Николай Алексеевич помнил, как сын вошёл в дом. Не трудно было догадаться, что он сражён каким-то личным горем. Нет, со здоровьем всё выровнялось. Оказалось, что Катя вышла замуж.
А потом были заботы о том, чтобы остаться в армии. Нашли место более спокойное – военную кафедру медицинского института. Так боевой комбат получил должность, на которой обычно дослуживают до пенсии. Но он ушёл оттуда в военную печать, он ожил, и как будто бы всё прошло бесследно. Правда, в институте женился. Николай Алексеевич не очень одобрял женитьбу на провинциалке, но Дмитрий резонно заметил, что уж и сам давно стал провинциалом. То дальние гарнизоны, то горячая точка, то госпиталя.
Он вспомнил, что с час назад, прощаясь с сыном, назвал его бабником. Правда, без зла назвал, так, по-свойски. И тогда-то Дмитрий сказал: «Если б не разрыв с Катей, ничего бы этого не было. И никого бы у меня не было, кроме неё одной!».
И подумал он теперь, сидя в своём кабинете и глядя на то, как вдалеке, медленно оседает в кварталы домов закатное солнце: «Упрекая человека, укоряя за какой-то поступок, стоит, наверное, подумать и о том, как складывалась его судьба! Об этом мы часто забываем». И уже с доброй усмешкой вспомнил, как сын, защищая от какого-то хулителя Екатерину Великую, настойчиво, несколько раз повторил фразу из «Чистосердечной исповеди» Государыни: «Если бы я смолоду получила мужа, которого любить могла, вечно к нему не переменилась!»
И подумалось: «Может, действительно всё в личной жизни Дмитрия было бы по-иному, не случись этого досадного разрыва с Катей. А кто виноват? Всё та же западная сволочь, которая не даёт спокойно жить Русской Державе, окружая её базами, составляя бесчисленные планы агрессий. И приходится воинству Советскому, как когда-то воинству Русскому, прежде думать о безопасности Родины, а потом уже о себе, о своей личной жизни, о своей судьбе!»
Он вовсе не собирался оправдывать сына, просто хотел объяснить его поведение, объяснить поначалу хотя бы самому себе. Конечно, лучшее воспитание – это воспитание личным примером. Воспитание в хорошей, дружной, счастливой семье. Но семьи нет. И в том не его вина, а вина всё того же треклятого Запада. Николай Алексеевич не женился не только потому, что не хотел приводить в дом мачеху для сына, но и потому, что не мог забыть свою жену, любовь к которой сохранил на всю жизнь. В то же время, он, конечно, сознавал свой грех – у него была на фронте женщина, которая, как казалось ему, больше, чем походно-полевая жена. Он женился на ней, но вскоре увидел, что женился, совершенно не зная её. И вот теперь он до некоторой степени понимал сына, у которого было примерно то же самое – разными они были с женой людьми. Едва понимали друг друга. Но Николай Алексеевич не оставлял детей – он просто не успел их завести, и он не изменял первой жене, а просто, встретив любимую, которую считал погибшей, ушёл к ней, честно и открыто всё объяснив жене.
Быть может, если бы не дети, если бы и Катя была замужем и Дмитрий женат, но не имел детей, он бы сам первым сказал сыну, что им надо быть вместе. Разводиться ему с женой, а ей с мужем, и быть вместе. Но дети не позволяли принять такое решение по многим причинам. Он понимал, что Дмитрию нельзя более встречаться с Катей, но он же и понимал, что это невозможно. Был здесь лишь один крохотный плюс – Николай Алексеевич решил, что теперь-то уж сын прекратит заводить новые романы. И его очень обрадовало, что в свой любимый Пятигорск на этот раз сын едет с дочкой.
Глава вторая
Ещё не завершилась проверка дивизии, а Стрихнина уже не волновало ни то, что произошло в полку Световитова, ни грядущие выводы комиссии. Его приятель из Главного управления кадров сообщил, что приказ о назначении подписан. Начальник политотдела зашёл в кабинет, когда Стрихнин уже заканчивал разговор с Москвой.
– Товарищ генерал, не нравится мне один из представителей прокуратуры, этот, – он наморщил лоб, – Посохов, кажется. Да, полковник Посохов. Сегодня приглашал на беседу Амбалкину. Попросите Валентину выяснить у неё, о чём был разговор?
– Какой разговор? – переспросил Стрихнин, который словно и не слышал просьбы.
Начальник политотдела пояснил подробнее.
– Вот сами и попросите, я разрешаю. Мне не до этого. Приказ подписан.
– Поздравляю. Нового комдива уже назначили?
– Не знаю. Мне пока негласно сообщили только о приказе. Жду теперь нарочного с выпиской.
– Вы всё же поинтересуйтесь, пожалуйста, – попросил начальник политотдела, которому особенно важно было знать, кто возглавит дивизию.
Всё повернулось столь неожиданно. Куда теперь подует ветер. Ведь состряпанное обвинение против Световитова могло рассыпаться в один момент. Какая уж тогда партийная комиссия с персональным делом?!
– Сейчас позвоню, – сказал Стрихнин. – Поинтересуюсь. Да ведь и мне нужно узнать, кому дела сдавать. – Начальника штаба вчера в госпиталь положили, а заместитель мой, как вы знаете, увольняться собирается.
– Ну что из того? Пусть порулит пока.
– Жаль политработников не принято на строевые должности назначать, а то бы я вас оставил, – сказал Стрихнин, но в этот момент на другом конце провода отозвались, и он задал вопрос высокому начальству:
– Я могу сдавать дела? Хорошо… Есть… Ещё раз спасибо за поздравление. Слушаю, слушаю вас, – повторял Стрихнин, и начальник политотдела видел, как он меняется в лице. – Кому вы сказали? Да ведь у него же в полку…, – видимо, там перебили, потому что Стрихнин замолчал, выслушивая какие-то указания. – Но я против… Есть, есть не пререкаться, есть принять к сведению. Есть, сдать дивизию Световитову.
Разговор закончился, а Стрихнин всё сидел, оторопело глядя перед собой. Начальник политотдела предпочитал молчать, ожидая, что будет дальше. Наконец, он проговорил:
– Это чёрт знает что такое. Сдать дивизию Световитову! Вы представляете? Они там все с ума сошли.
Остальные, присутствовавшие в кабинете офицеры, молчали, не решаясь поддерживать ту или иную точку зрения. Тем более, как окончательно стало ясно, Стрихнину оставалось командовать дивизией считанные дни. Что же касается Световитова, то, по всей вероятности, Стрихнин явно недооценил его связи.
– Так что вы там говорили о партийной комиссии? – со скрытой издёвкой спросил Стрихнин у начальника политотдела.
– Полковник Посохов, говорю, что-то там раскапывает. Защищает он Световитова.
– И что вы предлагаете?
Этот вопрос окончательно поставил начальника политотдела в тупик.
Обстановку разрядили вошедшие в кабинет генерал-лейтенант, возглавлявший комиссию и полковник Посохов.
Стрихнин встал и доложил о том, что приказ о его назначении подписан.
– Знаю, – отрезал генерал-лейтенант и прибавил: – Но одно дело нужно всё-таки довести до конца.
– Какое дело? – поинтересовался Стрихнин.
– Дело о клевете на подполковника Световитова.
В кабинете наступила тишина. Начальник политотдела нервно теребил в руках листок бумаги.
– Полковник Посохов, покажите копию документа. Сам документ подшит в дело, – сообщил генерал-лейтенант.
Посохов положил лист бумаги на стол командира дивизии. Тот стал читать и, дойдя до того места, где Амбалкина указывала, что оговорить Световитова ей велела Валентина Гусарова по просьбе командования, прочитал написанное вслух и произнёс с укоризной, обращаясь к начальнику политотдела:
– Что же это вы, товарищ полковник, выдумали? Не ожидал, не ожидал. Партийную комиссию собирались ввести в заблуждение? Персональное дело сфабриковали?!
Начальник политотдела понял, что оправдываться бесполезно. Стрихнин уже мысленно покинул дивизию, а потому хотел остаться чистеньким.
– Виноват, – промямлил начальник политотдела.
– Вот кого надо разбирать на партийной комиссии, – сурово сказал генерал-лейтенант, указывая на политработника. – Подполковник Световитов – лучший командир полка в дивизии. И не его вина, что разгильдяи, по существу, даже преступники, всего три недели назад переведённые в его полк, совершили такое. Их надо было судить ещё после первого, хорошо известного вам случая издевательства над молодыми солдатами. Таков вывод комиссии. Пригласите в кабинет Световитова. Он ждёт в приёмной.
Стрихнин передал распоряжение по телефону и, прежде чем Световитов вошёл в кабинет, успел сказать с нарочитой убеждённостью:
– Совершенно с вами согласен. Я это определил сразу, а потому был иногда особенно строг к нему, чтоб не расхолаживался в наших пенатах. У него в развёрнутом полку в Германии, небось, личного состава побольше, чем во всей дивизии.
– Товарищ генерал-лейтенант, разрешите обратиться к командиру дивизии? – чётко проговорил подполковник Световитов и, получив разрешение, доложил: – По вашему приказанию прибыл!
– Ну что ж, Андрей Фёдорович, – сказал Стрихнин. – Комиссия высоко оценила ваши способности и потенциальные возможности. Вам действительно тесны рамки полка сокращённого состава, а потому, покидая дивизию, я сдаю командование вам.
Стрихнину теперь очень хотелось выдать это решение за своё, но он не мог исключить того, что там, наверху, возложить командование дивизией на Световитова решили не без консультаций с генерал-лейтенантом, возглавлявшим комиссию. Он не ведал только одного – решение принято назначить Световитова комдивом или поручить лишь временное исполнение должности до назначения нового командира.
Световитов не сразу поверил в то, что сказал Стрихнин. Он несколько оторопело огляделся. Генерал-лейтенант тепло улыбнулся ему, улыбался и Посохов. А вот начальник политотдела, продолжая теребить какой-то листок бумаги, смотрел в одну точку перед собой, не решаясь поднять глаз на нового, пусть даже временного комдива. Впрочем, планов высокого начальства в кабинете никто не знал, кроме генерал-лейтенанта, который первым подошёл к подполковнику и поздравил его так, как поздравляют с новым назначением…
– Теперь собирайтесь в Москву… Необходимо пройти ряд собеседований, в том числе и в Центральном комитете партии – сказал он.
– Есть собираться в Москву!
Генерал-полковник Григорий Александрович Рославлев с интересом просматривал личное дело офицера, который должен был с минуты на минуту прибыть к нему на беседу.
«Неужели тот самый Андрей Световитов? – гадал он, пытаясь вспомнить что-то далёкое, почти позабытое. – Окончил Калининское суворовское военное и Московское высшее общевойсковое училища, отец – писатель, – отмечал он. – Да, всё как будто бы сходится».
В личном деле была подробно расписана служба офицера, но всё это не имело отношения к той внезапной догадке, которая взволновала генерала и взволновала совершенно не случайно. Его внимание было приковано совсем не к тем данным, которые необходимы для беседы по поводу нового назначения офицера на высокую должность, а именно к тому, что вызвало воспоминания.
«Похоже, это действительно Андрей Световитов, который ещё курсантом ухаживал за Алёнкой, и чуть было не стал моим зятем?», – размышлял он.
По поводу Световитова звонили и его старинный друг генерал-лейтенант Чернопятов, и генерал-лейтенант Неелов, в бытность которого начальником Московского ВОКУ, он, Рославлев, командовал курсантской ротой. Сейчас удивлялся, как не обратил внимания на фамилию, которая была знакома. Решил, что речь идёт об однофамильце? Но фамилия довольно редкая. Скорее он просто предположить не мог, что, казалось бы, недавний курсант, мог уже пять лет откомандовать полком и теперь рассматриваться в качестве кандидата на должность командира соединения.
Родители долго считают своих сыновей и дочерей детьми. Не мог и Рославлев осознать, что его дочь Алёна уже выросла, не мог осознать даже несмотря на то, что у неё был сын. Всё считал маленькой, а потому и не соотнёс Световитова, представленного к назначению на должность командира соединения, с тем Световитовым, коего, казалось бы, совсем недавно знал курсантом.
Подполковник Световитов должен был вот-вот прийти на беседу. Рославлев знал, что он попал в какую-то неприятность, которая и заставила вспомнить о нём, направленном после пяти лет службы в Группе Советских войск в Германии в должности командира гвардейского мотострелкового полка, на полк сокращённого состава в кадрированную дивизию. Вспомнили и решили, что он, в офицерской молодости своей участник боевых действий, имеющий боевые награды, достоин значительно большего, нежели полк сокращённого состава, тем более, компетентная комиссия убедилась в его полной невиновности в чрезвычайном происшествии.
Когда принесли личное дело офицера, Рославлев сразу обратил внимание на фотографию. Лицо показалось знакомым. Он посмотрел на год выпуска Световитова из училища. Этот год был памятен окончанием школы его дочерью Алёной. Ну, а данные о родителях прочитал так, для порядка. Всё совпало.
«Когда же это было? – прикинул Рославлев. – Да, уж, пожалуй, с десяток лет прошло. Если точно – одиннадцать, ведь Алёна в тот год окончила десятый класс, а Световитов перешёл на четвёртый курс Московского ВОКУ, то есть ступил на последнюю ступеньку перед офицерским званием.
Рославлев не раз вспоминал их чистый, светлый и красивый роман. А причины для таких воспоминаний и для некоторых сожалений были. Он до сих пор толком не знал, почему вдруг, ни с того ни с сего, произошла размолвка, причём произошла она буквально накануне того дня, когда Андрей, новоиспечённый лейтенант, собирался, по словам Алёны, просить её руки.
Впрочем, начинался роман не так уж и гладко. Это ведь для теперешнего возраста Алёны и Андрея разница в четыре года не имеет значения. А тогда! Ей было шестнадцать, а ему – двадцать лет. А потому, когда на одном из танцевальных вечеров в Военном санатории Эшери (впоследствии, в годы демократии превращённом в руины грузинскими мастерами разрушать и уничтожать и не способными что-либо создавать), Алёну стал усиленно приглашать почти на каждый танец молодой человек, явно старший её по возрасту, это вызвало некоторую озабоченность. Рославлев отдыхал с женой и дочерью. А тот активный молодой человек – с отцом. С отцом-то и поговорил Рославлев однажды, впрочем, поговорил более чем деликатно. Отец, как выяснилось, был писателем, причём военным писателем. Он успокоил, с полной уверенностью заявив, что сын правильно воспитан и ни в коем случае не позволит ничего такого, что не должен позволять юноша в отношении совсем ещё юной девушки.
Знакомство продолжилось и после возвращения в Москву. Андрей почти каждое увольнение проводил у Алёны в гостях, и стал в их доме почти своим, но вдруг произошло что-то такое, о чём Алёна отказалась говорить, заявив только, что более не хочет даже слышать об Андрее.
«Что же стряслось? – попытался вспомнить Рославлев. – И почему до сих пор не покидает чувство некоторой досады оттого, что случилось всё так, как случилось?».
Это чувство не проходило ещё и потому, что Алёна не раз, то вскользь, то прямо заявляла, что жалеет о размолвке с Андреем. И вот теперь она одна, но одна вовсе не потому, что нет поклонников – их хоть пруд пруди. Одна, потому что нет любви, а испытание, свалившееся на её ещё не окрепшие плечи, дало представление о том, что такое Любовь в высоком смысле этого слова.
Размышления прервал телефонный звонок. Порученец доложил, что прибыл подполковник Световитов и попросил разрешение представить его.
– Пусть заходит, – сказал Рославлев. – А в вашем присутствии необходимости нет. Сам представится.
Дверь открылась и на пороге длинного, вытянутого вдоль окон кабинета с длинным столом и рядом стульев по бокам, появился высокий подтянутый военный, с очень молодым, чем-то даже юным лицом. Русые волосы, добрые глаза, открытый взгляд и поразительная выправка, которой могут похвастать, пожалуй, только общевойсковые командиры, а среди них, в первую очередь, кремлёвцы.
– Товарищ генерал-полковник, подполковник Световитов прибыл для беседы, – доложил офицер, которого Рославлев узнал бы, наверное, сразу, даже если бы не успел ознакомиться с личным делом.
Да, он возмужал, несомненно, возмужал. В движениях – уверенность, во взгляде – твёрдость, и никакого подобострастия, никакой робости перед высоким начальством. Рославлеву в этом кабинете приходилось видеть всяких, приходилось видеть и таких, которые готовы были вползать и выползать на четвереньках, поминутно кивая головами по поводу и без повода, напрасно надеясь тем самым снискать благорасположение.