– У некоторых детей случается. Обнуления действуют плохо. Генетика, – ответила директриса. – Вы посмотрите, какой у неё взгляд осмысленный. И характер вполне сформирован. У нормальных нулёвок такого не бывает, тем более у тех, кому ещё даже имени не дали. Ладно, Ираида Семёновна, идите, поспите. И напишите в отдел попечения, пусть подбирают семью срочно! Если повезёт, к обеду от неё избавимся.
Дежурная кивнула. Директриса поджала губы:
– Хуже, если это в ней сохранится. Всю жизнь будет мучиться. Остатки прежних личностей наслаиваются, копятся, противоречат друг другу… Ничего хорошего.
***
В дверь настырно, пронзительно позвонили. Вздрогнув, Яна подхватила рюкзак и, уже не выбирая, смахнула со стола всё, что оставалось: синюю ручку в прозрачном корпусе, обгрызенный колпачок, черновики по алгебре, жвачку, гигиеническую помаду… Когда она подбежала к узкому голому окну, мать уже здоровалась с рейдовиками; из прихожей доносились голоса, топот и знакомый шорох брезента.
В громадных брезентовых баулах рейдовиков пропадало всё: блокноты, фотографии, исписанные салфетки… Как-то Яна решила сохранить блистер от таблеток – тёмно-зелёная прозрачная пачка переливалась на свету и приятно пахла мятой, – но во время очередного рейда изъяли и её.
– Почему? По какому праву? – горячо, зло отчеканивала она, словно раздавая пощёчины. Мать, загоняя Яну в соседнюю комнату, мелко кивала и стелилась перед рейдовиками, Ира ревела, цепляясь за её рукав, а мужчины в форме бесстрастно застёгивали сумки и уходили из квартиры, чтобы вернуться через месяц и забрать новые накопившиеся материалы.
Тем вечером, сидя на полу в комнате матери, Яна долго не могла унять бессильную злобу – сначала плакала, потом молча, невидяще, опухшими глазами пялилась на осколки разбитой рейдовиками стеклянной кружки. Очнулась, когда мать вошла, чтобы собратья на работу: под её тяжёлым ботинком хрустнул самый большой осколок. «Это я, – подумала Яна. – Это все мы. Как осколки под их ботинками». Через неделю после того случая она впервые побывала на чёрном рынке, где торговали материалами.
…Услышав шаги, направлявшиеся к её двери, Яна подбежала к подоконнику. Самое ценное уже лежало в рюкзаке; на столе, для отвода глаз, остался облупленный горшок с алоэ и шелуха от семечек – если рейдовики увидят, что за месяц она не обзавелась никакими материалами, это может вызвать подозрения.
Яна в последний раз оглядела свой закуток: стол, кровать, крючок со свисавшей с плечиков школьной формой; на тумбочке – съехавшая стопка книг с торчащими закладками и карандашами. Книги почему-то не изымали – почти никакие, кроме, разве что, стихов. Но Яна и не знала, что такое стихи.
Схватившись за щеколду, она вспомнила, что под матрасом остался вчерашний рисунок Ирины. Но за дверью уже звучал голос матери:
– Две комнаты. Две. Там детская… Яне семнадцать, Ирине семь… Да, их почти одновременно ко мне приписали…
Яна выбила щеколду из паза – на пальцах остались сухие чешуйки краски, – распахнула окно и влезла на подоконник. Прыгать было невысоко, коричневые цветы под окном пружинили не хуже мата. Она прыгала в них уже почти три месяца, а цветы не мялись. Что за сорт? У – упорство…
– У – упоротость, – пробормотала она и спрыгнула вниз. Набитый рюкзак крепко стукнул по спине. Покачнувшись, Яна ухватилась за угол стены, подтянула лямки и помчалась к заброшенному парку, за которым начинался чёрный рынок.
***
– Ну? Едешь?..
Яна обернулась. Позади, в красном зареве, стоял город; в окнах горели утлые искорки ламп. Впереди чернела река – ветер разносил по ней запахи ила, гнили и влажных камней. Где-то на горизонте мутная блестящая вода сливалась с небом.
Катер уже покачивался у причала. На нём не было огней, и понять, что он здесь, можно было только по слабому рокоту и плеску.
– Что ты сказал им обо мне?
– Что ты умеешь хорошо прятать вещи. Выжидать. Торговаться. Им нужен человек, чтобы работать на складе вывезенных из Оссии материалов – ты подходишь отлично.
– У меня нет денег на дорогу.
– Я сказал, что ты отработаешь билет на том берегу.
Яна сжала ладонь и до крови укусила костяшки.
– Я смогу вывезти сестру? Потом?.. Когда-нибудь?..
– Может быть. Решай быстрее!
– Ты сам едешь?
– Не кричи! – Он схватил её за руку и заозирался. – Хоть соображаешь, что будет, если нас обнаружат?!
– Ты едешь? – срывающимся голосом повторила Яна, чувствуя, как вибрирует всё внутри.
– Неделю назад уплыла другая лодка. Они не добрались до Е́рлина – может быть, потерпели крушение, может, их заметили на границе…
– Ты боишься?
Рокот катера стал громче. Плеск усилился, и на корме загорелся крошечный, как светлячок сигареты, сигнальный огонь. Сходни заскрипели.
– Ты едешь, Каминова? Едешь или нет? – отчаянным шёпотом спросил он.
Яна снова оглянулась.
Вдалеке дремал молчаливый, холодный Лазов. А по ту сторону ледяной воды, невидимые за туманом и расстоянием, стояли другие города, где не изымали воспоминаний и материалов, не обнуляли людей. Самым близким из них был Ерлин – столица соседней с Оссией Ерлинской Империи.
…В дремлющем, мрачном Лазове спала Ирина.
Сходни, чавкая, поползли прочь от берега.
– Ну! – как сквозь вату услышала Яна. – Решай!
Она закусила губу и надавали кровившими костяшками на глаза – до боли, до багровых клякс под веками.
Огонёк на корме погас.
– Отплываем, – донеслось с палубы. – Вы садитесь?
***
Яна с криком вскочила и принялась ощупывать постель. Снова снилось то же. Это воспоминание приходило каждую ночь после изъятия нематериалов.
– Чего вопишь? – На пороге, отодвинув ширму, заменявшую выломанную дверь, стояла мать. На ней была водолазка с высоким воротом и старые джинсы – видимо, ещё не раздевалась после смены; мама работала дежурной в детприёмнике. – Иру разбудишь.
Яна сглотнула и тяжело дыша, как после отчаянного бега, выговорила:
– Опять этот сон.
– А.
Мать подошла, неловко похлопала её по спине.
– Сходи к врачу. Пусть выпишут успокоительное.
– Нет. Некогда, мам, – пробормотала Яна, сцепляя руки, чтобы унять дрожь. Ей всегда становилось не по себе, когда в матери проглядывала человечность.
В своей кровати закопошилась Ира. Мама вздохнула, оттянув горловину водолазки, будто не хватало воздуха.
– Я её успокою. Ты иди, ложись, – выдавила Яна.
– Тебя бы кто успокоил. И образумил, – поправляя смятую простынь, ответила мать. – Утром рейд, помнишь? Не смей ничего прятать.
Яна кивнула. В голове тут же защёлкало, что можно оставить рейдовикам, а что надо убрать сейчас же. Больше всего на рынке, конечно, дадут за дневник, за очередные три странички.
Дождавшись, пока мать выйдет, Яна подбежала к столу и под хныканье сестры вытащила из-под учебников исписанные клочки кальки. Скатала их в шарики и уже засовывала под стельки ботинок, когда ширма снова отодвинулась. Яна вздрогнула, резким движением отправив ботинки под кровать. Мать, просунув голову в комнату, попросила:
– Сходи завтра перед школой со мной на участок. Там ночью опять собирались. Окурков полно, осколков… Надо убраться. А ты чего это сидишь там?
– Уронила… карандаш… Сейчас подниму. Я схожу завтра с тобой, конечно…
Мама, кивнув, исчезла. Яна запихнула ботинки поглубже и на цыпочках приблизилась к кровати Иры. Прошептала:
– Чего плачешь, Ириска?
Сестра вздохнула во сне. Яна положила ладонь ей на лоб, пощупала запястья.
– Шш…Шш…
Сон накатывал тяжёлыми, отупляющими волнами. Продолжая мурлыкать что-то успокаивающее, она подоткнула сестре одеяло и забралась в собственную постель.
Глава 3. Приглашения и откровения
Не надоело со мной возиться?
Я запрещаю входить и верить!
Перед глазами проходят лица;
Все вы под маской людей как звери.
– Яна Андреевна.
Яна вздрогнула и подняла голову. По глазам резанул пронзительный белый луч. После двух недель, во время которых тьма её прибежища чередовалась в серостью допросной, яркий свет вызвал слёзы. Она сощурилась и, сморгнув, разглядела в проёме двери знакомый силуэт. Скривившись, выплюнула:
– Не надоело со мной возиться? Небось вам и самому хочется отдохнуть.
– Яна Андреевна, я хотел пригласить вас на ужин. Но если вы устали…
Она нервно расхохоталась, обхватив себя руками. Устала!.. Да она уже перестала ощущать себя человеком в этой промозглой камере-боксе без света, практически без нормальной пищи.
Щуман уязвлённо пожал плечами:
– Если вам не хочется…
– Да вы издеваетесь, – вытирая глаза, пробормотала она. Поднялась с койки, пошатнулась и схватилась за стену. – Чтобы я пропустила ужин… С чего такая щедрость, господин Щуман?
– Мы с вами немало времени провели вместе – и всё в официальной обстановке. Я хочу узнать вас получше, Яна.
Он не добавил привычного «Андреевна» – Яна уже выучила, что это значит: Щуман пытается вызвать её на откровенность, спровоцировать на дружелюбие. В этот раз ей захотелось сыграть по его правилам. «Всё дело в камере, – сказала она себе. – Кто угодно, просидев тут без неделю, согласится на что угодно, лишь бы выйти».
– Идёмте? – спросил, слегка улыбнувшись, Арсений.
«Он ещё улыбается, мерзкая редиска».
– Идёмте. – Яна криво усмехнулась и тряхнула спутанными, грязными волосами. – Но имейте в иду: в ресторане с такой дамой вас засмеют.
– В моём кабинете отличный душ. Я попросил приготовить для вас одежду. Надеюсь, вам понравится.
…Размышляя, какую пакость Арсений задумал на этот раз, Яна всё-таки не могла отказать себе в удовольствии как следует намылиться, вытравить из-под ногтей черноту и избавиться от въедливой вони жавеля, насквозь пропитавшей камеру.
Она с наслаждением вымыла волосы шампунем – впервые на её памяти это было не разведённое в воде мыло, а настоящий густой ароматный гель. Яна вспомнила, как рассматривала витрины парфюмерных и галантерейных магазинов – изящные вещи, которые в них продавали, не были запрещёнными, но подлежали изъятию в первый же рейд. «Зачем покупать, если всё равно заберут», – говорила мать и тащила её прочь от стекла, за которым переливались бледно-розовые пластмассовые флаконы духов, холодно блестели баночки с кремом, сияли глянцевые упаковки мыла, пенилась соль для ванн… Да и сложно было представить всё это в их ванной – с чёрной плесенью по углам, с разбитым белым кафелем над эмалированным корытом, с зеркалом в точках и трещинках, с деревянной, набухшей от влаги полкой, где мать хранила бритву, хозяйственное мыло, бинты и ножницы…
Но здесь, в ванной комнате рядом с кабинетом Арсения (какая роскошь, господин следователь!), все эти бутылочки, коробочки и флаконы смотрелись как влитые: они отражались в блестящей чёрной плитке, на них искрился мягкий свет от встроенных в потолок ламп, а тёплый душистый пар крошечными каплями оседал на их стеклянных боках и точёных крышечках.
Выбравшись из-под тугих горячих струй, Яна почувствовала себя гораздо лучше. Она словно смыла с себя скорлупу многодневного затворничества и впервые с тех пор, как Щуман вошёл в камеру, опомнилась. С чего такая щедрость? Что он намеревается устроить для неё?
Нервничая, она кое-как обтёрлась бумажными полотенцами и застыла, глядя на свою водолазку. Даже здесь, в этом царстве пара, сквозь ароматы мыла и горячей воды пробивались запахи пота, грязи и дезинфицирующих средств. Надеть эту пропотевшую, пропахшую одежду на чистое тело?.. Яна замерла, не зная, что предпринять. Может быть, хотя бы сполоснуть, как следует выжать и пойти в мокром?..
Так она и сделала. Сунула водолазку под кран, набрала в ладони жидкого мыла и наскоро выстирала, выжала и натянула на влажное тело. И увидела себя в зеркале.
Нет. Так выходить отсюда ни в коем случае нельзя. Мокрая ткань облепила тело, слишком откровенно подчёркивая силуэт. Особенно грудь. Яна растерялась и покраснела. Теперь у неё точно нечего надеть; а сидеть здесь до тех пор, пока не обсохнет… Закусив губу, она огляделась: может, есть какая-нибудь батарея?..
Батарея была – блестящая, хромированная, источавшая сухое тепло, но совершенно холодная сама по себе. Зато на полке под ней Яна обнаружила водонепроницаемый пакет с маленькой белой этикеткой. «Выходной комплект», загадочно значилось на ней. Хотя что тут загадочного – ясно как день. Надеясь только, что вкус у Щумана окажется адекватным, а не каким-нибудь извращённо-утончённым, Яна разорвала упаковку и вытряхнула оттуда…
Нет, она, конечно, видела такие вещи. В витринах и даже на ком-то в школе; у матери один раз изъяли мягкие лоскутки из похожей материи… Но что именно это за ткань, Яна понять не могла. Медленно, наслаждаясь каждым мгновением ласкового прикосновения к коже, она натянула колготки из лёгкого, плотного, но такого тонкого и приятного на ощупь материала. Аккуратно застегнула все маленькие пуговички блузки – та была коричневой, с необычным переливом, игравшим на свету. Глядя в зеркало, Яна повела плечами, и по ткани пробежала золотистая волна.
Она надела простую длинную юбку, совсем не пышную, лишь слегка расширявшуюся ниже колен. Оглядела себя и решительно заправила блузку внутрь. Посмотрела в зеркало. Из белой глубины на неё глядела какая-то другая Яна – взрослее лет на пять, похудевшая и осунувшаяся, с тёмными, уставшими глазами.
– Яна? – нерешительно спросила она, словно обращаясь к незнакомке.
– Яна Андреевна, всё в порядке? – крикнул из-за двери Арсений, и она вздрогнула и съёжилась, как будто была по-прежнему не одета. Не отвечая, быстро зашнуровала кеды (это было ужасно; об обуви Щуман не позаботился, а потрёпанные кеды ужасно, ужасно, ужасно контрастировали с этой новой, строгой и элегантной Яной), наскоро стянула волосы в хвост и, чувствуя внутри щекочущий, неожиданно приятный холод, толкнула дверь.
Арсений смотрел на неё и молчал так долго, что ей стало не по себе.
– Что-то не так? – стараясь, чтобы голос звучал насмешливо, спросила она. Но вместо натянутой усмешки вышла натуральная неуверенность; ей очень хотелось закрыть лицо руками, чтобы хоть как-то заслониться от его взгляда.
– Всё в порядке, – наконец резко, словно очнувшись, кивнул он. – Машина ждёт. Едем?
– Как будто я могу выбирать, – чуть спокойнее ответила она.
– Это не допрос, Яна Андреевна. Я приглашаю вас. Вы вправе отказаться.
Яна независимо дёрнула головой и поджала губы.
– Знаете, – открывая перед ней дверь, с улыбкой произнёс Щуман, – мне очень импонирует то, как вы держитесь. Не теряете этот свой дерзкий шарм.
Она смутилась и разозлилась одновременно.
– Ну, ну, не обижайтесь, Яна Андреевна. Хотя это, конечно, очаровательно – как в вас смешиваются обиженная девочка и женщина со стальным стержнем.
Ого. Так о ней ещё никто не говорил – про стальной стержень…
– Какую кухню предпочитаете? – сменил тему Арсений. – У меня есть место на примете, но мы можем поехать куда вы захотите. Слышали когда-нибудь о «Вольпене»? Или о «Латехо»?
– Нет, – ответила она и, не удержавшись, хмыкнула: – Знаете, в последнее время я вообще редко выхожу в город.
Он усмехнулся, показывая, что оценил шутку.
– Ну, тогда на мой выбор. Едем в… Хотя пусть это будет для вас сюрпризом.
***
Она впервые ехала по городу в машине.
За окном проплывали многолюдные ерлинские улицы, но они даже отдалённо не напоминали те, по которым Яна ходила в школу, на рынок или к матери на работу. Это были улицы невысоких, мраморно-белых домов, не похожих один на другой, улицы шикарных вывесок и широких окон, украшенных фонарями и искусственными цветами, улицы блестящих машин и нарядных толп…
Тонировка стёкол погружала мир в ранние сумерки, и, когда дверца наконец распахнулась, Яна удивилась, что снаружи по-прежнему ясный зимний день, едва склонившийся к вечеру.