Шоу на сцене продолжалось по нарастающей. Разудалое панк-кабаре набирало в громкости и экспрессии. Веселье, шум, разнузданность и, конечно, декаданс во всем своем могуществе. Все зрители вышли к сцене и слились в общем танце. П. то и дело вытягивала меня, но я через несколько минут каждый раз возвращался на место. В конце концов, она махнула рукой и растворилась в толпе. Я лишь неспешно потягивал из своей кружки и наблюдал за ней. Большинство девушек танцуют изящно и эстетично, в особенности, когда понимают, что на них смотрят. А среднестатистическая красивая девушка уверена, что на нее постоянно кто-нибудь да смотрит. Поэтому ее движения всегда отточено эротичны. Она не допускает погрешностей. Ее платье всегда подчеркивает фигуру, а волосы уложены именно так как необходимо. При малейшем недочете внешнего вида она тут же удаляется в уборную на косметический пит-стоп, и только исправив все малейшие прорехи во внешнем виде, возвращается под всеобщее внимание площадку. П. была наплевать смотрят на нее или нет, есть кто рядом или она одна в комнате. Она закрывала глаза и двигалась, инстинктивно, без оглядки на окружение. Ее волосы растрепались, а на подмышках выступили темные пятна. Она просто наслаждалась музыкой.
После пары шумных песен она, слегка подустав, решила сделать небольшой перерыв. П. успела сделать лишь пару глотков появившегося нового пива как со сцены вокалистка объявила, что в зале сейчас находится очень хорошая подруга группы и что она была бы счастлива наконец представить достопочтенной публике их совместное творчество.
П. поперхнулась, по ее округлившимся глазам было понятно, что это не было спланировано заранее. Она суматошно поправила прическу и отправилась на сцену. Специально для П. вынесли микрофонную стойку, но микрофон не работал. Пока она вертелась, переговариваясь с музыкантами и техниками, ей устроили небольшую овацию. П. смущенно улыбнулась. Наконец, микрофон включили.
– Раз… Раз… Отлично. Спасибо, спасибо. Угу, вы все меня любите, да-да, я знаю. Все – мои фанаты. Хотя мы вот совсем недавно играли тут по соседству и что-то большинство из вас я там не видела. Ладно. Я как-то даже не собиралась выходить сегодня, но действительно мы готовили одну песню и видимо даже сыграем ее сейчас. Я же правильно понимаю, что мы ее играем? Да? Славно. Потому что слов других я не помню. Ладно. Если понравится, купите мне что-нибудь в баре.
Кабаре девушка с силой ударила по клавишам. За секундную паузу открывающий минорный аккорд успел срезонировать от каждой существовавшей в зале поверхности, впитал в себя темную атмосферу, алкогольные пары от полупустых бокалов, тусклый свет, отражающийся от блесток в макияже и проник в ушные раковины каждого, кто находился внутри. По сравнению со настроениями предыдущими песен, он прозвучал слишком грубо, слишком нахально и неуместно. Словно, считавшийся давно погибшим солдат появился на свадьбе забывшей его подруги юности. Никто не проронил ни слова.
Пальцы начали перебирать по клавишам. Мелодия наполнила зал. С лица П. ушла сценическая напускная улыбка. Она слушала ноты. Обе девушки вступили одновременно. П. начала чуть тише, голос вокалистки в начале ее затмевал. Он выделялся силой и чистотой, но П. брала пластичностью. Она с легкостью улавливала малейшие перепады мелодии и подбирала нужные интонации. Судя по виду, делала это интуитивно и не задумываясь. Глаза ее смотрели то в зал, то куда-то в бок на сцену, пытаясь глазами что-то передать музыкальному технику. Лицо было недовольно-сосредоточенное. Две поющие девушки органично дополняли друг друга. Но буквально через минуту все изменилось. П. безраздельно завладела вниманием окружающих. Она стояла на сцене, небольшого роста, смешная, в потертых черных джинсах и бесформенной толстовке с Даффи Даком на груди. По сравнению с другими участниками она выглядела совершенно посторонним предметом на сцене. И так бы они и допели эту грустную песню, но только голос разогрелся. И она почувствовала это, она закрыла глаза. Ее подруга перестала петь и сосредоточилась на игре на клавишах, лишь иногда вторя эхом на заднем плане, гораздо тише, чем в самом начале. Песня была о погибшей любви, и П. взяла на себя роль героини. Она просто взяла и забрала всех слушающих и слышащих ее с собой в мир, где краски безвозвратно мрачнеют, где единственный свет сверху, заменяющий и солнце, и бога, и саму жизнь неумолимо гаснет. Где лишь топкая темнота и бесконечные зацикленные мысли, от которых невозможно избавиться. Она тащила всех вниз с холодной беспощадностью, заставляя каждого прочувствовать все то, что чувствует в этот момент она. В помещении стало гораздо холоднее, бармен не понимая, что происходит, проверил открыта ли входная дверь. Люди, чувствуя холод, но не осознавая его происхождение, просто попытались стать ближе друг к другу. Никто не танцевал, даже не двигался. В зале те, кто во время предыдущих композиций разговаривали между собой, пытаясь переорать музыку, с непонятной для них самих сосредоточенностью слушали, лишь беззвучно выдыхая теплый пар. Как и все остальные. П. пела. Скорбь проникла в помещение. Лампочки стали гореть тускнее, словно каждую из обернули в траурную вуаль. Пространство за сценой стало проваливаться вглубь, так что расстояние между музыкантами на крохотной сцене увеличилось метров до десяти. Музыканты, физически отдалившись от света, оказались в тени. От ярких облачений остались лишь темные силуэты. П. оставалась на самом краю перед зрителями, глаза она не открывала. Два стареньких прожектора были направлены на сцену. Но она не отражала свет, он пропадал в ней.
С последними ноты она открыла глаза и посмотрела на слушателей. Повисла неестественная тишина. Зрители только смотрели, приподняв голову, на нее. И только после того, как она немного смутившись произнесла в микрофон: «Ну, все равно спасибо» посыпались первые хлопки, которые переросли в полноценные аплодисменты.
Под них П. и вернулась ко мне за столик.
– Мне понравилось, – сказал я. – Я куплю тебе что-нибудь в баре.
– Отлично! Значит артист не зря старался.
Бармену тоже очень понравилось, да так, что помимо двух заказанных пинт, он поставил нам еще две стопки лучшего (из тех, что были в наличии) виски и пообещал ставить еще до конца вечера. П. эта новость крайне воодушевила. «Наконец-то, творчество дает плоды! Долгожданное признание!» И с этими словами она опрокинула свою стопку. Я последовал ее примеру. Было заметно, что ее немного трясет после выступления.
Бар вновь наполнился задиристыми кабарешными мелодиями. Зрители потихоньку пришли в себя и зашевелились. Вновь послышался хохот и звон бокалов. А мы с П. снова выбрались на улицу. На сей раз вдвоем. На улице она продолжала проглатывать окружающий свет, от звезд и от уличных фонарей. Но уже с меньшей силой. Лицо все еще было напряжено, и ее еще потряхивало, но явно не от холода. Ее тонкие пальчики с обгрызенными ногтями вертели и мяли зажжённую сигарету. Затяжки выходили дерганными.
– Это твоя песня или совместное творчество?
– Изначально, моя. Смешно, но я написала ее по укурке. Я даже ходить в тот вечер не могла нормально, но с гитарой сладила. И даже что-то записала на диктофон. На следующее утро послушала, вроде что-то интересное выходит. Записала получше. Ну и потом общими усилиями, прописали аранжировку. Вроде получилось недурно. Что скажешь?
– Скажу, что – отличная песня получилась.
– Аминь!
Выступление группы закончилось и заиграла обычная фоновая музыка. Мы с П. переместились за большой стол в углу с диваном и остаток вечера провели напиваясь. Вскоре к нам присоединились все ее друзья. И те, что были на сцене, и те что были в зале. Даже работники заведения подсаживались к нам, поскольку других клиентов в тот вечер особенно не было. Так как я был не из компании, то большую часть времени приходилось только слушать. Было много смешных и не очень тематических баек про рвущиеся во время выступления струны, тошноту на сцене, и зрителей, которые не понимали куда они пришли. П. была возбуждена, ей нравилось и внимание, которое ей уделяли, и общее настроение за столом. Потом, конечно, принесли акустическую гитару и хором пели всем известные песни.
Спустя пару часов, ближе к середине ночи все стали потихоньку расходиться. Ко времени когда ее беременная подруга покинула нас, мы были уже основательно набравшиеся и сонные. П. показала зевком и сонно-пристальным взглядом, что пора и мы ушли. Добрались до меня на такси. Когда я ее в ту ночь впервые поцеловал, она сказала: «Ну наконец-то!».
Я начал встречать ее после репетиций. На них самих я не присутствовал, П. недвусмысленно дала понять, что мне там было делать нечего. Я и не возражал. Порой я заходил к ней на работу под конец смены. Вид у нее был жутко уставший, но меня она встречала с неподдельной искренней улыбкой. Хотя и мимолетной. Она угощала меня чем-нибудь из бара, потом угощалась сама, делилась в двух словах, как прошел день, и мы отправлялись в путь. Маршрут был всегда разный, но заканчивался всегда в одном и том же месте. У меня дома. Пока мы шли она рассказывала обо всем подряд. Например, что звуки можно визуализировать как краски: отдельные ноты дают вкрапления цвета, словно легкие прикосновения кистью, а целые аккорды – выглядят, как густые мазки всевозможных цветов: например, минорные уходили в цвет индиго разной степени насыщенности, а доминантные – в оранжевый. Таким образом, она всегда может понять, что мелодия получилась, если визуальная картина представляет гармоничной. Еще мы говорили о ленточных червях, что, если развесить их на деревьях, они будут развиваться словно атласные ленточки, об аутоэротической асфиксии, апартеиде, гениальности определенных поколений, грязи, историческом угнетении женщин, азиатских триллерах, зависти в музыкальной среде, проблемах лесбиянок, эмиграции, английском юморе, боге, сексе под наркотиками и прочей всячине разной смысловой нагрузки. У П. на все было свое собственное мнение.
Но весело и легко было далеко не каждый раз. Иногда П. встречала меня, мягко скажем, не в благодушном настрое. Она бросала безэмоциональное «Привет», наливала мне стаканчик чего-нибудь и отправлялась заканчивать свои дела. От моей помощи она отказывалась, и я был вынужден лишь наблюдать за ней со своего места в уголке. Она поднимала стулья вверх ножками и водружала их на столы, но даже со стороны читалось – что она еле сдерживается, чтобы не размозжить эти стулья в щепки и не сжечь весь бар дотла. В первый раз, как я стал свидетелем такого состояния – я подумал, что может это я чем-то оплошал, вызвав тем самым подобную раздражительность. Попытался узнать, у нее в чем дело, но она лишь отмахивалась. Мои вопросы, как дела на работе или в группе. вызывали у нее только раздражение. Я замолкал, она заканчивался приготовления к закрытию, опрокидывала стопку, смотрела на меня исподлобья, и мы молча ехали домой. Казалось, что одно неловкое движение или слово могло привести к вспышке безумия. Она тянула эту наэлектризованную атмосферу за собой. Не только мне передавалось это тяжелое тошнотворное чувство, но и всему вокруг. Весь город, до этого выступавший лишь как декорации, безучастный и серый, в эти вечера становился одной нескончаемо длинной дорогой до дома, наполненной тревогой и подозрениями. Вкрадывалось недвусмысленное чувство, что мне здесь не рады и лучше было бы как можно быстрее сбежать. Вот только бежать было некуда. Я с неподдельной тревогой внутри старался вести себя как можно осмотрительнее, инстинктивно оглядываясь по сторонам. П. просто шла вперед, со взглядом устремленным куда-то за видимые мне горизонты. В самый первый раз я попробовал ее развеселить, за что был сразу наказан локальной вспышкой ярости. После этого я оставил все попытки стабилизировать ее состояние. Просто дожидался, когда все придет в норму. Иногда мне везло, и в середине пути она могла меня нежно поцеловать. В других случаях мы все также молча поднимались в мою квартиру и проводили утомительный и тягучий вечер наедине.
Такие перепады невозможно было предугадать заранее. Они хоть и были редки, но всегда оставляли довольно неприятное ощущение. Поэтому я каждый раз готовился к худшему, ожидая ее на улице после репетиции или же открывая двери ее заведения за пару минут до закрытия. Если она встречала меня с улыбкой, то я считал это чуть ли не подарком небес. Хотя это не значило, что в течение вечера, ее настроение не изменится диаметрально. Самое гадкое, что я никак не мог вычислить механизм, от чего она из милой девушки могла превратиться в жестокую фурию, буквально по щелчку пальцев. И пока причина не появлялась, я предпочитал не придавать этому большого значения. Все-таки у любого человека всегда найдется уйма поводов пребывать в дурном настроении.
Примерно в то же время я познакомился с ее друзьями музыкантами. Поскольку я так за всю жизнь и не научился играть на каком-либо музыкальном инструменте, я всегда оставался немного в стороне от общей волны этой компании. Хотя встречали они меня каждый раз радушно и о моем недостатке тактично умалчивали. Что было очень мило с их стороны. Словно маленького мальчика с небольшой задержкой в развитии клевые ребята со двора принимали в свои игры.
У меня дома, правда, была старая электрогитара, которая уже долгое время со времен юности пылилась в чехле под кроватью. Однажды ночью П. ее обнаружила. Она аккуратно вытащила ее из-под кровати, смахнула пыль и расстегнула чехол. Глаза ее заискрились. Она внимательно осмотрела ее, прижала к своей обнаженной груди черную плоть из клена и воспроизвела два негромких аккорда.
– Какая красивая, – она разглядывала корпус, интимно поглаживая ее изгибы своей маленькой ладонью. – За что ты так с ней?
– Я честно пытался, но так и не вышло из меня рок-звезды.
– Она не должна из-за этого страдать, – П. перевернула и продолжила гладить ее по спине. – У всего в этом мире есть свое предназначение. У нее есть, при том явное и неоспоримое. Она была создана, чтобы создавать музыку. Чтобы человек, в котором живет чувство, мог выразить его. А тут она умирает. Это просто бесчеловечно. Или отпусти ее, отдай ее кому-нибудь, кто сможет оценить ее по достоинству и вновь вдохнуть в нее жизнь или все-таки сделай так, чтобы хотя бы одной бесполезной вещью стало меньше в этом мире, их и так достаточно.
Я пообещал П., что возобновлю свою практику и потом возьму ее группу к себе на разогрев на Уэмбли. Она улыбнулась. Каждый раз впоследствии, как она приходила ко мне, она непременно брала гитару в руки и с точностью могла сказать играл я за прошедшее время или нет. Потом забиралась с ногами на кровать, подбирала аккорды и тихонько напевала, склонив голову к ней голову. Она слушала тихую песню гитары и вторила ей своим голосом. Словно ребенка она прижимала к себе, стараясь передать тепло своего тела, тонкими пальцами легонько перебирала струны. После деликатно откладывала ее в сторону, на прощанье скользя рукой от колок до основания.
Гитара была лишь показательным примером. Отличительной чертой П. была острое чувство на несправедливость. Начиная от бездомного продрогшего котенка, заканчивая геноцидом. Она начинала шумно, но с такой прямой детской искренностью возмущаться, ее глаза сверкали и руки долго не находили себе места и никак не могли вернуться в расслабленное положение. Она непременно обращала внимание, того кто был рядом, страстной тирадой про конкретный случай, что попадался к ней на глаза. Если я переставал слушать, то она продолжала говорить само с собой. Иногда целый вечер был посвящен какой-нибудь новости из интернета. Только ближе к самой ночи, она низменно сокрушенно подытоживая: «Это все, пиздец, как неправильно. Что за больной мир?!». Но это не вызывало ни капли раздражения и ни в коем случаем не отдавало какими-то шаблонными нравоучениями. Она не била себя в грудь, никогда не бросалась громкими фразами в сослагательном наклонении. Она прекрасно понимала свою беспомощность в глобальном аспекте, но при этом старалась изменить что-то в своем подвластном пространстве. Ее сердце не могло привыкнуть к реальности, она прекрасно было с ней знакомо, в совершенно различных ипостасях. Она все прекрасно понимала. Но окончательно смириться никогда не могла. Ее заработок официантки был скромен, но неизменно она переводила небольшую часть в благотворительные организации или непременно давала милостыню бездомным или уличным музыкантам.