– Кстати, как она себя чувствует?
– Спасибо, хорошо… Так вот я никогда нигде не читал о лизатах, не слышал о них от врачей…
Беклемишев задумчиво побарабанил пальцами по столу.
– В этом я с тобой, пожалуй, соглашусь, – сказал он. – Тема, как говорится, не присутствует в информационном поле!
– Почему? Куда все делось?
Антон откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди.
– Ммм… Еще раз говорю, не знаю.
– Но, согласись, это странно.
– Странно, – согласился Антон. – Ведь в первой половине тридцатых это была очень популярная теория.
Он взял в руки сборник статей Заблудовского и быстро нашел нужную закладку.
– Вот, слушай! «Всеукраинский съезд эндокринологов в Харькове, в апреле 1934 года, в большей своей части прошел под флагом лизатотерапии и официально признал ее новым «научным методом». Это постановление съезда является, несомненно, большим завоеванием для учения о гистолизатах…» И вот тут дальше: «В настоящее время у нас в Союзе применяются для опытов и лечения самые разнообразные лизаты…»
– А потом все куда-то вдруг исчезло. Отчего так?
– Теория может, как ты говоришь, зачахнуть, если она не подтвердилась дальнейшими исследованиями и была признана научным сообществом несостоятельной.
– Хорошо излагаешь. Наш случай?
– Ммм… Сложно сказать. Ты прав, в научной литературе эта тема не обсуждалась уже много лет, но я помню разговоры отца и матери. Они никогда не говорили о Павле Алексеевиче как об ошибавшемся человеке или… боже упаси, как о шарлатане.
– А как они говорили?
– Только в превосходных степенях. Умница. Большой ученый. Его смерть – большая потеря для науки. А ведь если бы что-то было не так в научном смысле, они бы уж наверняка сказали… Слышал бы ты, как они несли Лысенко и Лепешинскую!
– Ну, хорошо. Допустим, изобретение прадеда не проходит по разделу «вечных двигателей». Тогда отчего же о нем так крепко все забыли?
– Может, просто людей не осталось?
– В каком смысле?
– Ну, в прямом. Когда умер Павел Алексеевич?
– В 1935-м.
– Ну вот, а потом у нас были годы 1936, 1937 и 1938… Многих репрессировали… А потом война. Люди могли просто погибнуть, и некому стало подхватить выпавшее из рук академика Заблудовского знамя. Как тебе такая версия? Истории известны случаи, когда знания утрачивались, потому что умирали их носители. «…А мне костер не страшен, пускай со мной умрет моя святая тайна, мой вересковый мед!» Помнишь?
– Помню.
– Чайку подлить?
– Нет, спасибо… И все-таки странно это, не находишь? Если идея была такой… интересной, почему все заглохло?
– Странно, странно, – снова повторил Антон. – Но мне кажется, мы движемся по кругу… Слышь, Леха, тебе надо поговорить с каким-нибудь специалистом покрепче меня…
– С кем, например?
– Есть один персонаж. Фамилия его Коженков. Он постарше нас. Когда я учился в универе, он был аспирантом, читал курс… И как-то, помню, сдавал я ему то ли зачет, то ли коллоквиум какой-то проходил… Короче, разговорились мы с ним про ВИЭМ…
– Это Всесоюзный институт экспериментальной медицины?
– Он самый.
– Прадед руководил там лабораторией.
– Там не только твой, там и мой предок подвизался… Так вот, помню, Коженков интересно так говорил о ВИЭМе. И Заблудовского, кстати, вспомнил…
– А как найти этого твоего Коженкова?
– Думаю, это будет несложно. Может, все-таки еще чайку?
– Ой, нет! У меня уже все баки под завязку.
– Ну как хочешь! Удовлетворил я хотя бы отчасти твое любопытство?
– Отчасти удовлетворил. Кое-что начинает проясняться. Спасибо тебе.
– Не за что. По крайней мере, сможешь теперь читать прадедовы статьи.
– Сомневаюсь, что так вот сразу смогу.
– А ты начинай не с начала, не с теоретической части. Там действительно много сложных слов. Ты начни с более простых, прикладных вещей. Вот, например…
Антон заглянул в оглавление сборника трудов Заблудовского:
– «Применение гистолизатов в животноводстве». А ты не смейся! – сказал он, заметив улыбку на моем лице. – По крайней мере, ты поймешь, как действовали лизаты и какой практический результат давали. Там описываются, как бы теперь сказали, кейсы. Очень любопытно! Увидишь.
– Спасибо, Антоша. Я так и сделаю.
– Да, ты не пытайся понять все, там много всяких специальных подробностей… Но направление, главную мысль, ты уловить сможешь. Ты же у нас умный!
Антон похлопал ладонью по прадедовой книжке.
– Знаешь, я даже немного жалею, что не вник во все это раньше, когда еще работал в науке… Можно было бы кое-что проверить экспериментально у нас в лаборатории…
– На мышах?
– На мышах. И еще на морских свинках.
– Вот мама была бы довольна! Не я, так хоть ты бы этим занялся.
– Привет ей от меня!
– Непременно.
Я поднялся.
– Скучаешь по науке?
– Скучаю, – признался Антон.
– А вернуться не думал?
– Вернуться? Нет, старик, невозможно. Ушел поезд…
– Но ты ведь читаешь научную литературу, следишь…
– Следить-то слежу, но этого недостаточно. Это как, знаешь, бывший футболист смотрит матчи по телевизору. Он тоже типа следит и знает, кто играет, как играет. Но это не означает, что он сам может выйти на поле в команде мастеров. Улавливаешь?
– Улавливаю. Ну, я пойду.
– Если какие-то вопросы возникнут, звони. Еще чайку попьем!
– Обязательно.
Мы вышли в прихожую, и я стал одеваться. Антошка стоял рядом и задумчиво смотрел, как я натягиваю плащ.
– Знаешь, Леша… – сказал он вдруг.
– Что?
– Вот я сейчас вспоминаю их разговоры…
– Чьи?
– Ну, родителей. И мне кажется, что-то было связано такое с именем Заблудовского… Какая-то, не знаю… недоговоренность, что ли… Ощущение такое, будто они, предки мои, знали что-то и молчали. Или, может, мне просто кажется…
Казань, 10 сентября 1918 года
Канонада не стихала всю ночь. Красные батареи били по городу с правого берега Волги, со стороны Верхнего Услона. Павел Алексеевич Заблудовский сидел за столом в гостиной, не раздеваясь и не зажигая света, и прислушивался к отдаленным разрывам. Бои шли уже пятый день…
К утру стрельба стихла. Павел Алексеевич почувствовал, что его клонит в сон. Он встал из-за стола и походил по комнате, чтобы немного размяться. Потом тихонько заглянул в спальню – Сима и Ариадна мирно спали. Заблудовский накинул на плечи пиджак и вышел на крыльцо. Вокруг было тихо. «Вот ведь и представить трудно, что где-то совсем близко война идет», – подумал он, вдыхая свежий утренний воздух. Всю ночь он размышлял о том, правильно ли поступил, не поддавшись уговорам брата. В сотый и в сто первый раз пытался взвесить все за и против. Существовала ли опасность, о которой говорил Сергей? Конечно, существовала. Но означало ли это, что с ним, Павлом Заблудовским, обязательно должно было что-то случиться? Вовсе нет. За свою жизнь Павел Алексеевич успел уже побывать на двух войнах – с японцами и германцами, и у него сложился довольно своеобразный, как он говорил, «пространственный» взгляд на вещи. Когда в 1904 году в Корее Заблудовскому пришлось участвовать в первой стычке с японцами, он испытал сильнейший страх. Ему казалось, что его непременно должны убить. И когда он вышел из боя целым и невредимым, то испытал необыкновенное воодушевление и одновременно удивление. Потом были еще немало стычек и вылазок, переходов и рейдов, и постепенно Павел Заблудовский пришел к пониманию того, что в огромном, бесформенном и хаотическом действе, называемом войной, погибают и калечатся далеко не все, а лишь меньшинство. Мир оказался слишком велик, чтобы война могла заполнить его целиком и сделать смертельно опасным пребывание в каждой точке. Помимо переднего края, где действительно бывало опасно, на войне обнаружилось множество мест, где, в сущности, ничего не происходило, где люди месяцами сидели в траншеях, в казармах, в лазаретах, пили чай, страдали расстройством желудка, резались в карты, потом грузились в эшелоны и переезжали на другое место, где снова сидели в траншеях, и так без конца… И постепенно Заблудовский перестал бояться войны, потому что понял, что это – такая же рутина, как и так называемая мирная жизнь. Конечно, он признавал, что вероятность погибнуть на войне была выше, чем вероятность быть задавленным автомобилем на улицах Казани, но все равно не равнялась неизбежности. Так чего волноваться, если все – случай? Павел Алексеевич вспомнил, что, когда в августе четырнадцатого его снова призвали в действующую армию, Серафима чуть не умерла от горя и страха. Заблудовский смотрел на жену снисходительно. Он понимал, что она думала примерно то же, что и он десятью годами раньше в Корее. Раз война – значит, обязательно убьют. «Не обязательно», – объяснил он Серафиме и, поцеловав жену на прощание, отправился в Восточную Пруссию с армией генерала Рененкампфа. Как он и ожидал, германская война оказалась такой же рутиной, как и японская, только размером побольше. А так все то же самое – грязь, скука, пьянство…
В 1915 году Павла Алексеевича вообще отозвали с фронта и вернули в Казань. В губернии были отмечены вспышки сибирской язвы среди скота, и понадобились специалисты для организации карантинной работы. Заблудовский приехал в родной город, где войны не было ни видно, ни слышно, переоделся в штатское и вернулся к привычным своим занятиям. Где-то далеко наступал Брусилов, шла битва при Вердене, а Павел Алексеевич Заблудовский ходил на службу и заведовал бактериологической лабораторией. В феврале 1917-го в Петрограде случилась революция, а в июле в Казанском ветеринарном институте прошли новые ветеринарные штаты, и Заблудовский был утвержден доцентом. В октябре к власти пришли большевики, а в декабре Павла Алексеевича назначили экстраординарным профессором, как имевшего полный профессорский стаж…
И когда весной 1918 в России началась новая война – Гражданская, Павел Алексеевич сильно не волновался. Он был уверен, что и эта война будет такая же, что она оставит достаточно пространства для тех, кто не захочет в ней участвовать. Надо просто вести себя осмотрительно, не лезть на рожон и не оказываться в ненужное время в ненужном месте. Однажды Павел Алексеевич попытался изложить свою теорию брату Андрею, но тот ее не одобрил, обозвав «безыдейной» и «обывательской». Средний Заблудовский не стал спорить, но внутри остался при убеждении, что сидеть в тылу и заниматься там каким-нибудь общественно полезным делом – например, организовывать противочумные станции – гораздо лучше, чем с выпученными глазами и криком «ура!» умирать за соединение всех пролетариев мира или, напротив, за Учредительное собрание…
И тут вдруг раздался звук, вернувший Заблудовского к реальности, – вдалеке зазвучала музыка. Павел Алексеевич прислушался и понял, что где-то далеко оркестр, фальшивя и не попадая в ноты, пытался сыграть «Интернационал». Духовые с трудом выводили мелодию: «Вставай, проклятьем заклейменный…» Заблудовский еще немного постоял на крыльце, потом вернулся в дом, сел в гостиной в кресло и мгновенно заснул…
Пробуждение его было тревожным. От долгого спанья в неудобной позе болела шея, все тело поламывало. За окном стояло позднее утро. Павел Алексеевич достал из кармана часы, стрелки подбирались к десяти часам. «Ишь как мы разоспались», – подумал Заблудовский и прислушался. И в доме, и, казалось, во всем городе царила тишина. Павел Алексеевич встал, потянулся и выглянул в окно. Ни души. Он снова вспомнил разговор с Сергеем, потом подумал о сестрах. Как они? Надо будет их сегодня навестить… Если, конечно, будет такая возможность. Какая власть в городе? Ушел Комуч или нет? Как бы узнать? И где, интересно, брат Андрей? Уехал или остался? Отношения с Андреем не были такими теплыми и близкими, как с младшим братом. Андрей Алексеевич был человеком тяжелым, резким в суждениях, ладить с ним было нелегко. В отношении младших Андрей с детства усвоил тон строгого отца и в зрелом возрасте не мог выйти из этой роли. Всякий раз, когда братья встречались, Андрей начинал поучать младших и очень сердился, когда те решались ему перечить. «Опять нотацию читал», – морщился Сергей. Павла Алексеевича ригоризм брата тоже раздражал, но он сдерживал себя, старался не ссориться с Андреем, всякий раз вспоминал, как много тот сделал для младших братьев и сестер после смерти родителей… И теперь в душе Павлу хотелось, чтобы старший брат остался. И тут в дверь постучали. От неожиданности Павел Алексеевич вздрогнул. Потом надел пиджак и пошел открывать. На крыльце стоял невысокого роста старичок с мелкими, незапоминающимися чертами лица. Одет он был в черный поношенный пиджак и косоворотку, штаны, тоже черные, заправлены в старые, стоптанные сапоги. Из-под картуза неаккуратно торчали седые волосы. Увидев Павла Алексеевича, старик поспешно снял картуз и поклонился. Лицо посетителя показалось Заблудовскому знакомым, но он не мог вспомнить, где видел его раньше.
Конец ознакомительного фрагмента.