Деликатность и ненавязчивость Теремрина успокаивали. Она была уверено, что, если вот сейчас, сию минуту, попросит его уйти в другую комнату и дать ей отдохнуть одной, он уйдёт. Но она полагала, что уже не может так поступить, да, пожалуй, и не хочет. А Теремрин всё также сидел в её ногах, и в ласках своих был столь же робок. С Катей он в своё время был гораздо смелее, может быть, потому что кипела и бурлила молодость, которой сопутствовала несерьёзность. Был смелее и с Инессой, хотя остановился, когда счёл, что пора остановиться. Что же мешало теперь? Наверное, с годами он стал всё-таки осмотрительнее и не спешил сделать тот последний шаг, который неизбежно накладывает ответственность на мужчину, если это мужчина, а не жалкое его подобие. Пришло осознание, что Природа – высокое и священное понятие Бог тогда ещё не внедрилось в его сознание – создала женщину не для утоления определённого рода потребностей, а для высочайшего предназначения, для продолжения Рода Человеческого на земле, и вторгаться в священный сосуд, который именуется женщиной, можно лишь тогда, когда осознаёшь смысл этого вторжения. Конечно, если перед тобой чистый сосуд, а не старая дырявая лоханка общего пользования.
За окошком послышался какой-то шум. Теремрин привстал, словно это его заинтересовало, и, воспользовавшись такой нехитрой уловкой, пересел повыше, склонился над ней, коснулся губами её губ столь осторожно, словно перед ним действительно был хрупкий хрустальный сосуд, который мог рассыпаться от резкого прикосновения. Он долго целовал её, и она отвечала на поцелуи, хотя пока ещё скованно и напряженно, поскольку не испытывала тех чувств, которые бушевали в нём и которые он сдерживал всё с большим и большим трудом. Она обвила его шею руками, и он почувствовал трепет её тела. Этот трепет не был трепетом страсти, а отражал скорее страх перед неизвестностью, но неизвестностью, всё более желаемой ею и ожидаемой со всё большей и большей покорностью. И вот уже миновала какая-то незримая грань, после которой она не могла остановить его, окончательно решившись на всё, что неотвратимо приближалось.
Теремрин был в футболке и просторных шортах. Сбросив обувь, он лёг рядом с ней и проник под одеяло, ощутив своими ногами её ноги. Она всё ещё была в своём сарафанчике, который передавал трепет её тела. Он обнял её, его руки отыскали пуговки на сарафанчике и стали одну за другой освобождать от петелек. В какой-то момент его рука ненароком коснулась упругого холмика, и это прикосновение током пронзило его. Он сам не узнавал себя и не понимал причину своей робости, он всё ещё опасался, что она вот-вот остановит его, попросит уйти в другую комнату. Но она не делала этого, потому что её обволакивало совершенно новое, неизведанное и незнакомое ощущение, которое прежде приходило разве только во сне. Но то во сне. Она почувствовала, что даже те, очень немногие элементы одежды, которые остались на ней, давят и мешают, и ей захотелось поскорее освободиться от них, чтобы быть полностью во власти его объятий. Грудь томилась в оковах, и Теремрин, отыскав замочек, расстегнул его и выпустил на свободу два восхитительных холмика, прижавшись к одному из них губами и коснувшись другого рукой, под которой сразу затвердела его вершина, оказавшаяся между пальцами. Ирина замерла от ощущений, которые никогда не испытывала прежде, и решилась сама обнять его, прижаться к нему со всею силой нерастраченных чувств. Она сдавала один рубеж за другим, сдавала осознанно, допуская его всё дальше и дальше за грани дозволенного, и её постепенно обволакивали теплой, чарующей и пленительной пеленой неподражаемые ощущения. Ни он, ни она не произнесли ни слова, потому что губы их были заняты поцелуями, и потому что он почти потерял дар речи, задыхаясь от восторга. Его рука скользнула вниз, коснулась животика и замерла у последней преграды.
Прежде чем двигаться дальше, Теремрин сбросил с себя футболку и освободился от шорт, заговорив горячим шёпотом, что-то очень ласковое, быть может, бессвязное и бессмысленное, но очень приятное ей. Его слова слились в один завораживающий поток, а женщина, как известно, любит ушами. Он всё ещё медлил перед последним, решающим натиском, а она ждала в предчувствии неизведанного, в предчувствии того, что не поняла и не осмыслила с Синеусовым. Наступил тот миг, когда ещё что-то могло остановить их – стук в дверь, телефонный звонок, но не было, ни телефонного звонка, ни стука в дверь, лишь доносились со спортплощадки приглушённые удары по мячу и обрывки фраз.
Рука Теремрина нащупала тугой поясок, оставивший на животике осязаемую пальцами ребристую строчку. Ирина впилась руками в его плечи, и замерла в объятиях, успокаиваемая его горячим шёпотом. Неспешно, сантиметр за сантиметром, удалял он эту последнюю преграду. Ирина лежала на боку, не мешая ему, и лишь когда рука его достигла колен, слегка поджала ноги и помогла освободить себя от тонкой, повлажневшей преграды из ажурного материала. Она подивилась, что позволила ему провести рукой по тем местам, которых никогда не касалась мужская рука. В следующее мгновение они сплелись в объятиях, уже ничем не разделяемые. Он повернул её на спину и осторожно продолжил своё наступление, нависая над нею и ощущая, как бешено колотится сердце. Он весь сгорал от нетерпения, и требовалось немало внутренних сил, чтобы не рвануться вперед, сокрушая всё на своём пути. Он не навалился на неё подобно зверю на захваченную добычу, но, словно прикрывая её своим телом от всего мира, от всех тревог и невзгод, вдруг с восторгом ощутил своей широкой грудью два острых упругих холмика. И тут же почувствовал, как её ноги повинуются требовательному давлению его руки, как вся она раскрывается под ним, принимая в себя всю его мужскую силу, его любовь, его страсть. В следующее мгновение она слабо ойкнула и ещё сильнее вцепилась в его плечи. Он погрузился во всю глубину её существа, и ему показалось, что проник в неё не одной лишь истомлённой ожиданием частичкой тела, а весь без остатка утонул в чарующем её волшебстве. И лишь на мгновение озадачила мысль, что он проник в это её волшебство с несколько большею лёгкостью, чем в волшебство Кати. Впрочем, эта мысль не задержалась в его сознании, потому что всё поведение Ирины, причём поведение явно бесхитростное, натуральное, прогоняло всякие мысли и подозрения. Он обнимал и прижимал её к себе до хруста косточек, и она отвечала объятиями на его объятия. Это восхитительное слияния заставило забыть обо всём на свете: и о шуме на улице, и времени, и, вместе с тем, о том важнейшем, о чём не следовало бы забывать в такие вот неописуемо яркие моменты соединения и слияния мужчины и женщины.
Между тем, долгая, трепетная и изнуряющая подготовка привела к мгновенному, почти электрическому разряду, молнией пробежавшему от него к ней, к разряду, которого с нетерпением ждал, даже помимо её воли, молодой, здоровый и сильный организм женщины, давно уже готовый к тому, для чего он предназначался самой Природой. А она, хозяйка этого организма, словно уступая его настойчивому требованию, сжимала в объятиях Теремрина, ощущая неизъяснимую полноту счастья, проникшего в неё и, казалось, разливающегося по всему её телу. И Теремрин, словно бы повинующийся чему-то свыше, не шевелясь, прижимался к ней, чувствуя, как растворяется каждая клеточка его тела в каждой клеточке её тела. Подобного ещё не было у неё никогда. Подобного не было у него очень давно. Они готовы были задохнуться во взаимных объятиях, не имея сил разомкнуть руки.
Он где-то читал, что энергия, выделяемая при полном, совершенном, истинном слиянии мужчины и женщины, любящих друг друга по-настоящему, вырывается наружу, в атмосферу, распространяя волны, очищающие окружающую среду от зла и всякой нечисти. И напротив, совокупления, ошибочно называемые либерально-демократическими «мыслителями» любовью, не имеющие под собой духовно-нравственной основы, упражнения «на счёт» – кто больше – лишённые истинных чувств, оставляют лишь чёрную дыру в душах, разрушая само человеческое существо потомков обезьян, именуемых партнёрами. Истинная любовь отличается от примитивных похотливых чувств так же, как симфоническая музыка от проповедуемых демократами суррогатных аккордов, именуемых современной музыкой.
Только идеологи демократии, умственное развитие которых позволяет воспринимать лишь самый банальный примитив, назвали впоследствии недоступным для их понимания словом любовь всю ту грязь и мерзость, которая продаётся за деньги. Только они полагают, будто любовь это то, что вечерами выстраивается в шеренги на известных торговых точках, где продавцами являются те, кто давно уже потерял облик человеческий, а покупателями те, кто его и вообще вряд ли когда-то имел. Им не дано понять, что дежурное удовольствие, купленное за деньги, которые они почему-то именуют бабками, а то и вовсе уменьшительно ласково бабульками, не поддаётся никакому сравнению с теми волшебными чувствами, которые испытывают истинно любящие существа, разумеется, когда одно из них мужчина, а другое женщина, а не однополые особи.
Впрочем, в те счастливые для наших героев времена, когда они наслаждались поистине совершенной близостью, основанной на настоящих чувствах, на настоящей любви, любовью ещё было принято называть любовь, а не свободную от совести пародию на это светлое чувство. Господствующая идеология ещё не поощряла торговлю так называемой любовью, как позднее стали поощрять это те, кто насаждал в России свободу от совести.
И Теремрин произносил слово «люблю» лишь потому, что чувствовал, что любит, поскольку это испытывало его любящее сердце, которое, правда, чего нельзя не признать, было весьма любвиобильным. Ирина же отвечала на его чувства, на его ласки гораздо более искренне.
Теремрин, за плечами которого были и встречи, и увлечения, мог всё же иногда принять за любовь влюблённость. Ирина этого сделать не могла. Однажды обжегшись на Синеусове, она стала ещё более взыскательной и считала, что испытывает к Теремрину истинные чувства.
И всё же, конечно, было что поставить в укор и нашим героям, а в первую очередь, Ирине. Ведь она пошла на это сближение, хоть и повинуясь истинному чувству, но без Божьего на то благоволения. Она сделала это до того важнейшего в жизни женщины момента, когда её избранник назовет её своею женой, а она его своим мужем, пусть даже и не перед святым алтарём, что было весьма затруднительным в век безбожия.
Дети безбожного времени в этом не столь повинны, хотя известно, что незнание законов не освобождает от возмездия. Остаётся лишь с горечью констатировать, что весьма значительное количество людей, несчастливых в браке, да и вообще в личной жизни, не понимают Истины и напрасно пеняют на судьбу, адресуя к себе извечный вопрос: почему нет удачи, почему они обойдены счастьем. А ведь все, все без исключения Сыны Человеческие сами являются творцами своего счастья. И стоит лишь замереть на миг, остановить суетный бег по жизни, задуматься, окинув мысленным взором пройденный путь и оценив содеянное, каждый, умеющий мыслить, найдёт причины своих бед и неудач. Но недостаточно оценивать свои поступки с точки зрения законов того или иного времени, особенно времени безбожного. Оценивать их необходимо с точки зрения Высшего Закона, который, если желаете, назовите хоть Законом Высшего Разума, коли не готовы ещё назвать Божьим Законом, то есть Законом, начертанным Самим Создателем в Своих творениях.
И всё же мы не в праве строго судить, да и вообще судить своих героев за то, что совершили они в тот знойный летний день, отдавшись столь же знойным взаимным чувствам. Лучше проследим их дальнейший путь, который суждено им пройти в годы падений и взлётов России, в годы её тяжелого марша через болота и топи демократии ельцинизма. Ведь даже в век богоборческий не все поступки можно признать богоборческими, ибо жизнь продолжалась, и у этой жизни были всё-таки свои законы, очевидно не зря попускаемые Богом. Жизнь продолжалась и тогда, когда Русская Земля падала в тяжелые смуты, жизнь продолжалась, потому что люди продолжали любить, продолжали соединять свои жизни и от этих соединений рождались новые люди, новые поколения, чтобы в свою очередь продолжать жизнь на Земле. Дети же рождались не без воли Бога тайной, ибо ничто не может родиться на земле без Божьей на то воли. Ведь только Всемогущий Бог может вдохнуть бессмертную душу в ту крохотную капельку новой жизни, которая образуется от слияния мужского и женского начал, именно благодаря соединению этих начал, пусть даже соединения и не благословлённого по законам церкви, но создающего новую жизнь, которая не может возникнуть без Божьего благоволения.
А между тем волшебные мгновения, проведённые нашими героями вместе, складывались в секунды, секунды соединялись в минуты, а они всё ещё не могли оторваться друг от друга и оставались в прежнем положении, упиваясь близостью и не имея ни желания, ни сил ни на что другое, кроме нежных и трепетных ласок. Её роскошные волосы рассыпались по подушке, завитки их оттеняли золотистый загар на плечах, её глаза покрыла туманной поволокой сладкая истома. Они испытывали ощущение безраздельного, полного счастья и это ощущение не проходило, рождая всё новые всплески чувств. Они так и задремали, истомлённые этими ласками, а проснулись, когда за окошком уже сгустились сумерки.
– Мы, наверное, ужин уже прозевали, – прошептала Ирина.
Теремрин посмотрел на часы и сказал:
– Да уж. Почти час, как он закончился.
Ирина выбралась из его объятий, села на кровати и потянулась за халатиком.
– Схожу в душ, – пояснила она.
Теремрин остановил её руку и попросил:
– Иди так. Не надо скрывать грубой материей то, что столь прекрасно, и ласкает взгляд.
Она слегка покраснела, смутилась и хотела возразить, но потом вдруг, передумав, решительно встала и гордо пошла к выводу из комнаты, провожаемая его восхищённым взглядом. Золотистый отлив её стройного тела особенно завораживал и притягивал взгляд в сумеречном свете.
Теремрину совсем не хотелось вставать, но он всё-таки встал, подумав, что совсем неплохо было бы прогуляться перед сном. Минут через пятнадцать они уже были на березовой аллейке, ведущей к проходной. Теремрин что-то рассказывал ей о доме отдыха, о том, как любит не только проводить здесь свободное время, но и работать, а она слушала невнимательно, потому что ждала другого разговора, других слов, более для неё сейчас важных. Она ждала слов, которые, по её мнению, должны были последовать после того, что произошло между ними. Сама же не считала возможным коснуться этой темы, потому что уж если и нужно было касаться, то значительно раньше, быть может, ещё в Пятигорске, перед самым своим отъездом.
Но он упорно обходил стороной тему их взаимоотношений. Иногда он замолкал и становился задумчивым. В эти минуты Ирина замирала в ожидании, полагая, что он хочет что-то сказать или о чём-то спросить. Но он не спрашивал, хотя её догадка была отчасти верной: его действительно волновал один вопрос, но не тот, о котором думала Ирина. Его волновал вопрос, на который он не смог ответить достаточно ясно, несмотря на свой опыт. Читатель, вероятно, догадывается, каков этот вопрос. Но Теремрин не мог задать его в виду деликатности самого вопроса. Не будем и мы касаться его до времени, когда он сам возникнет по ходу действий и когда сначала Ирина, а позже и Теремрин, будут искать ответ на него в виду его важности для них обоих.
Он продолжал говорить о доме отдыха, о каких-то забавных случаях, которые происходили здесь. Она же думала совершенно об ином и вдруг вспомнила стихотворение, которое мама положила ей на стол перед самым отъездом. Это было своеобразным предупреждением, но Ирина, хоть и запомнила его наизусть, всё же с собою не соотнесла. И вот теперь она неожиданно даже для себя, предложила:
– Я хочу кое-что прочитать тебе. Ты не возражаешь?
– Конечно, нет, – отозвался Теремрин, прервав свой монолог. – Мне будет приятно послушать.
И она стала читать, хоть и негромко, но ярко, с выражением:
Как только разжались объятья,
Девчонка вскочила с травы,
Смущённо поправила платье
И стала под сенью листвы.
Чуть брезжил утренний свет,