– Там, в направлении, только про насморк написано, – напомнил ей. – На слух я не жаловался.
Она улыбнулась.
– Может, тогда вы меня посмотрите?
– Хорошо. Раз на слух не жаловался, раздевайся.
Я снял «хэбэшку», Марь Иванна глянула на мои плечи, грудь, ребра – все синие – и по-мальчишески присвистнула, чем сразу завоевала мою симпатию.
– Ты в часть не хочешь возвращаться? – догадалась она. – Тебе, может, к хирургу надо?
– Не хочу возвращаться, – честно подтвердил я. – Мне к хирургу не надо, но, если вернусь, кому-то действительно может понадобиться… Мне бы к майору Гоменскому. Слышал, ему работники нужны.
Мария Ивановна задумалась. Судьба моя опять висела на волоске…
– Хорошо, – сказала она. Взяла какой-то бланк, набросала на нем несколько строк, и передала мне.
– Выйдешь из корпуса, пойдешь направо, последний корпус, у забора, почти в углу.
– Спасибо! – поблагодарил я добрую женщину. Хотелось сказать ей, подобно щуке, пойманной Емелей: «Может, и я вам как-нибудь пригожусь!», – да поскромничал. Узнай она, кто мой дядя, сама пришпорила бы воображение, и предлагать не пришлось.
Конечно, отец отмазал бы меня от армии и без дяди Васи. На призывном он сказал:
– Надоест расширять сознание, напиши, я тебя вытащу оттуда.
Отец категорически не хотел понимать, почему я, после успеха своей первой персональной выставки, вознамерился полтора года месить грязь сапогами.
– Из глины тоже можно что-то вылепить, – сказал я ему тогда.
– Да ты не глину месить будешь, а… – отец посмотрел на мать, присутствующую при разговоре, и не стал продолжать.
– Кроме всего прочего, папа, как я стал бы в глаза друганам смотреть, когда они из армии вернутся?
– Так ты из солидарности с ними?
– Нет, – вынужден был признать я. – Из солидарности с ними я поступал в институт.
–Ты сам выбрал технический ВУЗ, а не художественную академию.
– Сам, сам…
– Послушай, Олежек. Ты думаешь, будешь там наблюдать жизнь, людей, да? – с иронией спросил отец. – Помнишь у Жванецкого: «Что может думать об архитектуре мужчина, не имеющий прописки?»
– Это ты к чему?
– Тебе там, не выспавшемуся, голодному, затюканному работой, будет не до наблюдений. Поспать бы минут шестьсот! – станет главным желанием.
Следовало признать, с начала службы отца я вспоминал не раз. Однако и своей нити все же не терял. Пожалуй, я был единственным придурком в части, который, пройдя через какую-нибудь ситуацию, напрочь лишенную романтики, типа шкрябания деревянных полов куском стекла с последующим натиранием мастикой, или наряда по столовой в замызганной «бэушной» «хэбэшке», воняющей черт знает чем, потом радовался приобретенному опыту.
Серега спросил меня: «Может, ты мазохист? Тебе доставляет удовольствие оказаться в стремном положении?» – «Главное, не дать себя поставить в такое положение, после которого женщина надолго остается в положении», – отшутился я. Возможно, это был самый дурной каламбур в моей жизни, не знаю. Лишенный амбиций оратора, я направлял все свое честолюбие лишь в область изобразительного искусства.
При Сереге я однажды уже успел проявить себя, – когда отдыхали у Ромы в лазарете с солнечными ожогами. Попросив у доктора лист бумаги и карандаш, изобразил сержанта Шляхова, тогда еще вполне себе живого. Шляхов отличался шикарной улыбкой: вывернутые наизнанку губы, блестящая металлическая фикса, придавали его лицу выражение, будто сержант подглядывает в женской бане. С таким выражением я его и нарисовал, вложив в руки младшего командира на портрете некий листок. Подписал: «Сержант Шляхов рассматривает порнографический снимок». Слова «порнографический снимок» мне не понравились – слишком прямолинейно. Ластика не было, зачеркнул эти слова и поверх вывел: «Портрет Ломоносова». Немного поразмыслив, зачеркнул и Ломоносова. «Фотографию Анджелы Дэвис» – осталось в окончательном варианте. Серега захихикал, я поклонился…
Знал бы тогда, что Шляхов скоро покинет нас на всегда, ни за что не стал бы рисовать карикатуру, из чувства благодарности.
Следуя указанию Марь Иванны, я понял, почему она сказала про корпус КВО, что тот находится «почти» в углу. В самом углу имелось еще одно строение, и по мощной вытяжке я догадался, это морг. Веселенькое соседство!
В целом госпиталь походил на пионерский лагерь. Те же одноэтажные длинные корпуса с занавесочками на окнах, цветники, разделенные асфальтовыми дорожками, портреты героев войны на щитах. Гастелло, Матросов, Зоя Космодемьянская, казалось, с укором смотрят на сонм симулянтов, окопавшихся здесь.
Я попытался прочитать, что нацарапала Марь Иванна на рецепте, но тщетно. Еще ни одному смертному не удавалось разобрать почерк врача. Может, так и обратиться к майору Гоменскому: «Не поможете прочитать, что здесь написано?» – «Подателю сего прописана трехведерная клизма, дезертирская твоя душа!» – ответит он.
Мысленно выразил надежду, что в КВО не заваливают работой настолько, что пациенты в итоге переселяются в здание напротив. Судя по тому, как шумела вентиляция, оно не пустовало.
Невысокий паренек в черной бархатной пижаме подметал крыльцо корпуса кожно-венерологического отделения. Боец поспешно посторонился, пропуская меня, – срок службы, видно, за плечами имел небольшой. Живые черные глаза глянули заинтересованно и по-доброму.
– Здравия желаю! – приветствовал я паренька шутливо. – А где мне искать майора Гоменского?
– Прямо по коридору, слева кабинет.
– Спасибо. – Я ценил редкую возможность быть вежливым. До сих пор чаще приходилось показывать зубы. В крайнем случае – ими скрипеть.
Пройдя предбанник, я, вопреки декларированному гаймориту, почувствовал какофонию запахов. Слева, из сортира, потянуло хлоркой, – видно там недавно провели дезинфекцию. Прошел чуть дальше, справа пахнуло кашей. Настоящей, на молоке, не паршивой сечкой, какую давали в учебке. Заглянув в открытую дверь пищеблока, увидел чудо – двух женщин в коротких поварских куртейках с засученными рукавами, протирающих столы. Дальше по коридору завоняло подмоченными пеленками, как в садике. «Учебка – это детский сад…» – вспомнилось в очередной раз.
Двери в палатах были хоть и застеклены, но прикрыты занавесками, поэтому я не мог пока разглядеть счастливчиков, обитающих в раю. Постучался в кабинет, потянул дверь на себя, услышал: «Да, да!»
Майора Гоменского, сидящего за столом, можно было бы назвать рыжим, окажись его волосы чуть светлее, так много было веснушек у него на носу. Среди рыжих я дураков еще не встречал, хитрецов – сколько угодно.
– Разрешите, товарищ майор? – Китель висел на соседнем стуле, поэтому я не сомневался, что нашел того, кого искал. Врач сделал жест рукой, приглашая.
– Слушаю.
– Вот. – Я протянул ему листок с абракадаброй. – Рядовой Смелков, вэ-че номер … Меня к вам Мария Ивановна направила.
Он прочитал то, что было написано.
– Хм. Готов поработать? А что делать умеешь?
– Да… все.
– Все, значит, ничего? – спросил с иронией Гоменский. Я смутился.
– Хотел сказать, работы не боюсь… Постараюсь, чтобы и моей работы никто не испугался…
– Ну что же, хорошо, коли так, – Гоменский как будто именно это и хотел услышать. – Из учебки связи, говоришь? Что же это у вас там сержанты так себя не берегут?
Я только пожал плечами, мол, такие сержанты. Да, история вышла громкая, у всех на устах, – подумал.
– А ведь у нас лежал, я его помню. – Лицо начальника отделения приняло задумчивое выражение.
«Шляхов лежал в госпитале? А с чем?» – подумал я, догадавшись, что Гоменский имеет в виду не последнее пребывание Шляхова в их заведении, когда бедолага пребывал в коме.
– Пьют, что попало… Ладно! – Гоменский прихлопнул легонько ладонью какую-то бумагу на столе. – Дела найдутся… – он посмотрел на меня пристально. – Да ты не бойся! Работой не завалим… Авинзон! – крикнул он.
– Я! – донеслось откуда-то издалека. Через пару секунд в дверь вошел тот самый метельщик в бархатной пижаме.
– Натан, переодень человека! И пусть староста Латусь зайдет ко мне.
– Хорошо, – согласился Натан. Я испугался, майор сейчас гаркнет: «Хорошо живет на свете Винни Пух, твою мать! А солдат должен отвечать: «Есть». Но, этого не произошло.
– Подожди возле каптерки, я сейчас, – сказал Натан, когда мы с ним вышли в коридор. Каптерка обнаружилась сразу у входа. Поначалу я ее не заметил, поскольку дверь была покрашена, как стена. «Значит, в госпитале тоже тырят», – решил я, отметив, что дверь металлическая. Армейская мудрость, впрочем, гласила, в армии воров нет. Есть тот, кто, мягко говоря, профукал.
– Ну-с, какой костюмчик вам подобрать, сударь? – спросил меня каптерщик Авинзон, открыв дверь в свою кладовую.
– Можно черный камзол, как у вас, сударь? – в тон ему ответил я. – Хочу быть похож на графа де Бюсси.
Авинзон, перебиравший плечики с пижамами и халатами, обернулся ко мне:
– Графиня дэ Монсоро? Читал. Мне, правда, больше понравился шут Шико.
– Мне тоже, – согласился я.
– Черной пижамы вашего размера не будет, сударь. Могу предложить синюю. Пойдет? – Он снял одно плечико с вешалки, демонстрируя.
– Какая разница, – махнул рукой я, принимая «товар». – Пойдет, конечно. Охмурять здесь все равно не кого. Поварихи – не в счет.
– Это дело вкуса, – заявил не по годам развитый юноша, хоть ростом мал. – Но ты не видел медсестру Люсю. Быть может, когда увидишь, еще прибежишь просить прикид пофасонистей.
– Вот как? – деланно удивился я. О том, что, в общем-то, ради их медсестры сюда и прибыл, Авинзону говорить не стал.
Покинув каптерку, я столкнулся носом к носу с широкоплечим парубком моего роста, белолицым, имеющим крупный нос с чересчур узкими ноздрями-щелочками. Заговорил, – показалось, у него насморк. Ему, вероятно, закосить гайморит было бы легче, чем мне. Догадался – передо мной староста Латусь. Почему-то сразу понял, товарищами мы с ним не станем, и не только на вкус и цвет. То, что на нем пижама коричневая, а на мне синяя – ничего не значит, держался высокомерно. Словно фамилия его имела такое генеалогическое древо – на козе не подъедешь. Не будем уточнять, какой.
– Переоделись? – спросил Латусь, скорее Авинзона, нежели меня. – Это хорошо.
– Да. Плохо, если в морге тебя переоденут, – согласился я. Латусь хмыкнул, покосившись на меня, и пригласил:
– Пойдем, отведу тебя в нашу, вторую, палату. В первой ссыкуны лежат, дизурики. А в третьей – десантура. Будешь себя плохо вести – подселю к нему.
Я догадался, что «Десантура» – это один человек, а не целая комната парашютистов. В этот момент дверь комнаты как раз отворилась, и показалась голова. Не знаю, могла ли эта голова разбить о себя бутылку, а рукой – кирпич, но лицо у нее точно было кирпичом. Голова была в халате. Из под халата торчали волосатые ноги с крупными икрами.
– Новенький? – спросила голова.
– Новенький, – подтвердил Латусь. Голова исчезла.
– Это он и есть? – догадался я.
– Он, – подтвердил Латусь.
Не сказать, чтобы я все детство бегал по деревне в красной рубахе, и на корриде, тем более, не бывал, но быки мне все равно не нравились. Особенно, на двух ногах. Десантура не вызвал у меня симпатии.
Латусь открыл дверь в конце коридора, я увидел ряды двухъярусных, как у нас в учебке, кроватей, разделенных проходом, слева – окна, и в торце одно. Пол был, слава богу, крашеный, значит, натирать не требуется. Мастурбацией я бросил заниматься еще в подростковом возрасте, так, толком, и не начав. А были у нас во дворе настоящие энтузиасты этого дела!
Конец ознакомительного фрагмента.