Проверяю содержимое: консервы, печенье, керосин – на месте. Склад не тронут, значит, они не возвращались. Где же они, сбились с пути? В Антарктике один неверный шаг в сторону – потеряешь тропинку, и ты обречен.
Скотт не добрался до лабаза каких-то одиннадцать миль. Так и замерз, одинокий, лежа в палатке. Пощелкивая зубами. Хотя, отдать должное, долго держался. Его до последнего спасали заметки. Скотт делал записи карандашом: вел дневник до самого конца. Пока не обледенел прямо в спальном мешке, превратившись в брикет черничного мороженого.
Да чтоб тебя, хватит думать о смерти! Но, скитаясь в одиночку во льдах, как не думать о смерти?
У Скотта, как у любого путешественника, была эстрейя-гиа – путеводная звезда. Он тоже шел за мечтой. Совершил тяжелейшее путешествие из всех и достиг южного полюса – самого дальнего уголка планеты. Но Скотт вступил в драку с неравным соперником, – с тенью. И, в конце-концов, проиграл. Если бы не его сумбурные записи карандашом, о нем бы так и не вспомнили.
Кашляю. Тяжело отдышаться, воздух разряжен. Кусаю зубами перчатку, стягивая с руки. Достаю сигнальный пистолет, откидываю ствол.
Роюсь в кармане, нахожу толстую гильзу. Холодная жгучая сталь липнет к пальцам. Вставляю непослушный патрон марки эс-пэ-двадцать-шесть в ракетницу.
Вздымаю руку, жму упругий курок, сильно жму. Хлопок, протяжное шипение…
Полоска дыма устремилась ввысь, и там, наверху, зажглась красная точка. Лениво поблескивает в полярной мгле.
Задрав голову, смотрю. Глаза отвыкли от ярких оттенков, устали от этих льдов, бесконечного белого шума. В Антарктике нет запахов и вкусов, нет палитры – все, мать его, черно-белое. Кроме пингвиньего дерьма на кромке ледника у бухты. Что ты не делай – это лишь проекция немого кино.
Огонек медленно опускается, подрагивая. Как же красиво горит, не оторваться… Напоминает одну из тех тысяч падающих звезд, что проносятся в ночном небе Сахары.
Но там, в пустыне, хотя бы водились бедуины. А здесь никого и ничего, кроме пингвинов и воспоминаний. Ничего не остается, кроме как вспоминать. Я думал, что давно примирился с прошлым, сделал частью себя. Но, оказавшись в плену льдов, понимаю, что это прошлое сделало меня частью себя.
Воспоминания такие же живые и подвижные, как ледники. Ночью ледники издают треск. Они растут, смещаются, выталкивают на поверхность камни и всё, что прячут внутри себя. От ледников откалываются айсберги – дрейфующие куски памяти. Подводная часть айсберга, будучи постоянно в воде, быстро подтаивает – это невидимый процесс. И в какой-то момент, когда этого меньше всего ожидаешь, айсберг приходит в движение: его теневая часть выходит на поверхность. Ледяная гора делает кувырок с ног на голову, образуя гигантскую воронку, и утаскивает под воду все, что по несчастливой случайности оказалось рядом. Такая глыба легко утащит под воду проплывающий мимо корабль, вроде Акилеса. Затем все успокаивается, и айсберг дрейфует дальше. Уже совсем другой айсберг. Тень и видимая часть поменялись местами.
* * *
Яркие звезды сияли на небе. Мы с Йоа сидели на веранде, притянутые общением, и еще час пролетел незаметно. Мою ногу искусали муравьи, и я в сотый раз смахивал их ладонью.
Мулатка, закинула руку за голову. В ее глазах застыл таинственный блеск. Свет фонаря стелился по смуглой коже, переливаясь – теряясь на сгибе локтя, впадинках, подмышке.
– Научи, – она кивнула в сторону кубика.
– Мы не успеем, – говорю. – Утром мне уезжать.
Опустив взгляд, она сказала:
– Тогда возьми, – протягивает кубик. – Я так и не научилась собирать.
В темноте качнулись ветки манго и послышались тяжелые взмахи крыльев. Какое-то время я всматривался в неразличимую гущу деревьев вслед улетевшей тени.
Затем повернулся к собеседнице:
– Ну смотри, сначала работаем с белой стороной. Эта стадия называется ла круз дэ йело, ледяной крест.
Было уже поздно, когда мы поднялись и пожелали друг другу спокойной ночи. Снова приобнялись. Только на этот раз всё произошло иначе. Прикосновение длилось дольше дозволенного. Моя ладонь крепче легла на ее упругую спину, а пальцы жадно впитывали жар ее кожи.
Рука Йоа нежно сжала мое плечо. И то, что обычно ограничивается мимолетным скольжением щек, вылилось в чувственный контакт, ускоряющий дыхание, оплетающий, как виноградная лоза.
Мои чувства пришли в движение: завертелись вода, лед, мята.
* * *
Ночью я ворочался на матрасе, погрузившись в дурной полусон: ощущал, как шагаю по льду. И каждый шаг требовал нечеловеческой воли.
Духота не отпускала. Сбросив с себя простыни, я лежал под дуновениями вентилятора. Время от времени я пробуждался, и на меня тяжелым комом наваливались мысли. Поэтому я вставал и шел под прохладный душ, затем, не вытираясь, снова ложился на матрас. Прохлады хватало, чтобы провалиться в очередной дурман, где я снова скитался по белой пустоши…
Быстро открываю глаза, почувствовав движение в комнате. Бросаю взгляд в угол, к двери, заметив вертикальную полоску света. Дверь тихонько закрылась, и я понял, что кто-то стоит внутри.
Силуэт отделился из мрака мягкими шагами. Блеснули черные контуры обнаженного тела, донесся знакомый запах пышных волос.
Женщина встала перед матрасом черной статуей. Полированная и подтянутая, напоминая высокую африканку – с широкими и элегантными, как у сенегалки, плечами. Тусклый свет очерчивал длинные ноги и крепкие бедра.
Я подвинулся, и женщина устроилась рядом, спиной ко мне. Мы молча лежали в горячем влажном мраке, пропитанном нотками лавандового мыла.
Мягко провожу пальцами по коже – она вздрагивает. Следую вдоль косточек позвоночника, линий лопаток, рисуя невидимые линии.
Йоа казалась дикой кошкой, никогда не знавшей нежности. Не испытавшей мужского прикосновения, настоящего мужского прикосновения.
Дотрагиваюсь губами хрупкого плеча, втягиваю аромат. Ни с чем не сравнимый аромат. Касаюсь носом липкой тьмы волос.
Заключаю хрупкое тело в тесное объятие, и мулатка издает тихий стон. Она вздрагивает, постепенно тая от ласки. Чувствую, как биение ее сердца сливается с моим.
Это был слишком волшебный момент, чтобы проявить спешку. Ведь ей стоило столько усилий довериться, открыться. Все эти дни она колебалась – я видел это, а она замечала, что я вижу. И сейчас мы оба жаждали продолжения, страсти, поцелуев, но довольствовались теплыми объятиями.
* * *
На рассвете раздался шум и крики. Быстро надеваю шорты и бегу в гостиную, по пути схватив молоток.
По улице движется толпа с черно-красными флагами, стучат барабаны. Гигантская людская сороконожка притормаживает у баррикад, перелезая и просачиваясь через них.
Толпа студентов, крестьян и индейцев-работяг с окраин Леона направляется к центральному парку. Голосят, свистят, взрывают петарды. В воздух летят огни ракетниц.
Из своей комнаты выбежала Йоа, босиком, в халате. Встала рядом, выглядывая в окно. Затем с тревогой посмотрела на меня:
– Но пуэдэс бьяхар, сегодня опасно ехать.
Весь день улицы кипели от жары, шума и демонстрантов4. Мы оставались в доме, а я следил за Йоа, пытаясь понять, была ли прошлая ночь реальной. В ее взгляде тоже читались вопросы. Это превратилось в таинственную игру с переглядыванием и нежными улыбками.
Мы совсем позабыли, что происходило снаружи. Никуда не хотелось уезжать. К черту Гондурас, к черту революцию. Какое это имеет значение, когда нас спутали и обволокли невидимые нити. Внутри зреет сладкое предвкушение.
Из всех путешествий больше всего захватывает именно это: магическое сближение двух душ. Да, можно переплыть океан, открыть новый континент, но это – портал в другое измерение, и ты никогда уже не будешь прежним.
Правду говорят, что в трудные времена люди нуждаются в двух вещах: маисовой лепешке, да кусочке магии. И вот сейчас, когда на улицах льется кровь, бьются стекла, а в небо поднимается дым, страх и комки пыли, по нашему дому яркой бабочкой порхала нежность. Способная изменить миропорядок, растопить тот кубический сантиметр льда, который кувыркнет гигантский айсберг.
* * *
Ночью, когда Йоа проникла в мою комнату, я не спал.
ГЛАВА 2. Черный петух
Каждый день Йоа уходила из дома на пару часов по делам. В этот день она вернулась с ребенком. Ниньо с самого начала вел себя скрытно, но он не был застенчив. Мы познакомились поближе и мальчик показал свою армию солдатиков, а я руководил фигуркой дракона.
После этого помог Йоа по хозяйству. Внешне мы не показывали чувств – нам хватало улыбок и взглядов, случайных прикосновений. Иногда, она намеренно касалась под столом моей ноги, а я мог поймать ее на кухне, зажав к стене: тогда мы сладко перешептывались и целовались.
В какой-то момент я стал замечать, что Ниньо наблюдает за нами. Мальчик делал это из своей комнаты или прятался по темным углам дома.
Похоже, его не устраивало мое присутствие – да, он до конца не понимал что между мной и Йоа происходит, но чувствовал, что его мама теперь с кем-то еще.
Остаток дня он не давал нам возможности остаться наедине – капризничал. Йоа опять стала выглядеть обеспокоенной, поникшей, а мучительная жара истощала.
Выловив момент, я усадил ее в кресло и принялся массировать плечи. Шептал успокаивающие слова, чтобы она расслабилась: «делаешь вдох, и на выдохе напряжение уходит; вдох, на выдохе разум опустошается; еще спокойный вдох, и на выдохе мышцы становятся мягкими…».
В этот момент ребенок притащил в гостиную коробку игрушек и вывалил на пол солдатиков с криками: «Дави красных!».
От его резкого возгласа в памяти ожили рыжие тайские муравьи. Я пошел в свою комнату и прилег, пытаясь прийти в себя. Лежа на матрасе, я слышал как Йоа в гостиной объясняет сыну, что тот ведет себя невоспитанно.
После ужина Йоа уложила мальчика спать. Когда она вернулась на кухню, я домывал посуду. Мулатка взяла полотенце и стала вытирать тарелки.
– Не знаю что и делать, – сказала она. – Ниньо, мой славный мальчик, во всем копирует отца.
Она судорожно полировала фарфоровую гладь:
– Тот чересчур строг и помешан на контроле. Представляешь, он время от времени везет мальчика на окраину, и бросает там – чтобы искал дорогу. А сам, спрятавшись, наблюдает. Ниньо как-то пересекал реку, и чуть не утонул!
Йоа отложила тарелку в сторону, и стояла передо мной, поправляя волосы. Она тараторила быстро. Внутри ее приоткрытого рта то и дело мелькал язык, выдавая звучное испанское «эрре».
– Бывший добивается, чтобы сын пошел по его стопам. Служил в тайной полиции. Хотя и знает, как я к этому отношусь, – она вздохнула. – Мы из разных миров5.
* * *
Ночью из комнаты Йоа послышались стоны – ее лихорадило. Когда я вошел к ней, то увидел бьеху, склонившуюся у изголовья кровати. Прогнав старуху, я начал выхаживать Йоа – всю ночь делал холодные компрессы, пытаясь сбить температуру. Но ей становилось хуже.
Утром удалось найти доктора. Я узнал в нем того самого гостя, который приходил несколько дней назад. Это был невысокого роста кубинец с троцкистской бородкой, шрамом на щеке и оторванной мочкой уха.
Доктор не стал пожимать мне руку, и не назвал своего имени, но по его поведению я понял, что наше знакомство состоялось. Он вел себя с формально и обращался ко мне в третьем лице:
– Сеньор должен соблюдать эти предписания, – сказал он с «эль»-кающим кубинским акцентом и протянул листок.
Он объяснил, что больной требуются тщательный уход и мясной бульон. Также нужно прочесть молитву и возжечь ветку окоте – произрастающей в округе мексиканской сосны. Мне это показалось ненаучным, но доктор настоял на лечении.
Я проводил кубинца до калитки. Перед тем, как выйти на улицу, тот огляделся по сторонам. И предупредил:
– На улицах беспорядки. Сеньору следует одеться как местному и не брать рюкзак, а то примут за студента. Рекомендую держаться на расстоянии от тех и от других.
Он сухо пожелал удачи:
– Суэрте.
И ушел вверх по улице.
Перечитываю мятый листок, на котором доктор записал текст католической молитвы о здравии. Перевернув его я увидел, что это – агитационная листовка с призывом собраться девятнадцатого июля в центральном парке. А в самом низу синим цветом: эль фуэго сэ йева эн нуэстро корасон, огонь в наших сердцах.
Позади дома находилось подсобное помещение с садовым инвентарем. Там я нашел высокие сапоги и плетеное сомбреро. Накинув драное пончо, я сделался похожим на одного из тех крестьян, из Субтиавы, – бедняцкой окраины Леона. И отправился в сторону рынка.
Выше по улице с лязгом ползал трактор, расчищая баррикады. Ржавым ковшом он скреб по асфальту. Там же стояла полицейская застава, и я двинулся в обход.
Знойный ветер кружил по земле засохшие листья – они метались с места на место, шаркая по асфальту. Листья были настолько сухие, что некоторые крошились прямо на ходу.
Конец ознакомительного фрагмента.