навыками взломщика я не владел), придется дождаться, пока водитель не снимет ее, а потом взять ситуацию под контроль. Вечером второго марта я караулил в переулке за одним из Бродвейских театров. Вот беспечная пожилая пара направилась к своему семейному небольшому автомобильчику. Я огляделся: больше никого. Мужчина открыл дверцу своей спутнице и собирался садиться сам, когда я застрелил его со спины. Старушка не успела открыть рот, как получила вторую пулю. Нельзя было терять время: я взялся за ручку двери и вдруг услышал позади себя сдавленный крик. Я резко обернулся. Зажимая рот ладонями, поодаль стояла девушка и с ужасом взирала на происходящее. Но мне было все равно, сколько людей я уложу за сегодня, и потому я быстрыми шагами пошел к ней.
— Роберт! — ахнула она.
Я остановился как вкопанный. Лиза?
— Мои дядя и тетя… ты убил их?!
— Мне нужна была машина. Другого выхода не оставалось. Прости.
С минуту мы стояли в полном молчании. Затем Лиза заговорила.
— Но… Роберт, что с тобой случилось? После нашего свидания ты внезапно пропал! Несколько дней ждала тебя, но ты не появлялся. Я с ног сбилась, пытаясь найти тебя! Выяснила на работе, где ты живешь, пошла туда, хозяева квартиры сказали, что ты ушел и не возвращался… Что произошло?
— Неважно.
— Это из-за меня?
— Нет. Но я не тот, за кого ты меня принимаешь.
Лиза попятилась.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Это наша последняя встреча. Мы больше никогда не увидимся. Если… если я дорог тебе, как ты говоришь — дай мне уйти. Я не хочу убивать тебя. Но я хочу, чтобы ты знала — ты встречалась с маньяком. Это я — «Стирающий лица».
Мне показалось, что сейчас она упадет в обморок, но она только тихо спросила:
— Почему ты так поступаешь, Роберт?
— Потому что я ненавижу человечество.
— Ты ненавидишь себя?
— Я не человек. И никогда не был им.
— Ты скажешь это на Страшном суде?
Я криво усмехнулся:
— Страшный суд — сказки для маленьких детей. Я не боюсь Бога — по крайней мере, такого, каким его создали люди.
— Тебя ждут адские муки!
— Не страшнее тех, что ждут предателей и лицемеров.
— Ты сумасшедший!
— Возможно. А может, это весь мир сошел с ума, кроме меня?
Лиза выпрямилась, в глазах ее горели огоньки непоколебимой решительности. С горечью, но твердо она произнесла:
— Извини, Роберт. Но я должна вызвать полицию. Это мой долг как гражданина Соединенных Штатов, долг перед всей нацией и моими близкими. Ты убил слишком много невинных людей. Я не могу допустить, чтобы ты продолжал безнаказанно творить беззаконие.
— Какой закон велит людям совершать несправедливость? Я всего лишь привожу их к одному знаменателю. Если ты попробуешь обратиться в полицию, мне придется убить тебя, а я очень не хочу этого делать.
— Рано или поздно смерть уравняет всех. Кто дал тебе право распоряжаться чужими жизнями?
— Это мое право с рождения. И я хочу воспользоваться им ради всеобщего блага.
Она кинула на меня взгляд, исполненный презрения и глубокого сожаления. Повернулась и пошла по направлению к театру, гордо подняв голову. Зря. Потому что в следующую секунду ее тело уже содрогалось в предсмертной агонии. Пуля попала в сонную артерию, и кровь хлестала фонтаном.
Я не подошел к ней. Просто сел в машину и уехал. Я только что убил девушку, которую любил. Внутри меня разверзлась зияющая пустота. Ощущение полной безысходности не покидало ни на минуту, и когда меня задержал патруль на границе Пенсильвании и Огайо, не стал оказывать сопротивления, а послушно вылез из машины и позволил надеть на себя наручники. Меня посадили в полицейский джип и отвезли сначала в местный участок, где я просидел несколько часов, глядя в пол и не отвечая на вопросы, а затем под конвоем препроводили в Питтсбург и поместили в камеру следственного изолятора.
Сложно описать то, что я чувствовал в то время. Мне не хотелось ни протестовать, ни пытаться сбежать. Но я и не считал себя виновным. Я принимал происходящее как должное. Меня должны были арестовать, и это произошло. Я даже испытал некоторое облегчение: теперь мне не нужно было убивать столь ненавистных человеческих существ — они сами позаботились о том, чтобы запереть меня за самыми надежными замками, спасаясь от лавины ножевых ударов, наносимых моей рукой. Наконец меня никто не беспокоил попусту: я мог сидеть, лежать, ходить по камере. Голые стены дарили желанный отдых глазам, уставшим от рекламы и крови. Я обрел свой дом.
В комнату для допросов стремительными шагами вошел следователь, перегнулся через стол. Я медленно поднял голову. Ясноглазый молодой человек, примерно моего возраста, изучал меня с жадностью; на его лице читался живой интерес, смешанный с затаенной опаской — так смотрят на хищного зверя, которого после долгой борьбы удалось загнать в клетку.
— Роберт! Роберт, ты помнишь меня?
Я внимательнее всмотрелся в него и отрицательно покачал головой.
— Роберт, я же Чарли. Чарли Олдмен. Твой одноклассник.
Действительно, это был Чарли Олдмен, с трудом, но теперь я узнал его. Он сел напротив и сокрушенно вздохнул:
— Как ты докатился до такой жизни, Стивенс? Впрочем, ты всегда был со странностями. Но никто из нас и подумать не мог, что ты способен на убийство. Ты выглядел как типичный неудачник. Мы думали, что ты просто стеснялся с нами общаться. Знаешь, такой крайне закомплексованный парень, который и мышки не обидит, потому что боится, что она его съест. Постоянно в одиночку, ни к кому не подходил, избегал любого контакта, на уроках пребывал в прострации. И вечно что-то чирикал в блокноте.
Олдмен заложил ногу за ногу:
— Я не особенно интересовался твоей судьбой. До тех пор, пока не начал собственное расследование. Видишь ли, смерть Харди Циммера не давала мне покоя с того самого выпускного вечера в «Ричардсон Аудиториум».
Я вздрогнул; Чарли, несомненно, это заметил и кивнул.
— Давай поговорим начистоту, Роберт. Я расскажу тебе все, что знаю. А ты поставишь свою подпись вот под этой бумагой — в ней уже изложены в письменном виде все доказательства твоих преступлений. Итак, слушай меня. Как ты, надеюсь, помнишь, я довольно тесно общался с Циммером во время нашей учебы. Не могу сказать, что мы были лучшими друзьями, но он доверял мне. Его смерть шокировала нас всех, и возможно, что меня — более других. Заключение о самоубийстве меня отнюдь не устроило. Да, действительно, Харди говорил о самоубийстве, но он планировал приберечь его на то время, когда станет слишком стар и немощен. «Я не смогу спокойно смотреть в зеркало на лицо, изборожденное морщинами, зная, что прежде оно было лицом первого красавчика» — вот его слова, которые он обронил как-то на нашей дружеской вечеринке. Так что покончить с собой было совсем не в его планах, тем более что он твердо собирался продолжать свое обучение в Гарварде. Я сразу заподозрил, что его убили. Но мне нужны были мотивы преступления.
Ради того чтобы официально продолжить расследовать это дело, я поступил в полицейскую академию. Теперь уже молодой детектив Чарли Олдмен имел полное право копаться в архивах и бумагах. Я искал новые и новые ниточки, новые и новые зацепки. Например, я пришел к выводу, что убить Циммера в туалете вряд ли мог кто-то со стороны. Это был кто-то из своих. И даже человек, который был близок Харди — иначе почему он настолько близко подпустил его? Я начал перебирать по памяти всех, кто присутствовал в тот вечер, весь наш класс. Признаюсь: многих одноклассников я навестил, чтобы побеседовать с ними лично. Но показания сходились как одно: Циммер вышел в туалет, задержался, а потом его обнаружили мертвым. В этот момент все до единого присутствовали в зале.
И тут я, наконец, вспомнил про тебя и про то, что ты делал на выпускном. Ты тогда сидел в углу и носа не высовывал, но я решил, что наверняка ты хорошо следил за всеми остальными. Разговор с тобой мог пролить немного света на эту темную историю, и я отправился к тебе домой. Я давно не слышал о тебе, но не думал, что ты сильно изменился, поэтому для меня оказалось неожиданным известие, что ты уехал в Нью-Йорк и след твой простыл. Твоя мама, впрочем, радушно приняла меня. Сидя у камина, она пустилась в воспоминания и даже достала твои наброски, чтобы продемонстрировать, как хорошо рисовал ее сынок. Сказать, что эти картины меня поразили — значит не сказать ничего. Я с ужасом перелистывал страницы и понимал, что это творение рук тяжелобольного человека. Заштрихованные лица: наверное, ты не хотел принимать людей такими, какие они есть? В конце альбома лежал обгорелый по краям листок. На нем был нарисован человек, лежащий на полу, с зачерненным лицом, но он был одет точь-в-точь как Харди Циммер в день выпускного бала!
Чарли выдержал многозначительную паузу.
— Я ничего не сказал миссис Стивенс о своей страшной находке, но продолжил расспрашивать о тебе и твоем детстве, пытаясь узнать, перенес ли ты какие-либо психологические травмы. Она поведала мне о смерти бабушки и о том, как тебя пришлось перевести в наш колледж в связи с убийством пастора. Я еще раз пролистал альбом и нашел подтверждения своим догадкам: такие же жуткие портреты старухи и священника. Какие отношения были у тебя с ними? Твоя мать не смогла дать мне однозначного ответа по поводу пастора, но сообщила, что бабушку ты не любил, равно как и остальных членов семьи. На следующий день я получил доступ ко всем необходимым материалам. И вскоре был уверен на сто процентов: Роберт Стивенс убил свою бабушку, пастора и Харди Циммера. Напрягая память, я сумел припомнить краткую стычку между тобой и Циммером в начале последнего учебного года. Будучи больным психически, ты, верно, отличался крайней злопамятностью! Ты мог вынашивать свой план долгое время, прежде чем осуществить его.
Как молнией поразила меня очевидность связи, пролегающей между этими тремя принстонскими убийствами и невероятными сообщениями о череде кровавых преступлений в Нью-Йорке, на которые я прежде не обращал внимания. Должно быть, твое заболевание расцвело пышным цветом на порочных почвах Манхэттена, выродившись в извращенную форму. Я связался с нью-йоркской полицией и сообщил все, что знал на тот момент. Меня пригласили возглавить группу расследования и заняться твоей поимкой. Несколько раз я почти висел у тебя на хвосте, но ты уходил прямо из-под носа, а потом внезапно куда-то исчез: убийства прекратились. Я думал, что ты погиб, нарвавшись на особо осторожную и изворотливую жертву, но полугодовое молчание разрешилось чудовищной резней в Мэнсфилде. То, что ты к ней причастен, не вызывало сомнений. Были некоторые странности в мэнсфилдском деле, но ты оставил там свою подпись — на лице афроамериканского парня, и у нас были все основания считать тебя виновным.