– Курага? – из слившихся в одно пятно лиц вырвался грубый то ли девичий, то ли мальчуковый голос.
Класс не мог сдержать смеха. Нелепая Кайса. Абрикос без косточки.
– Заткнитесь, – послышался чей-то негромкий басок.
И смех стих.
Кайса подняла глаза. Нет, первым, кого она увидела, был не Гордей. Её взгляд сразу упёрся в Ниру. Потому что Ниру Эльман никому и никогда нельзя не заметить. Без вариантов.
«Золотая Фея ночи», – промелькнуло у Кайсы в голове.
Девушка сидела чётко в центре. На среднем ряду за третьей партой. Сказочная и нереальная в этом пропахшем потными телами классе. Точёный овал лица. Огромные чёрные глаза, щедро обведённые тёмным карандашом. Серебряные тени, мерцающие на глубоких веках. Помада, сочащаяся соком спелой вишни, капризно изогнутые губы. Отливающие золотом локоны – чистый нежный шафран без малейшего намёка на перекись. Даже за школьной партой она напоминала гибкую пантеру, всегда готовую к прыжку. Чёрную пантеру, исходящую золотым сиянием.
Она не веселилась вместе со всеми и не сочувствовала Кайсе. Просто разглядывала. Как шмеля, нечаянно влетевшего в открытое окно и бьющегося в потолок. Глупого и совершенно неопасного.
– Кайса приехала к нам с самой границы Финляндии, – торопливо пояснила Наталья Андреевна, понимая, что пора вмешаться. – Будьте гостеприимны, пожалуйста. Сибирь всегда славилась открытым и щедрым сердцем.
«Зачем она так говорит, зачем?», – у Кайсы опять всё сжалось внутри от пафоса, который облепил её сейчас с ног до головы.
Покрытый слоем пафоса абрикос без косточки.
В глубине глаз «феи ночи» она прочитала снисходительную насмешку.
– Будет сделано, Наталья Андреевна, – всё тот же басок. – Щедро откроем сердце и позаботимся.
– Ты уж позаботься, Лёша, – каким-то совсем дружеским тоном сказала завуч. – Я на тебя, Гордеев, надеюсь.
Загипнотизированная Кайса наконец-то оторвала взгляд от чёрных глаз под серебряным мерцанием, схватилась за хрипловатый, уверенный голос, словно тонущий за проплывающий мимо спасательный круг. Вытащила себя, следуя за ним, из золотой тьмы. И вот только тогда она увидела Гордея.
И тут же влюбилась. Сразу и на всю жизнь.
Он сам подошёл после уроков. Кайса замешкалась, делала вид, что потеряла какую-то нужную вещь. Не хотела выходить в гудящей толпе, рискуя столкнуться с кем-то, кто заорёт: «Курага!»
Всё, что ей оставалось: дождаться, пока они разбредутся со школьного двора, и, проскочив на стадион, нырнуть в дырку в заборе. Тогда она окажется прямо у дома.
Дырку в кустах у забора накануне показал отчим. Вид у него при этом был хитро-доверительный.
– Секрет ещё моих школьных времён, – улыбаясь, он потрепал Кайсу по плечу. – Пользуйся.
Гордей подошёл к ней, близоруко водящей руками под партой, присел рядом:
– Твоё имя красивое, – так он сказал.
«Потому что больше ничего красивого во мне нет», – подумала Кайса.
Она резко выпрямилась и задела свой рюкзак. Теперь уже и на самом деле всё содержимое вывалилось на пол. С безнадёжным скрипом треснуло стекло на планшете, разлетелись карандаши и ручки, в угол покатился Сердечко.
Гордей остановил домовёнка ногой, поднял его с пола. Сердечко, жизнерадостно улыбаясь, пялил на него свои огромные глазища.
– А это кто у нас такой? – спросил Гордей.
– Фигурка, – замялась Кайса. – Папа сделал. Когда… Я ещё совсем маленькая тогда…
Она оправдывалась, уже чувствуя, как приятное и открытое лицо парня перекашивает отвратительная усмешка: «Тяжёлое детство, деревянные игрушки…». Сердечко папа вырезал из бивня моржа. Когда ещё был жив. Папа, конечно, не морж.
– Симпатичный, – неожиданно кивнул Гордей. – Талисман, да?
Он понял.
– У меня ещё есть. Папины… Хочешь посмотреть? – вдруг предложила она.
Мальчик кивнул, с неподдельным интересом разглядывая поделку.
– Это прямо как японские нэцкэ. Только на какой-то такой… очень наш лад.
С самого первого их разговора Кайса чувствовала Гордея. Любовь вовсе не слепа, она как раз и просвечивает рентгеном объект страсти. Это состояние, которое гораздо точнее отражает реальность, чем обычное сознание. Малейшее движение, любую складку между бровей, едва уловимый взгляд в сторону. Всё-всё. Это ты себя убеждаешь в том, чего нет на самом деле, а незримая нить, натянутая между вами, всегда болезненно отдаёт под ложечкой: что-то не то.
С самого начала и до сих пор не то…
За восемнадцать лет высокий мальчик с изящными запястьями и благородной посадкой головы приобрёл могучую фигуру водителя-дальнобойщика, нежный пух на гладкой коже превратился в жёсткие волосы, а чистый взгляд наполнился бесконечной усталостью. Не от чего-то конкретного. Усталостью от жизни.
Только вот ладони остались прежними. Так странно и нелепо на волосатых руках: изящные запястья и тонкие длинные пальцы.
Лёгкая рука. Так говорили пациенты про мужа Кайсы.
***
Руки он отмыл, но вот всё остальное…
Ребёнка с сотрясением в «неотложке» вытошнило на него несколько раз подряд, и Гордей, сдавая мальчика в приёмной, чувствовал, как дежурный врач и медсёстры старались задержать дыхание, пока он не покинул предбанник. Оформление прошло молниеносно, хотя столпотворение прибывших с пациентами машин превышало все мыслимые пределы. Ирина смотрела с сочувствием, но тоже старалась не дышать в его сторону.
И рыжий пёс Метастаз, дремавший на тёплом колодце, от которого шёл пар, учуяв облёванного Гордея, поднялся и удалился восвояси. А Гордей, между прочим, припас ему котлетку. Он развернул салфетку с котлеткой на колодце, но Метастаз не вернулся даже за ней.
– Машинку помыть нужно, – сообщил водитель.
Он курил у «неотложки», распахнув двери и открыв все окна.
– И меня – тоже, – кивнул Гордей. – Завези домой, пока будешь в дезинфекции, как раз успею.
– У нас ещё… – начала Ирина, но он нахмурился:
– Предлагаешь мне вот так…
– Нет, конечно, – торопливо ответила она, – просто напоминаю, что расслабляться не стоит. Почему бы не сполоснуться в мойке?
Ирина славилась непревзойдённой верностью отделению скорой помощи. Пожилая медсестра давно могла бы осесть в диспетчерской, а не мотаться по городу в холод, зной, под палящим солнцем и в ночной тьме. Но ни разу даже не намекнула на подобный вариант своей судьбы.
Гордей работал с ней не первый год, и считал, что иметь в бригаде такого фельдшера – один из лучших подарков судьбы. Правильная и чёткая Ирина имела только одну странность: терпеть не могла, когда её называли по отчеству. Гордей, преодолев начальную неловкость, привык и теперь даже не мог вспомнить, как её там по батюшке… Кирилловна? Константиновна?
– Я весь – насквозь, – пояснил он. – Половинчатые меры не помогут. А трусов запасных я, как ты знаешь, с собой не вожу.
– Откуда мне знать? – удивилась Ирина. – Про твои трусы?
С чувством юмора у неё было не очень. Гордей не стал отвечать.
Его высадили у дома, и он пулей взлетел на пятый этаж, благоразумно решив, что замкнутое пространство лифта наедине с собой ему не выдержать.
– Кайса! – крикнул из коридора, – открой окно.
В квартире тянуло горелым. Верная примета: у жены начались месячные, она всегда готовила пшёнку на молоке в эти дни, говорила, что облегчает боль. Никто из знакомых Гордея не готовил дома кашу. Глупость, конечно, как пшёнка на молоке может заменить болеутоляющее?
Когда Гордей вышел из ванной, благоухающий детским мылом (он не признавал никакие гели и шампуни, и сам не любил, и опасался, что на химические отдушки смогут среагировать его пациенты), Кайса стояла под дверью. Ещё пара сантиметров, и завёрнутый в большое полотенце Гордей нечаянно бы прихлопнул её.
– Ты чего? – удивился он. – Дай, пожалуйста, чистое. Я тороплюсь.
– Опять? – сказала Кайса, и её прозрачные глаза неприятно сузились. – Что на этот раз? Понос? Золотуха?
– Сотряс, – с досадой буркнул Гордей. – Дай чистую одежду.
Она развернулась и пошла в спальню к большому – на всю стену – платяному шкафу. Шкаф для Гордея был чем-то вроде пещеры Али-Бабы. В нём ждала своего часа тьма сокровищ, но где именно – Гордей не знал. Он терялся в этом «сезам, откройся», предоставив Кайсе волшебные манипуляции по извлечению из шкафа нужных вещей.
– Я выхожу из себя, как только подумаю, что на тебя блюют, мочатся и испражняются всякие алкаши, – пожаловалась она, протягивая трусы и носки.
Кайса почти вся скрылась в недрах «сезама», только вытянулась рука, и голос звучал оттуда глухо.
– Алкашей, кстати, мало, – доверительно сказал Гордей, принимая дары волшебной пещеры. – Это был маленький ребёнок, который свалился с подоконника вместе с цветочным горшком. Хронологически, вернее сказать, горшок упал на полсекунды позже и прямо на голову лётчику. Но сегодня вообще какое-то светопреставление. Как в полночь началось, так и не прекращается. Конца края не видно…
Наверное, от усталости он заговорил в духе фельдшера Ирины. «Светопреставление», «конца края»… Оставалось только всплеснуть руками, но, к счастью, они оказались заняты – Гордей как раз натягивал носки, что без рук сделать более чем проблематично.
– Я беспокоюсь за тебя, – вздохнула Кайса, на секунду вынырнув, чтобы сунуть ему чистые «скоропомощные» штаны. – Подожди, трико дам, на улице, я знаю, морозище…
Её голова и половина торса опять скрылись за раздвижными створками. Внезапно она выпалила быстро и глухо, словно не ему, а выкрикнула накопившуюся тревогу в недра шкафа:
– Ну почему ты вкалываешь, как проклятый на скорой, хотя уже давно мог бы спокойно сидеть в тёплом кабинете областного департамента? Звали же!
– Не заводись, – Гордей втянул запах подгоревшего молока.
Запах плохого настроения.
– Ты расстроилась, устала.
Эта вонь… Ржавый прут ударил в самый центр затылка. Гордей с трудом удержался, чтобы не съязвить: уставать ей особо не от чего. Кайса бросила работу два года назад в неистовом стремлении зачать ребёнка. Они старались уже десять безуспешных лет, но последнее время у Кайсы это приобрело маниакальный характер. Она пыталась исключить все угрожающие факторы. Волнения на работе в том числе.
Но устыдился, похвалил себя за то, что промолчал. Вся жизнь его – сбежавшее молоко…
– Ты же знаешь, что…
– Хватит! – прут в голове провернулся два раза.
Гордей пошёл на кухню, выпил сразу две таблетки нурофена. Заварил в термосе чая покрепче, рубашку застёгивал на ходу. Натянул через голову колючий, но очень тёплый свитер. Его придётся снять перед вызовом, к больным нельзя – шерсть, но можно погреться несколько блаженных минут, пока неотложка несётся по улицам города.
– Гордей! – Кайса следовала за ним со старым скатанным трико в руках.
Он почти собрался, какого чёрта носить за ним дедовские кальсоны?
– Я беспокоюсь за тебя…
От звука её голоса железный прут провернулся в затылке снова, Гордей чуть не застонал. Жизнь – сбежавшее молоко, рвотные массы, липкий пот испуганных пациентов, пмс жены… Он не глядел на Кайсу, когда, не сдержавшись, произнёс:
– Конечно, работа, например, пластического хирурга оплачивается лучше. Но, согласись, несколько поздно…
– Нет, Гордей, не поздно, – в её голосе загорелось воодушевление, – мы можем уехать отсюда, давно пора уехать из этого бесперспективного города…
Он знал, почему Кайса всё время хотела уехать. Дело было вовсе не в бесперспективности. И даже не в его работе.
– Хватит! – это рявкнул не Гордей, а тот прут, что ворочался в затылке. – Заткнись! Уезжай, если хочешь! Прямо сейчас!
Он швырнул связку ключей. Она тяжело бухнулась на пол, не долетев до Кайсы.
От хлопка двери что-то в коридоре сорвалось и зазвенело вслед за ключами. Наверное, одна из тех весёленьких картинок в рамке, которые Кайса развесила в тёмной прихожей.
Гордей считал до ста, стараясь успокоиться. Он спустился на второй этаж, когда стало стыдно: «Это у Кайсы месячные или у меня?». А, может, просто начал действовать нурофен.
У выхода из подъезда запиликал мобильный. Если Кайса скажет, что была не права, затеяв этот разговор в самый разгар напряжённой смены, он, пожалуй, извинится.
Но звонил Мика, и голос его сразу очень не понравился Гордею. Уже начальное «Как сам?» звучало наигранно.
– Мика, – ухнул Гордей, – кокетничать будем после. Я на смене. Если что срочное, давай без предисловий.
И тогда Мика, тяжело вздохнув, выдал:
– Ночью видели свет в окнах «Лаки»…
Глава вторая. В брошенном баре загораются огни
Кайса бросила тёплое трико, которое Гордей так и не надел, на сорвавшуюся со стены картину. Это был ангел, безмятежно парящий над спящим городом. Акварель казалась такой светлой и нежной, Кайса повесила её в коридоре, чтобы хоть немного осветить вечный полумрак. Сейчас она не могла смотреть ангелу в глаза. Трико накрыли всё: и ангела, и связку ключей, и обиду.
Гордей психовал редко. Её вина: не почувствовала момент, опасный для серьёзного разговора. И даже когда локомотив под названием «гнев Гордея» после двух предупредительных гудков понёсся на неё, сорвав тормоза, продолжала глупо и безрассудно стоять на своём.
Потому что он говорил обидно. И тон голоса, и то, что стояло на самом деле за словами. Плохая жена Кайса. Превращающийся в курагу абрикос без косточки.
Муж прав. Чугунной «гордеевской» прямотой, но прав. От этого – невыносимо обидно.
Кайса прошла в комнату и включила телевизор. Гордей не прикасался к пульту, поэтому она была точно уверена, что сразу попадёт на сериальный канал. Тот, который смотрела и вчера, и позавчера, и полгода назад. Ей всё равно, что мельтешит на экране. Сериалы шли фоном, разбавляли тишину и не мешали думать о чём-то своём. Кайса даже где-то читала, что они имеют психотерапевтический эффект. Нормализуют гормоны. На каком-то там подсознательном уровне.
Кайса решила ускорить нормализацию гормонов. Она достала из бара бутылку вина. Очень хорошего, кажется, как-то давно Гордею презентовал один из пациентов. Кайса не разбиралась в алкоголе. Взяла высокий стакан для сока, налила. Она и раньше не любила спиртное, а последние два года вообще ни разу даже не пригубила. Это был акт протеста.
«Всё кончено», – подумала Кайса. – «Теперь уже точно – всё кончено».
Ребёнка не будет. Ничто не свяжет их с Гордеем на веки вечные.
– Молодец, – сказала она стакану. – Ты всегда – самый лучший молодец. Геройский спаситель всех и каждого. А я – истеричка и высушенный абрикос без косточки.
После вина стало приторно-противно на языке, но через минуту тепло изнутри укутало её ватным одеялом. По телу разлилась безмятежность. Она растворяла спазмы в животе. Вслед за теплом и безмятежностью появилась лёгкость.
Всё очень просто. Кайсе нужно немного меньше любить Гордея. Меньше тревожиться и стараться соответствовать. Не ревновать к той, которая давным-давно пропала с их горизонта.
Артистка, игравшая сериальную героиню, чем-то похожа на неё. Естественным золотом волос. Бездонностью глаз. Точёным, самую капельку вздёрнутым кончиком носа. Из-за этого едва заметного изъяна лицо женщины-вамп приобретало убийственную беззащитность.
Трогательность, перед которой не мог устоять ни один мужчина, встретивший Ниру на своём пути.
Все и всё вертелось вокруг Ниры. Если переложить эти отношения на итальянскую комедию масок, то Нира играла вечную Коломбину, Мика – бестактного Арлекина, а Эд – страдающего Пьеро. Только Гордей выбивался из разыгрываемой судьбой пьесы. Что-то такое было между ним и Нирой… Неопределимое.
Нет, они не объявляли себя официальной парой, не уединялись демонстративно. Но как-то Кайса заметила на руках Ниры небольшой перстень. С первого взгляда – простой, но за ним стояла какая-то история. Кайса чувствовала такие вещи. Она набралась смелости и спросила Ниру, что это за перстень. Но та ожидаемо хмыкнула, показывая, что вопрос глупый и неуместный. И бросила незаметный, но быстрый и торжествующий взгляд на Гордея. Перстень явно связывал этих двоих.