Также в костре очень классно разрывались куски шифера. Получались целые зенитные залпы, раскидывающие во все стороны горящие дрова.
Искали на помойке одно время пузырьки из-под духов, одеколонов, шампуней и всяких там огуречных лосьонов. И это были не просто поиски, а настоящая неистовая охота. Заветной добычей являлась не сама стеклянная тара, а только лишь колпачки от неё. Наверное, слово «колпачки» казалось слишком длинным при уличном общении, и его заменили на короткое, как выстрел, «пробки». Так и пошло в разговорах: «Айда пробки искать!», «Ух ты, какая у тебя пробочка!», «Не будешь ты в пробки с нами играть! Ты жилишь».
Неизвестно, откуда залетело к нам это увлечение (как, впрочем, и все остальные, что появлялись в наших кругах, не указывали точного своего происхождения), но оно всех нас быстро заразило, как грипп или ветрянка. Из пробок составлялись шикарнейшие коллекции. Каждая пробка, в зависимости от своей формы, размера и окраски, имела свою цену, название и определённое количество жизней во время игры. Правила игры «в пробки» менялись чуть ли не каждый день. Выбивалки (только руками или только ногами), замысловатые подкручивания, строительство пирамид (кто выше), использование для игры плинтусов на школьных переменах, какие-то ямки, бугорки, стеночки, искусственно возводимые в качестве препятствий. Пробочное безумие тогда поразило всех. Наивная детвора превратилась в азартных игроков и алчных менял. Мальчишки важно ходили с полными карманами колпачков, у кого-то были даже полотняные мешочки – специально для их «богатства».
Цветные «слоники» (синие, оранжевые, фиолетовые); пузатые «глобусы»; важные «генеральчики»; серебряные «купола»; большие золотые «короны» и маленькие белые «коронки»; «дамки» с задранными кверху насечёнными «юбками»; сделанные из латуни, совершенно бесценные и очень тяжёлые «ангелы» и даже обычные, совсем дешёвые, из-под тюбиков от зубной пасты «крысы» и «офицеры» со своими пиками внутри – вся эта пробочная армия поселилась тогда в детских умах. Она овладела ими.
Те же запчасти для своих великов, бывало, тоже редко, но находили на помойке. Может быть, даже знаменитое (такого цвета ни у кого не было) жёлтое крыло на велосипеде Лося было тоже оттуда.
В моём кармане уже лежало два катафота – красный и жёлтый, и я откручивал зелёный – для завершения светофорного трио. Меня, конечно же, смутило отсутствие самого Лося, но когда я выждал целую минуту, у меня отчего-то появилась (правда, ничем не подкреплённая) уверенность, что и в следующую минуту, вполне достаточную мне для моей мести, он тоже не появится.
Но он появился. Вылез из сиреневых кустов, как медведь. Лось был крупным мальчишкой, с широкой костью, сильный, выше меня. И вот он передо мной – не было у меня, оказывается, той заветной минуты.
В руках он держал сокровище! Я даже не успел испугаться от его внезапного появления. Мой испуг полностью, одномоментно поглотили другие чувства – восхищение и зависть. Ведь он прижимал к своему животу настоящий клад. Удача найти такой была чрезвычайно редкой. Большой автомобильный аккумулятор. Губы Лося сжались в тугую полоску, лоб блестел от пота, щёки были пунцовые. Лось сбросил свою во всех смыслах очень весомую ношу у моих ног, прямо на землю.
– Фу-у-у! Знаешь, какой тяжеленный! – выдохнул Лось из себя весь закисленный воздух усталости и затряс обеими руками, сгоняя с них напряжённость. Тут же продолжил: – Я его в кукурузе ещё вчера закопал.
И тут я понял, почему не услышал, как он подходил к кустам. За сиренью находилось поле – вот почему, и поле это недавно распахали. На нём всегда сажали кукурузу, и все так к этому привыкли, что даже зимой полностью забелённое поле без намёка на какую-нибудь растительную жизнь продолжали всё так же называть кукурузой. Наверное, по примеру озимых. Лось просто шёл по мягкому разрыхлённому чернозёму. Потому-то и были его шаги бесшумными.
– Вчера с «точки» шёл, а мужик какой-то выкидывал. Я его и спрятал.
Я очнулся от секундного восхищённого оцепенения, а послужил тому, что я замер с открытым ртом, валявшийся у моих ног ценнейший аккумулятор. Все знали, и я в том числе, что внутри него находится свинец. А лучше так, с восклицательным знаком – свинец! Что значил этот мягкий металл для мальчишек? Да то же, наверное, что и золото в сундуке для пирата, который раскопал клад.
– А вчера что не забрал? Зачем зарывал? – не отрывая взгляда от заветного чёрного куба, спросил я.
– Так я же пешком был.
– А сейчас? – я не допускал мысли, что такую тяжесть можно одному увезти на велосипеде, и поэтому задал такой странный вопрос, как будто был слепой и не видел его двухколёсного друга. Но Лось кивком всё равно указал именно на свой велик. Похоже, у него было противоположное мнение насчёт одиночной перевозки тяжёлого аккумулятора на велосипеде.
– И как? – снова спросил я, поражённый его оптимизмом.
– Вот, – ответил мне Лось и вынул из кармана закатанной правой штанины комок тонкой серой верёвки.
Тут между нами разгорелся очень горячий спор. Сколько он продолжался, какие доводы мы приводили друг другу, какие нехорошие слова использовали – всё это стёрлось от времени. Как запись на размагниченной плёнке.
Сводилось всё к тому, что аккумулятор должен был принадлежать по праву мне и «бараковским», потому что был найден на нашей помойке. Но это было лишь моё мнение, и Лось с ним, конечно же, не соглашался.
– Аккумулятор я нашёл, значит, он мой и моих пацанов, – вот, если кратко, вся речь Лося.
Потом он долго сопел, пытаясь прикрепить к велосипедной раме «свой», по его мнению, и пока ещё ничей по факту аккумулятор. Но сделать это одному было немыслимо тяжело. Велосипед постоянно падал, а чтобы его поднять приходилось аккумулятор опускать на землю. Лось прислонял велик к сирени, но тот соскальзывал с куста снова и снова, и Лось опять приседал за ним, освобождая при этом руки от тяжеленного груза. Я сидел невдалеке на опрокинутом помойном ведре. Жевал губами травинку, уверенный, что ничего у вспотевшего Лося не выйдет. Ещё мне добавлял хорошего настроения тот факт, что помощи ему ждать было неоткуда, а побежать к своим за подмогой он не решится. Пока будет бегать, «бараковские» толпой быстро уволокут аккумулятор к себе. Он это понимал не хуже меня.
Но Лось был чрезвычайно настырным. Всё-таки взбил в масло молоко. Он катил мимо меня свой велик с примотанным к раме аккумулятором и ехидно лыбился, весь счастливый. Клад уплывал от меня. Я был проигравшим. Конец фильма про удачливых пиратов и их остров сокровищ.
Но как могучий самолёт может погубить маленькая птичка, залетевшая в мотор, так и упрямого, сильного Лося сгубила мелочь. Не проехал его велосипед и двадцати шагов, как лопнула злосчастная для него верёвка. Аккумулятор рухнул всем своим весом на низ рамы. Перепуганный Лось выпустил из рук руль и лихо отпрыгнул далеко в сторону.
«Ах ты, моя милая верёвочка! Спасибо тебе, что ты оказалась такая гнилая!» – ликовал я внутри себя.
– Плавить свинец будем вместе, – так в конце концов порешили мы. Лось вынужден был согласиться.
Во вторых посадках нам было спокойнее. Они ничем не отличались от первых, но находились подальше от бараков. Поэтому шансы, что чьи-нибудь родители помешают нашему сталелитейному процессу, уменьшались практически вдвое. На всякие костры в Черешенках, особенно на улицах, где стояли деревянные бараки и сараи, было наложено негласное табу. Никто никогда не жёг траву по весне или листья поздней осенью, всё загребалось в мешки и отправлялось на помойку. Никто никогда не устраивал во дворах или близ домов пикники с шашлыками – для этого был предназначен берег речки. Даже чуть заметный запах дымка вселял в жителей тревогу, и все устремлялись на поиски источника гари. С огнём в Черешенках никто не заигрывал. Ведь игра с ним в любой момент могла закончиться катастрофой. Стоило ему только чуть заняться, например, в одной из пяти квартир барака, как через час уже горели бы и остальные четыре. Но огонь манил нас. Как манили большая вода и бесконечно высокое небо.
Знакомая маленькая полянка в самом конце посадок была абсолютно лысая. Наши ноги не давали траве ни малейшего шанса на этой круглой площадке увидеть свет Божий. Бывали мы здесь частенько. Ещё вчера, сразу же после утверждения договора с прямым конкурентом из частного сектора на совместное использование откопанного на нашей помойке источника цветного металла, мы раздолбили аккумулятор. Теперь Лось, сидя на корточках, заканчивал приготовление. Он палкой отбивал от свинцовых пластин окись.
– Чиркай, – Мурый поднёс свой рваный кед чуть ли не к самому Лаврешиному носу. Тот сооружал из заготовленных сухих веток кострище. И Лавреша чиркнул. Зелёной серой прямо по рваному кеду. Спичка, а вслед за ней «Строитель коммунизма» загорелись. Всё дело в том, что сбоку подошвы у Мурого был примастырен особый чиркаш. Делался он легко. Сначала требовалось раздобыть пару бычков от фильтрованных сигарет. Нужны были именно фильтры. Всё остальное, слава Богу, пока ещё нами выбрасывалось. Потом уже нет. Запретная взрослая забава нас всё-таки сбивала с пути. Но это было чуть после. Так вот, сначала с фильтров снималась бумага. Уже оголённые, они нанизывались на тонкую проволочку и расплавлялись над костром. Главное было не допустить их возгорания. В самом конце их просто этой же проволочкой размазывали по любой нужной поверхности. Горячая масса застывала и превращалась в очень качественное приспособление для воспламенения серы, не боящееся воды, в чиркаш.
Костёр наш ещё не успел полностью разгореться, а Лось уже объявил:
– Ничего не знаю. Мои четыре, остальные ваши. Иначе плавить не буду.
Три пары глаз тут же уставились на его ладони. Толстые пальцы Лося терзали уже отбитые пластины аккумулятора, разламывая их на мелкие кусочки. Земля под ними была густо усыпана серым шлаком. «Вот оно что», – моментально оценили обстановку шесть детских полушарий. Мурый нехорошо поглядел на Лаврешу, и я тут же прочёл в его коричневых глазах: «А что, Андрюха, может, сделаем так, чтобы Лосю только по рогам досталось, и больше ничего?» Андрюха (так звали Лаврешу) тут же взглядом, словно бадминтоновый воланчик, перебросил эту идею мне. Я даже не стал её обмусоливать в своей голове и медленно повертел подбородком влево-вправо. Мною моментально были оценены все возможные последствия тайного заговора моих товарищей, и мне они совсем не нравились. Только-только у меня зажило колено от недавней «каменной» войны с частным сектором. А ещё мой крутой настольный футбол, подаренный мне на Новый год дядькой из Ленинграда, с игроками на пружинках, находился сейчас у Серёги Сухаря, жившего на одной улице с Лосём. Он долго у меня его выпрашивал поиграть на недельку и в конце концов выпросил. Случись сейчас задуманное моими друзьями, с настольным футболом тогда можно было попрощаться. В виде неживого заложника был бы он за линией фронта, в самом тылу врага. Войну начинать было совсем не время. Мне пришлось выбирать, чем пожертвовать, и главное – перед друганами чтобы не было потом стыдно. Мучительный и досадный выбор, но необходимый.
– Ладно, Лось, твои четыре. Остальные пацанам. Мне вообще не надо, но взамен ты отдаёшь мне один катафот, – твёрдо и уверенно произнёс я.
Лось медленно доломал последнюю пластину и ответил, оценив в уме, что его жертва совсем не велика: «Одним катафотом больше, одним меньше, никакой разницы». Он протянул мне перепачканную ладонь и произнёс:
– Лады!
Лавреша с Мурым обменялись взглядами. Их глаза были вполне довольными. Так что же послужило моему отказу от недавно ещё так сильно желаемого? Что являлось причиной хулиганистых переглядываний моих друзей и внезапного ультиматума Лося? Ответ был у нас под ногами – лежал серой россыпью на утоптанной земле. Это был шлак с отбитых пластин. Да, именно шлак, ненужный и бесполезный. Но вся беда в том, что его было слишком много. А этот факт означал только одно: раз шлака много, то значит свинца мало. Математика за первый класс. Аккумулятор, из-за которого мы с Лосём вчера «воевали», оказался больше тяжёлым, чем полезным. Бывший хозяин выжал из него всё, что только можно было. Свинцовая паутина пластин была окислена до крайней степени. От неё почти ничего не оставалось.
Костёр уже гудел и потрескивал, а мы смотрели на чудо, творящееся в консервной банке. Словно маленький котелок, она висела над самым огнём. На двух вбитых в землю деревянных рогатинах по бокам костра лежала наша дежурная алюминиевая трубка. На этой-то половине от сломанной лыжной палки и висела банка из-под рыбных консервов (а может, и не из-под рыбных). Внутри неё плавился свинец. И именно сам по себе этот процесс так нас пленил, словно мы наблюдали за волшебством. Превращение твёрдого в жидкое. Придание бесформенному любой, какой захочешь формы. И, конечно же, обратное превращение – застывание. Когда в банке появилось заветное серебряное молочко, в свою роль вступил принесённый Мурым красный кирпич. Я и Лось взялись за концы лыжной палки. Мы обернули их широкими лопухами, чтобы не обжечь ладони. Надо быть очень осторожными – в покачивающейся на проволочной дужке посудине находится расплавленный метал. Лавреша медленно поддевает край днища банки, и жидкий свинец тонкой серебристой струйкой льётся в конусные отверстия кирпича. В этот момент дыхание замирает у всех четверых, а маленькие сердца отбивают барабанную дробь. «Чудо! И мы его сами творим!»
Вскоре приходит время и моего припаса. Мы лежим вповалку вокруг затухающего костра. Губы у всех чёрные от золы на кожуре печёной картошки, руки тоже. Мы довольные и сытые.
Потом мы все вместе идём домой. Как всегда, счастливые. Ну а сегодня – тем более. Карманы у троих приятно оттягивают по две свинцовые круглые пирамидки. Всё-таки в конце концов победило благоразумие. Наверное, время, проведённое вместе у одного очага, повлияло на это. Мурый, Лось и Лавреша разделили изготовленные свинчатки поровну.
Я тоже счастливый. Завтра я привинчу на свой «Орлёнок» четыре новых катафота. Лось так ведь и не заметил в прошлый раз у помойки пропажу со своего велика. Мы в расчёте.
6-й образ. Крещендо
Дважды в год Черешенки окрашивались в белый. Зимой и в тот короткий период весны, когда цвели вишни. Вечный спутник мороза снег и лопнувшие от распирающей изнутри новой жизни почки вытесняли нагромождение земных красок. Белое – это всегда толь2ко начало. Оно целомудренно и торжественно, но его слишком легко испачкать. Да уж, действительно – всюду неумолимые циферблаты и цифры, и кисть невидимого художника уже занесена над нетронутым полотном. Абсолютно белое – мимолётно. Сколько длится чувство восхищения и радости? А так ли важно это – сколько? Важнее другое – почему оно так же, как и всё остальное, попадает в ограниченные рамки времени? Не всё чувство целиком, от его зарождения до исхода вовне, а только его самый высокий пик. То волшебное место, где часы и минуты исчезают. Тот момент абсолютного счастья, когда кажется, что наступившее безвременье будет вечным. Почему, взлетев на самую вершину, ум не остаётся там, добровольно пленённый фантастическим по ощущению чувством? Почему после – обязательно вниз? Кто быстрее, кто медленнее, но всё равно – только вниз. А издали, как всегда, тихо-тихо уже подкрадывается монотонное тиканье, никогда не сбивающееся со своего равномерного ритма. Одно всегда меняет другое. Сейчас так, а потом не так – вот и всё, что нужно знать, чтобы понимать и принимать жизнь.
1-я часть (короткая)
Про такой дождь бабушка говорила: «Посикал и перестал». И действительно, такую узкую полосу бетонной дорожки – и ту он не смог полностью намочить, хотя и были его капли крупными, как слёзы лошади. Лихо начал, но потом вдруг передумал. Так часто бывает в мае. Дождь словно пробует свои силы, тренируется, чтобы летом быть во всей красе. Вот и в этот день всё начиналось шумно, предвещая настоящий ливень. Внезапно поднявшийся ветер нагнал, словно бестолковое и испуганное стадо овец, огромные тучи с изодранными боками. Они были толстыми и расхлябанными, отливали свинцом и синяками. В один миг стало темно, словно щёлкнули небесным выключателем. Ветер куражился. С земли клубами вздымалась пыль. Узкая пирамида высоченного одинокого тополя податливо гнулась то в одну, то в другую сторону.