Зоя Ивановна развернулась и вышла из аудитории.
– Заходи, Женя. И, пожалуйста, запомни, о чем мы с тобой договорились.
– Хорошо. – Пчелинцева кивнула головой.
Она вошла в аудиторию.
Суржиков уже сидел за своим столом и что-то писал.
– Итак, – сказал он, отрываясь от своего занятия, – вам нет нужды сдавать экзамен. В этом семестре по моему предмету у вас отлично. Оценка уже стоит в ведомости.
Пчелинцева остолбенела.
– А…
– Евгения Ильинична, – произнес Суржиков и, увидев, как передернуло Женю, поправил себя: – Евгения, думаю, наши миротворцы в лице Зои Ивановны даже не подозревают, как мы с вами ненавидим друг друга. Пусть это останется нашей тайной. Предлагаю свести все контакты на нет. Я знаю, что вы будете из упрямства, в ущерб остальным дисциплинам, зубрить мой предмет. И как бы я ни хотел вас подловить, поставить неуд или «удовлетворительно», мне вряд ли это удастся. Так что разумнее было бы договориться о ненападении. Ситуация патовая. Плохо будет, если вы станете лезть на рожон, цеплять меня на лекциях. Я же буду отмалчиваться и не дам вам шанса ввергнуть занятия в пучину склоки. Будет сплошная война.
Вадим Леонидович посмотрел на Женю.
– Как скажете. Мне все равно, – пожала она плечами. И тут же увидела, как в глазах Суржикова появилось раздражение. Видимо, он ожидал какого-то развернутого ответа, а из слов Жени понять было ничего нельзя. Так, равнодушие, а какие поступки будут – кто его знает.
– Господи, вы свободны. Экзамен у вас принят, – сказал Вадим Леонидович.
Женя потопталась на месте, а потом сказала:
– Хочу, чтобы вы знали – вы вели себя грубо и недостойно. Вы перешли на личность. Вы позволили себе хамский тон. А я такого в свой адрес никогда в жизни никому не позволю. Поэтому я по-прежнему считаю вас своим… своим…
– Врагом? – подсказал насмешливо Суржиков.
– Нет, это не так. Мне все равно, что вы думаете обо мне, о моих знаниях. И о моем поведении.
– Принято к сведению. – Суржиков заложил руки за спину, потом прошелся по аудитории и наконец сказал: – Ну, я был не прав. По форме. По существу я придерживаюсь прежней точки зрения. Я считаю, что на занятиях надо сохранять дисциплину и соблюдать субординацию. Но моя реакция была неправильной. Еще раз прошу простить.
– О, – только и сказала Пчелинцева.
– При этом, – продолжил Суржиков, – я повторю – мы с вами соблюдаем значительную дистанцию. Во избежание.
– Хорошо.
– Вот и отлично. Теперь я уйду на каникулы со спокойным сердцем. Конфликт закрыт. А вы не подожжете мою кафедру.
– Я постараюсь. Но лишним огнетушителем обзаведитесь.
– Непременно. И еще багром, ведром и топориком.
Пчелинцева против воли рассмеялась и вышла из кабинета.
Вечером она встретилась с подругами. Коробицина и Титова ждали ее в чебуречной. Было у этих трех стройных и модных девушек любимое место, где пахло фритюром, мясом и стоял гомон. Студенты составляли большинство посетителей, но девушек здесь было мало.
– Ведь ничего нет плохого в том, что мы любим поесть, – сказала как-то Коробицина, надкусывая сочный чебурек.
– Плохо, что мы любим много поесть, – хмыкнула Женя.
– Ну, в этом смысле мы везучие – наш вес не меняется.
– Это все потому, что мы сладкое не любим, – сказала Титова.
И это было правдой – конфеты, тортики и прочие углеводы они с удовольствием променяли бы на шашлык и холодец. В этой чебуречной они еще любили дух конспирации – ребята-студенты порой обращали на них вынимание, но не прислушивались и вообще очень быстро теряли интерес. Не то что в кофейне в Манежке, куда предпочитала ходить женская половина факультета. Там, в изящной обстановке, среди пирожных и капкейков, сплетничали, подслушивали, наблюдали, плели интриги и готовили заговоры. Там никакие посиделки, ни одно свидание или разговор не проходили незамеченными.
Когда Пчелинцева пришла в чебуречную, подруги уже были на месте.
– Ну? На щите, надеюсь? – спросила Титова.
– Да, я победила. Во-первых, не сдавала экзамен, но получила «отлично». Во-вторых, Зоя Ивановна его «выпорола» и заставила допустить к экзаменам. Но, главное, он извинился.
– Вот это да! Суржиков – извинился! С его гонором…
– Вот, – улыбнулась Женя, – ну, мы договорились на нейтралитет.
Некоторое время все молча ели чебуреки. А потом Титова произнесла:
– Знаешь, а ведь ты виновата. Полностью. Ты же до него доцепилась, как говорят. Тебе же обязательно надо было его ущучить.
– Ты что, Лен?! Да я же столько читала по предмету! Мне было интересно, а он все время рот затыкал или поправлял, а сам же ошибался. Так же неинтересно. Зачем он, преподаватель, нужен тогда?! Можно же и по учебникам учиться!
– Можешь обижаться, но затеяла все это ты. И потом, все-таки он профессор. И старше.
– Между нами говоря, не настолько и старше. И профессор – это еще ничего не значит, – вдруг мечтательно сказала Коробицина.
Женя и Титова переглянулись.
Итак, было перемирие. И остальные два с половиной года на лекциях Суржикова было спокойно. Никто не задавал провокационных вопросов, не перебивал, не стравливал оппонентов из числа студентов. Все стало чинно и благородно. Красивый солидный профессор, интересная лекция, тишина в аудитории, внимающие студенты. Все было так, как мечтается любому преподавателю. Только скоро заметили, что посещаемость немного упала и гости с других потоков перестали заглядывать. Ответы стали формальными, и расшевелить аудиторию вопросами порой было невозможно. Суржиков уже придумывал темы для дискуссий, устраивал дебаты, притаскивал редкую литературу. Но все было бесполезно. Драйва не стало, энергетика куда-то улетучилась. Пчелинцева ходила аккуратно, все записывала, вела себя тихо, отстраненно. Суржиков поглядывал на нее, гадая, как долго продлится этот штиль. Потом он поставил эксперимент – нарочно сделал грубые ошибки. Но Женя даже бровью не повела, не поправила, не поймала на неточности, не вскинулась сама и не завела других, уводя в дебри догадок и сумасшедших гипотез. Хотя Вадим Леонидович понял, что его ошибку студентка заметила. Но сдержалась, повела себя деликатно, не поправила преподавателя. «Или это не деликатность, а банальное равнодушие к предмету?» – гадал он.
Казалось, что Вадиму Леонидовичу переживать? Ну стало так, как хотел, как добивался – неугомонная, упрямая, взбалмошная и не всегда вежливая студентка угомонилась. Радуйся, наслаждайся благолепием. Ан нет. Вадим Леонидович чувствовал себя неуютно. Его теперь раздражало послушание, граничащее с покорностью. Раздражали правильные ответы, точно скопированные из конспектов и похожие на подобострастие. Курс казался аморфным, бездарным и тусклым. Суржиков почувствовал усталость. Он больше не испытывал этот подъем, волнение, которое возникало перед каждой стычкой с неугомонной Пчелинцевой. Однажды на лекции он задал вопрос. Не очень сложный, просто ответ не лежал на поверхности. Аудитория ответила молчанием. Пока кто-то не произнес:
– Жаль, что Пчелинцевой нет, она бы сейчас развернулась.
Женя сидела тут же, на своем обычном месте. Все, кто ее видел, заржали, а она даже голову не повернула. Нет, ее на лекциях Суржикова больше не было. И Вадим Леонидович вдруг ощутил потерю. Два с половиной года они проплывали мимо друг друга, как и положено посторонним людям. Или рыбам в соседних аквариумах. Вроде видят друг друга, но даже рот открыть не хотят. Диплом Пчелинцевой был блестящим. Суржиков поставил ей «отлично». И хотел написать восторженный отзыв. Но не написал. Боялся полной капитуляции.
Олег Бояров и его работа
Дивноморск был городом небольшим, но важным в стратегическом отношении. Как всякий портовый город, он был полон иностранных матросов и туристов. В районах, близких к порту, днем и ночью светили прожектора и слышался гул кранов. Здесь не было выходных и праздников. Люди, приезжающие сюда отдохнуть, редко забредали в порт и доки, хотя примыкающие к ним улицы были весьма живописны. Когда Женя совершенно случайно, еще не зная города и не обзаведясь картой, попала сюда, ей показалось, что она очутилась в Альберт-доках, этом известном английском портовом районе. Вообще-то Пчелинцева успела побывать только в Лондоне, до Ливерпуля не доехала, но известные доки видела на фотографиях. «Да, похоже, только масштаб меньше», – подумала Женя, обходя квартал за кварталом.
Да, масштаб Дивноморска был невелик. И город не рос в ширину, не поглощал зеленые прибрежные пустоши. Он как-то умудрялся расти внутри своих старых границ. Конечно, этому было объяснение – еще со времен войны оставались ветхие здания, был советский долгострой и имелись пустыри – следы бомбежек. В этом месте история как-то сильно задержалась, и облик города не спешил меняться. Женя после первой прогулки поняла, что город ей нравится – уютный, европейский, с узкими улочками и малюсенькими скверами. Но главным, конечно, было море. Поездку к нему Пчелинцева отложила на более спокойное время – хотелось насладиться вполне и без помех.
А пока она готовилась к своему первому рабочему дню.
Телевизионное агентство, куда пригласили Женю, было абсолютно новой структурой. Местные каналы вещали скучно, однообразно, а фильмы гоняли из разряда дешевых и пошлых. Конечно, здесь были центральные каналы, но местная жизнь, весьма насыщенная и интересная, почти не отражалась. Одним словом, в городе, где был крупнейший порт и важные исторические события не успели превратиться в летопись, современного телевидения практически не имелось. И создание новой телевизионной структуры, которая бы информировала, обучала и развлекала так, как это положено делать в двадцать первом веке, было делом важным и срочным.
Олег Бояров по профессии был историком. Но так сложилось, что сразу после университета он попал в одну из программ на телевидении. Выступил он интересно, к тому же там оказались знакомые, которые убедили его, что лучшего места для работы нет.
– Да не хочу я мелькать на экране, – морщился Олег.
– А тебя никто не зовет мелькать! Тебя зовут организовать и раскрутить программу. Это совсем другое дело.
– Да? Попробую!
Он попробовал, ему понравилось, остальным – тоже. Передачи, которые делал Бояров, были интересными, собирали большую аудиторию и имели высокий рейтинг.
– Рекламодатель на тебя идет! – завистливо качали головой коллеги.
– Так получается, – разводил руками Олег.
Он не лукавил, он просто, сам того не подозревая, заражал идеей других. А, как известно, правильно поданная идея вершит чудеса.
Через некоторое время, когда Олег Бояров стал известен не только среди коллег, но и среди зрителей, а в его останкинском кабинете на полочке образовалась приятная коллекция наград, в его жизни случились перемены.
Однажды Олег получил письмо, из которого следовало, что в Софии заболела его дальняя родственница. Бояров понятия не имел, что у него есть родственники за границей.
– Мама, а с какой стороны эта тетя? – позвонил он родителям.
– С отцовской. Не смейся, но Бояровых в Болгарии почти столько, сколько в Москве Тимофеевых.
– Что ж вы скрывали?
– Ну… – протянула мама.
Олег понял, что боялись. Они росли, учились и работали, когда про родственников за границей особо не распространялись.
– Тебе надо съездить, – сказала мама после раздумий, – нехорошо, может, помощь нужна.
Олег взял отпуск и полетел в Софию. В аэропорту в толпе встречающих он заметил табличку со своим именем.
– Я вас жду и отвезу к мадам Иванке.
– Хорошо, спасибо, – поблагодарил Олег.
Он удивился не тому, что его встречают, а шикарному лимузину, на котором они ехали. И дом его тоже удивил – это был особняк в розах, вдоль дорожек высажены дельфиниумы.
– Вот и мой племянник! – встретила его в огромном холле пожилая женщина. Олег сразу же увидел сходство с отцом.
– Э… вы – папина сестра?! – растерялся Олег.
Женщина засмеялась:
– Нет, если быть точной – я не родственница твоего отца. Я вторая жена его двоюродного брата. Он умер несколько лет назад. И все время говорил о том, чтобы я отыскала его родню.
– А… – протянул Олег, – теперь понятно…
– Зови меня Иванкой.
– Хорошо, – улыбнулся Олег.
– А это моя дочь от первого брака. – Тетя указала на девушку, которая стояла позади.
Олег непроизвольно наморщился – он пытался высчитать возраст собеседницы и вообще вникнуть в эти семейные детали.
– Не удивляйся, Лиля родилась, а ее отец через месяц разбился на машине. Выпить был большой охотник. Ну, а второй раз я замуж вышла, когда Лиле было три года. Кстати, это она письмо написала от моего имени. Мне тяжело – и руки болят, и глаза плохо видят.
– Что ж, очень жаль, будем надеяться, что вы пойдете на поправку.
– Будем, – весело сказала тетя Иванка, – но все же я думаю, что большая семья – это хорошо. И славно, что ты приехал.
Олег все понял. Тетя Иванка боялась, что умрети ее дочь останется одна. Кому можно поручить двадцатилетнюю сироту? Правильно, родственнику. Пусть и далеко проживающему, пусть даже и не вполне родственнику.
– Я тоже очень рад, что увидел вас. И, повторюсь, надеюсь, сиротой никто не останется, – улыбнулся Олег девушке. Та улыбнулась в ответ, и вдруг Бояров понял, что неспроста он отложил в Москве все дела, взял неурочный отпуск и примчался в Софию. Судя по внешнему виду, тетя Иванка была достаточно бодра, а дочь ее Лиля оказалась красавицей.
Через пять дней Олег уже не помнил, что приехал сюда, чтобы внимать жалобам больной тетушки и оказывать всяческую помощь для облегчения ее состояния. Мир в лице двух новоявленных родственниц и их многочисленных знакомых завертелся вокруг него. Устраивались экскурсии, приглашались гости, были пешие прогулки по городу, вкусные ужины в саду и обеды в ресторанах, на которых присутствовали очень солидные люди. Олег это сразу понял, увидев машины и охрану. Он подчинился этой круговерти и удивлялся всему: энергии этих людей, их готовности окружить его (и тетю с Лилей) заботой и вниманием, а еще тому, как тетя Иванка, несмотря на гипертонию, подагру и кучу других болячек, умудряется быть такой веселой.
– Мама всегда была такой, – пояснила как-то Лиля, – болезни сделали ее еще более активной. Говорит, что хочет успеть всем насладиться.
– Это удивительное свойство. Обычно в таких случаях человек теряет интерес к жизни. И меня очень удивило письмо.
– Простите, что мы так бесцеремонно и так неожиданно к вам обратились. Но, понимаете, маме то хуже становилось, то лучше. И в такой ситуации она то бросалась завещание писать, то бежала к целителям, то искала родственников, чтобы я одна не осталась. А родственников у нас-то и нет. Мы ведь с вами не родня… Но маме так хотелось, чтобы из Москвы кто-то приехал. В ее воспоминаниях Москва была гостеприимной, доброй, и людей там близких, по ее словам, было много.
– Москва – хороший город, хоть и тяжелый для жизни. София – меньше и такая уютная. И я очень рад, что приехал к вам. Только жалею, что толку от меня мало. Это вы окружили меня заботой, – улыбнулся Олег.
– Это вам кажется, что вы ничего не делаете. С вашим появлением мама просто ожила. Может, ей как раз и не хватало того, что потребует внимания и суеты.
– А что врачи говорят?
– Врачи никаких прогнозов не дают. Но если вдруг начнет прогрессировать одна их ее хронических болезней – финал…
– Я понял, давайте надеяться на лучшее. И, если нужна помощь, врачи, только скажите, я все сделаю. Москву переверну, но помогу вам.
– Спасибо!
Лиля была веселой, бойкой, нежно любила мать, а к суматохе, которая порой царила вокруг них, относилась с легкой ироничной благодарностью. Среди толпы, которая иногда вдруг появлялась в их доме, выделялся моложавый человек с седой прядью. Прядь была «сделана» – это Олег сразу понял, хоть и не разбирался в парикмахерском искусстве. Этот моложавый человек не упускал Лилю из виду, старался во всем ей угодить, помочь и вел себя иногда как очень близкий человек.
– Кто это? – не удержался от вопроса Олег.
– В женихи к нам метит. Когда-то работал у мужа в подчинении, – вздохнула Иванка.
Бояров еще раз присмотрелся к этому человеку и понял, что ему совсем не хочется, чтобы Лиля вышла замуж за этого господина. Впрочем, за любого другого – тоже.