Упрямо выдвинул нижнюю челюсть, шагнул к двери, решительно грохнул кулаком по кнопкам, глядя прямо в синеватый зрачок камеры, ещё раз и ещё.
Динамик щёлкнул, вяло пробормотал:
– Ну ты чего, сталбыть, больной? Тут вип-объект, в соседний двор ссать иди.
– Будьте добры, пропустите меня, пожалуйста.
– Непонятливый, сталбыть? Я тебе постучу сейчас. По голове, сталбыть.
И куда-то в сторону, глухо: «Лёха, иди сюда. Там какой-то конченый, сталбыть».
– Настоятельно прошу открыть.
– Может, ещё отсосать тебе? К кому припёрся? – уже другой голос, напористый.
– Мне действительно нужно попасть во двор. Извольте отворить.
– Да пошёл ты! Вали отсюда, пока я ментов… Тьфу ты, пока полицию не вызвал.
Анатолий постукивал кулаком по кнопкам – методично, без гнева.
– Ну ты нарвался, придурок…
Щёлкнул замок. Выскочил мужик лет тридцати пяти – лысый, плечистый, в чёрной униформе с нашивкой «охрана» на груди.
Конрад отступил, спокойно наблюдая, как охранник, пыхтя, пытается выдрать короткую резиновую палку из кожаной петли на поясе.
– Всё, каюк тебе, сейчас и без ментов…
Вышедший следом коллега плечистого, сутулый и мятый, лениво бубнил:
– Ну чё ты, чё ты? Не заводись, Лёха. Опять, сталбыть, проблемы будут.
Лысый подкатился на кривых пружинистых ногах, зыркнул снизу вверх:
– Сам уберёшься, дядя? Или труповозка понадобится? Чего пялишься, я тебе не телевизор…
Вгляделся в глаза Конрада – и вдруг обмяк. Замер, уронил дубинку на асфальт, скривился, будто собираясь заплакать.
– Майор, ты? Батя?
Уткнулся в грудь, обнял. Конрад глядел на сотрясающуюся лысину.
Охранник отнял от плаща зарёванное лицо, сбивчиво заговорил:
– Я ведь все годы… Та ночь под Гудермесом. Как ты меня тащил, Батя…
Конрад мягко убрал его руки, проговорил успокаивающе:
– Всё нормально, всё уже прошло. Кончилась та война, давно кончилась. Вы меня пропустите во двор?
Лысый всхлипнул. Утёр лицо рукавом, выдохнул, рассмеялся:
– Конечно, майор, тебя – куда угодно, хоть в Смольный. Жаль, я там сейчас уже не работаю, сюда вот кинули. Хочешь в Смольный, Батя?
– Спасибо за столь лестное предложение, но сейчас мне нужно именно по этому адресу. Я пошёл?
– Валяй!
Лысый нагнулся, поднял дубинку, начал дрожащими пальцами пристраивать в петлю, объясняя напарнику:
– Это наш майор, классный был командир. Со второй чеченской, если бы не он, половина питерского ОМОНа не вернулась бы. Мне-то наверняка цинк корячился. Железный мужик. Герой России!
– Командир, сталбыть, – кивнул сутулый. – Так сбегать, сталбыть, в магазин? Такое дело надо отметить. Боевое братство, всё такое. Герой, сталбыть.
– Да ты чего, не будет он пить. Он и живой-то не пил, а сейчас – тем более.
Сутулый икнул и переспросил:
– Живой? А сейчас какой?
– Так убили его. Вот как он меня вытащил под Гудермесом, медикам сдал – и через полчаса. Снайпер, точно в лоб, и сфера не спасла. Он ведь Героя посмертно получил. Эх…
Лысый вновь сморщился, утёр лицо. Махнул рукой и пошёл к двери, пошатываясь.
Сутулый икнул ещё раз и растерянно почесал лоб.
Двор был чужим.
Жил на Петроградской стороне обычный ленинградец, коренной. Рабочий оборонного завода или инженер, а то и конферансье из Дома культуры, местная знаменитость. Без излишеств, но достойно. Ругался с соседями по коммуналке, одалживал до получки, курил «Беломор» непременно фабрики Урицкого. Перед первомайской демонстрацией торопливо глотал из горла общественный портвейн в подворотне, а потом шагал, крепко сжимая выданный профоргом плакат. Слова на плакате были по отдельности правильными и понятными, но собранные вместе ничего не означали.
Грохотал костяшками домино по дощатой столешнице и покрикивал на мальчишек, гоняющих штопаный мяч во дворе.
На утоптанной земле островками пробивались бессмертные подорожники и одуванчики, сирень вечно подвергалась налётам подросших мальчишек, спешивших на первые свидания. Поломанные ветки вновь отрастали, чтобы в следующем мае опять приманивать начинающих донжуанов. На весь огромный двор – полдюжины гаражей, предмет зависти одних и гордости других. А теперь…
Конрад не узнавал страну детства. Куда что подевалось?
Землю накрыло больничное одеяло асфальта. Сараи и гаражи исчезли, как и бессмертная сирень. Одинаково подстриженные кусты неизвестной породы выстроились рядами, словно болваны-новобранцы на плацу. Когда-то просторный, бесконечный, тенистый двор оккупировало войско разномастных, но одинаково наглых иномарок – самодовольных, сияющих, надменных.
И деревья тоже пропали. Остался один тополь, дотянувшийся кроной до уровня крыши. Раскалённый асфальт двора дышал неподвижной мертвечиной, но там, на двадцатиметровой высоте, тополь ловил неощутимый внизу ветер: ветки подрагивали, листья колебались, меняя цвет, будто посылали точки-тире неизвестному адресату.
Конрад поймал сигнал. Погладил морщинистую кору, твёрдую, шершавую, как шкура дракона. Задрал голову, щурясь от сверкания полуденного неба. Там, среди серебряных листьев, вдруг мелькнула алая ленточка. Или показалось? Конечно, показалось.
Сел на скамейку рядом с крохотной детской площадкой: песочница в ладонь, горка, качели, всё ненастоящее, из пластмассы ядовитых, нарочито весёлых цветов. Прислушался.
Из-за глухих тройных стеклопакетов во двор не проникало ни звука. Не бранились хозяйки на кухнях коммуналок, не шкворчали сковородки с вечной яичницей. Патефоны и репродукторы давно выброшены на помойку.
Не кричали в форточки матери, зовущие обедать детей, исчез дощатый стол, за которым пенсионеры громко спорили про Данцигский коридор и шептались по поводу ареста профессора из двадцатой квартиры.
Конрад прикрыл глаза, бессильно уронил руки.
Чужой дом. А был ли свой? Или привиделся в многолетнем бреду ледяного плена? Тополь, ворона Лариска, строгая бабушка, закадычный друг Серёжа – неужели всё это лишь плоды искалеченного воображения?
В кроне тополя возились птицы, роняя вниз мелкий мусор. Волновались, хрипло каркая.
Конрад очнулся. В кустах кто-то хныкал. Раздвинулись ветки, и на площадку вылезла девочка лет семи: перемазанное нарядное платье, в светлых волосах – сухие палочки и ещё какая-то чепуха, ободранные коленки. Она капала слезами в сложенные лодочкой ладони.
– Вот, – протянула Конраду ладошки. – Он умер. Упал из гнезда, наверное.
Анатолий поморщился. Бестолковый детёныш. И уродливый птенец: голая синюшная кожа с едва пробивающимися перьями, закрытые бледными веками глаза, страдальчески изогнутый клюв с жёлтой окантовкой.
– Зачем ты эту дрянь в руки взяла? Сдох он, всё.
Девочка испуганно посмотрела на взрослого, у которого искала помощи. Запрокинула голову (мусор посыпался на платье) и зарыдала в голос.
– Не ори. Давай сюда.
Положил трупик в левую руку, накрыл правой. Сосредоточился.
Жизнью можно поделиться. Если уметь. Если занимал её когда-то, а теперь настало время вернуть часть долга.
Птенец дёрнул непропорционально большой головой, приоткрыл мутные глазёнки.
– Забирай. И прекращай реветь, не люблю.
Девочка кивнула:
– Не буду, дяденька. Ты волшебник? А я Настя.
Чёрно-серые птицы продолжали каркать, но теперь уже с явным одобрением.
Он пробормотал:
– Я не знаю, кто я.
Самая смелая ворона слетела пониже. Села, крепко обхватив когтями ветку. Наклонила голову и внимательно посмотрела на Конрада.
8. Бабушка
Ленинград, декабрь 1939
Ворона переступила по жёрдочке. Наклонила голову и внимательно посмотрела на Толика. Проворчала:
– Горрох! Прраво, дррянь.
Бабушка усмехнулась:
– Ты уж определись, дорогая: горох дрянь или твоё любимое лакомство?
Ворона Лариска замолчала, озадаченная.
Серёжка Тойвонен тоже молчал, явно напуганный. Толик подтолкнул приятеля:
– Ну, чего ты хлюздишь? А ещё сын красного командира! Дай ей гороху-то.
Серёжка шмыгнул и протянул ладонь с тремя желтыми кругляшами.
Лариска оживилась. Ткнула клювом, задрала голову, проглатывая вкуснятину. Серёжка засмеялся:
– Щекотно.
Третью горошину ворона есть не стала. Взяла, взмахнула крыльями, взлетела на шифоньер.
Тётя Груша, мама Серёжки, восхитилась:
– Вот ведь животина какая умная!
Бабушка возразила:
– Горох лопать – много ума не надо. Ей уже десять лет, а говорить так толком не научилась, две дюжины слов, и все невпопад. Лариска и есть, недаром в честь Рейснер названа.
– А кто это, Софья Моисеевна?
– Да была одна такая, девица ветреная и бестолковая во всех отношениях. Ты, Агриппина, пьесу Вишневского «Оптимистическая трагедия» имела счастье смотреть?
– Да, – обрадовалась Груша. – Муж водил в концерт, на октябрьские праздники. Там ещё комиссарша своё тело морячкам предлагает.
Бабушка всплеснула руками, рассмеялась:
– Вот он, глас народа! Точнее и не скажешь. Лариска и была прототипом той комиссарши, с предложением тела у неё не задерживалось. Может, и плохо так про покойницу, но царствия небесного я ей желать не буду, ибо бога нет, как и его царствия.
Груша испуганно дёрнула правой рукой, словно хотела перекреститься.
– Может, зря вы так про неё, Софья Моисеевна? Всё-таки большевичка, героиня, получается, нашей славной истории.
Бабушка поморщилась:
– Милочка, я ведь историю, в отличие от тебя, не по «Краткому курсу» изучала. Я её делала, вот этими руками. Давайте лучше пить чай.
Бабушку Софью побаивался весь дом, даже грозный дворник дядя Ахмед. Однажды упившийся в хлам жулик Свищ, отмечавший удачный гоп-стоп, порезал собутыльников. А потом выскочил во двор с окровавленной финкой, базлая что-то невразумительное, но грозное. Доминошники брызнули от своего стола шрапнелью. Жутко заголосили женщины, Толик, тогда ещё совсем малец, замер в песочнице с лопаткой в руке. Свищ хрипел, пуская слюни на разорванную рубаху, таращил белки, выплёвывая страшные слова:
– Попишу. Суки все, амба вам пришла.
Казалось, дрожал весь двор – и сараи, и деревья, и серое небо. Толик смотрел на шатающегося жулика и чувствовал, как становятся горячими и мокрыми штанишки.
Бабушка появилась неожиданно. Встала между Толиком и Свищом, уперев руки в бока. Гаркнула:
– А ну, хорош бакланить, падло. Брось перо.
Жулик остановился. Выставил нож, забубнил:
– Ты чё, кобёл, я тебя…
Бабушка молча ударила кулаком в центр мятого лица. Свищ выронил финку, сел на задницу и схватился за потёкший юшкой нос, подвывая.
Так и сидел, пока не прибежали запыхавшиеся постовые, за которыми прятался растерянный дворник со свистком во рту.
Происшествие только укрепило непререкаемый бабушкин авторитет. Вспоминая этот случай, она смеялась:
– За шесть лет на царской каторге и не таких мазуриков видала.
Иногда приходили в гости старые бабушкины подружки, строгие женщины с седыми хвостиками. А во дворе Софья Моисеевна ни с кем близко не сходилась, только с соседкой снизу, женой красного командира Тойвонена.
– Агриппина, ешь варенье. Крыжовниковое, вкусное. Сама варила, на даче.
Тётя Груша загребла варенье из хрустальной вазочки столовой ложкой. Потом громко прихлебнула чай из блюдечка.
Бабушка снова поморщилась:
– Агриппина, что у тебя за привычки, право слово! Ты должна быть примером в культуре поведения, как супруга красного офицера.
– Скажете тоже, – Груша закашлялась, замахала руками. – Какой же офицер? Последних офицериков в двадцатом постреляли, так туда им и дорога, буржуям.
– Скорее, дворянам. Хотя и разночинцев хватало.
Бабушка достала папиросу, стала разминать сильными пальцами. Прикурила, сломала спичку в пепельнице.
– Офицеры, милочка, были не только примером служения, но и образованными людьми. И то, и другое было бы полезным для новой пролетарской интеллигенции. Так. Анатолий, Сергей, вы чаю попили? Идите играть.
Серёжка притащил с собой удивительную книжку с толстыми картонными страницами, яркими рисунками. Картинки обладали волшебным свойством: если поставить книжку на попа и раскрыть страницы, то они, прорезанные по контуру, выдвигались, становились объёмными. Вот рыцарь, наглухо закованный в сталь, скачет на вороном коне, а вот – принцесса в невиданном пышном платье, с грустными голубыми глазами, золотыми волосами и розой в руке. Понять, про что книжка, было невозможно – буквы незнакомые, смешные, с точками и чёрточками над гласными. Её прислал старший Тойвонен из заграничного Таллина, где служил сейчас.
– Наверное, этого пса-рыцаря дожидается, – предположил Серёжка.
– Точно! А наши его на Чудском озере поймают – и под лёд, как в кинокартине!
– И поделом ему, фашисту! – захохотал Серёжка.
– Я три раза на «Александра Невского» ходил, – похвастался Толик.
– А я – четыре. Жаль, не показывают больше.
– Помнишь, наш ка-а-ак рубанёт мечом, и рог у фашиста с башки долой!
Толик замахал руками, наглядно показывая, как иностранный захватчик лишился грозного украшения, и нечаянно зацепил статуэтку Дон Кихота. Чугунный борец с мельницами упал с тумбочки вместе с верным Росинантом, производя невообразимый грохот.
– Вы что там балуетесь? – крикнула бабушка из соседней комнаты. – Шюцкоровцы малолетние! Идите на улицу хулиганить.
Когда торопливо обувались в прихожей, Серёжка шёпотом спросил:
– Как думаешь, а у рыцарей рога прямо из головы растут? Или только на шлеме?
– На шлеме, – авторитетно ответил Толик. – Потому что если на голове, то и шлем на башку не натянуть. Рога мешать будут.
9. Странности
Город, лето
Кондиционер в офисе Дьякова был близок к смерти от истощения сил. Июль выдался чудовищно жарким.
Лысина, толстая шея, багровое лицо клиента были облеплены капельками пота, как сумочка его спутницы – стразами. Заказчик уперся толстыми короткими пальцами в столешницу, угрожающе нагнул голову, словно бык, выискивающий у матадора место помягче.
– Чё за ботва? Какой ещё олень? Это чтобы пацаны засмеяли: Вован у нас олень? Ты бы заодно петуха пририсовал, умник. Ещё и с палкой в жопе.
Хрупкий Макс в майке «милитари», не придающей ни капли мужественности, откинулся на стуле, сложил тонкие руки на груди защитным жестом.
– Прекрасный геральдический символ. Вы же сами сказали, что по отцовской линии из донских казаков, а белый олень, пронзённый стрелой, – их тотем с допетровских времён. Это стрела, а не палка.
– А цвет голубой почему? Чё за намёки?
Макс умоляюще посмотрел на шефа:
– Игорь Анатольевич, объясните вы ему.
Дьяков кивнул:
– Всё верно, лазурь символизирует красоту, мягкость, верность, честь, величие…
– Чё?! – багроворожий начал подниматься из-за стола. – Какую, мля, красоту и мягкость?!
Помощь пришла откуда не ждали. Подруга заказчика с вывороченными, словно атакованными пчёлами, губами, вступилась за историков:
– Котик, но ведь это НАШ герб. Конечно, красота. И ты на самом деле у меня добрый и мягкий. В душе. На самом донышке.
Котик хмыкнул. Хлопнул спутницу широченной ладонью по ботоксной ягодице – звук получился резкий, будто воздушный шарик лопнул.
– Ладно, киса. Берём. Заверните. Только ещё шлём добавьте рыцарский с рогами, я такой в кино видел. Типа, мы не из мужиков, а из бойцов.
В переговорную заглянула Елизавета:
– Извините, пожалуйста. Шеф, там неотложное дело.
Николай звонил на офисный номер, а не на мобильный, что уже было странным. Говорил тихо и сбивчиво:
– По последней твоей просьбе, родное сердце. Такие дела. Встретиться надо, есть вопросы.
– По последней, м-м-м? По реабилитированному? Как его, Арзумяну? Или…
– Нет, не гадай. Встречаемся через пятнадцать минут. Не где обычно, а рядом, номер дома – как калибр самолётной пушки, про которую мы с тобой спорили недавно. Отбой.