«Да, вокруг все еще полыхает война, – лично встречал каждого солидного поселенца Бош, – но ведь освященная всеми религиями мира Швейцария, слава богу, не воюет. Поэтому, где «всяк ищущий покоя» может обрести его, как не в Швейцарии? А куда, всяк добравшемуся до вожделенного альпийского рая, податься, как не в «Горный приют» старого сербо-итальянца Ангела Боша из Триеста?»
Теперь уже ни для Даллеса, ни для его адъютанта-референта Дэвисона, взявшего на себя «попечительство над нагорным крылом отеля» и его обитателями, – не было тайной, что на самом деле пятидесятилетний добряк Бош «держал» торговлю оружием и наркотиками в нескольких балканских странах и регионах. Но и это «торговое ремесло» представало всего лишь невинным прикрытием. Поскольку основным его занятием было «умиротворение Балкан», которого он достигал, создавая в каждом из краев этого региона команды профессиональных наемников-убийц и шантажистов, – основная часть которых была выкуплена помощниками Боша у полиции, мафии или повстанцев буквально из-под виселицы, расстрела или давно оплаченного «ножа в спину».
Но это сейчас данные сведения никакой тайны для Аллена не составляли. А полтора года назад, обосновываясь в своем Нагорном крыле, он понятия не имел о корнях благополучия Боша из Триеста. Когда же стали всплывать подробности, хозяин приюта каким-то образом сразу учуял неладное и поспешил успокоить своего постояльца:
– Да, господин Даллес, да! Каждый устраивает свой мир, как может, и как лично его мир этот устраивает. Как он его понимает и воспринимает. Так вот, Ангел Бош, – он всегда говорил о себе в третьем лице, – понимает его так, как понимает. Зато в любое время вы можете обратиться к добряку Бошу за помощью и советом, а возможно, и за спасением. Да, и за спасением – тоже. Помня при этом, что более надежного человека у вас под рукой попросту нет. И вряд ли когда-либо появится.
– Ваши заверения звучат для меня, подобно клятве преданности неким тайным идеалам.
– Причем вполне конкретным идеалам, сэр, – уточнил Бош. – Вы, конечно, можете сослаться на то, что рядом с вами неотступно находится лейтенант Дэвисон, – присутствие при этом разговоре самого лейтенанта его ничуточку не смущало. – Того самого, который вместе с сержантом Кардом занимается «этнополитической фильтрацией» прибывающих к вам агентов и беженцев.
На этих строчках мемуаров Дэвисон вдруг «самоцензурно» и «ревизионно» запнулся: в самом деле стоит ли оставлять их? Тем более что в действительности эта фраза имела не очень приемлемое в теперешние дни продолжение:
– …Причем, напомню, занимается этой самой «фильтрацией» беженцев и перемещенных лиц, допрашивая их нередко с пристрастием в двух подвальных помещениях Нагорного крыла, специально оборудованных под камеру предварительного заключения и камеру пыток.
– Ваш управляющий поместьем, очевидно, дезинформировал вас, господин Бош: никаким переоборудованием подвальных помещений мои люди не занимались.
– Охотно верю, потому что этим, естественно, занимались люди мои. А вот чьи люди стоят за телами нескольких «самоубийц», найденных в одном из местных ущелий, это полиции еще только предстоит выяснить.
– О нет, господин Бош: ни до серьезного рукоприкладства, ни, тем более, до трупов «самоубийц» наши люди, как правило, не доходят. Не скрою, кое-кому из порывавшихся сюда странников мы предложили покинуть не только пределы «Горного приюта», но и пределы Швейцарии. Однако этим все и заканчивалось. Несмотря на то, что война все еще продолжается, мы стараемся вести себя цивилизованно, как и подобает вести себя, находясь в высшей степени цивилизованной стране.
Серб терпеть не мог каких-либо пауз в серьезном разговоре, поэтому направление беседы сменил мгновенно, переходя от неприкрытого шантажа к столь же откровенному деловому предложению:
– Но если все же в процессе «фильтрации» некоторых типов вам придется прибегнуть к более душещипательным мерам избавления, а значит, понадобятся настоящие эшафотные профессионалы, – вы всегда можете обратиться к старому добряку Бошу.
– Темнить не стану: предложение своевременное. Но для его принятия нужно быть уверенным в человеке, который способен предоставлять подобные услуги.
Боша подобные оговорки не оскорбляли, и даже не настораживали.
– Как говорит в таких случаях один из моих знакомых, «Мы не придворные лакеи, чтобы расшаркиваться перед каждой портьерой. Если понадобится, мы любую дверь ногой вышибем». А чтобы вы не сомневались в этом, как и в моей партнерской преданности, – вот ключ от тайной двери, ведущей из подвала вашего крыла в подземелье, а оттуда – в тоннель, который приводит к Пастушьему гроту на той стороне горы. Да-да, туда, где на выкупленной Ангелом Бошем земле расположена его овечья ферма.
– Готовите запасной путь для отхода в горы? Оккупации Швейцарии вроде бы не предвидится.
– Все значительно проще: ваш радист может выдавать себя за одного из моих пастухов, а свою подпольную рацию прятать в тайнике подземелья. Хотя к зарубежным спецслужбам швейцарская полиция и контрразведка относятся с христианской терпимостью, тем не менее нормы приличия никто не отменял. Об оплате за столь деликатную услугу договоримся чуть позже.
Присутствовавшего при этом разговоре Дэвисона, как и самого Даллеса, так и подмывало артистически воскликнуть: «О каком радисте идет речь?! Откуда у нас подпольная рация?! Вы о чем это, господин Бош?! Мы всего лишь дипломаты». Однако у них обоих хватило благоразумия не устраивать ни конкретно этот, ни какие ты то ни было другие подобные спектакли.
– Когда возникнет такая необходимость, я вспомню о вашей любезности, господин Божич, он же Кровавый Серб, – впервые употребил Даллес и настоящую фамилию Боша, и его балканское прозвище, известное лишь очень узкому кругу друзей и недругов.
– Она возникнет, можете не сомневаться, – спокойно, с неизменной улыбкой доброго, щедрого дядюшки отреагировал Бош на это разоблачение. Но Даллес уже знал свойство натуры Кровавого Серба: чем жестче и неотвратимее становились его намерения, тем мягче и умиротвореннее казалась его улыбка.
Всегда старательно выбритый, затянутый в корсетный жилет, который с трудом, но все же придавал его гороподобному телу хоть какие-то более или менее приемлемые очертания, этот «балканский Гаргантюа» всегда хранил улыбку добряка, как раз и навсегда сросшуюся с его лицом ритуальную маску. Теперь уже Даллес не сомневался, что приговаривал и казнил своих жертв Ангел Бош, он же Кровавый Серб, с этой же ангельской улыбкой старого добряка.
А ведь до этого разговора Даллес был уверен, что Бош представления не имеет о том, кто прижился в Нагорном крыле его пансионата. Как постепенно выяснялось, в мелких, «уличных», разборках Бош участия не принимал, он выдерживал уровень клиентуры; у его империи была своя разведка и контрразведка, о мощи которой можно было судить хотя бы по частной охране самого пансионата. К тому же все эти сведения об Ангеле Боше ни Аллен, ни кто-либо из осведомленных проверять не собирался. Все спасительно полагались на данные местной полиции, из досье которой «сербо-итальянец Ангел Бош из Триеста» представал безобидным, добропорядочным гражданином Швейцарии.
Если же кто-либо из полицейских или офицеров швейцарской контрразведки всерьез хотел усомниться в этом, то сразу же «разочаровывался в жизни и, находясь в стадии сильнейшего возбуждения», как писали потом в своих «заключениях» медики и в некрологах – коллеги безвременно ушедшего, кончал жизнь самоубийством. Причем, как это ни странно, всегда одним и тем же способом – бросался с моста, что на окраине пригородного поселка, на каменистый порог реки. Не зря же после третьего такого броска за мостом прочно закрепилось прозвище «Полицай-Голгофа».
Что же касается некоего испанского подданного, пытавшегося общаться с приветливым хозяином «приюта» на языке Сервантеса, облагороженном неискоренимым американским акцентом, то и его Бош тоже встретил весьма приветливо. Но, проговаривая свою вступительную коронную фразу теперь уже на изысканном испанском, этот альпийский полиглот буквально просверливал пришельца взглядом.
– Вы правильно сделали, что решили прийти к старому Ангелу Бошу из Триеста, дон Чигарро. Где еще в этой стране вы будете чувствовать себя столь уютно и защищенно, как в «Горном приюте», под отцовской опекой старого Боша?
– Вне всяких сомнений, – сдержанно отмахнулся от него новый постоялец. И тут же пожалел об этом.
– А главное, где еще вы провели бы столько времени в непринужденных беседах с моим лучшим другом мистером Даллесом.
– Разве я упоминал имя вашего друга? – вскинул брови дон Чигарро.
– Достаточно того, что я вежливо упомянул имя вашего подчиненного, мистер Доновэн, – великосветски склонил голову Бош, лично подавая новоявленному идальго ключ от одного из номеров нагорного крыла. – Не забывая при этом и его скромного референт-адъютанта господина Дэвисона.
– С вами приятно иметь дело, господин Ангел Бош из Триеста.
– Полезно иметь дело – так будет точнее. Причем с каждым днем пребывания в «Горном приюте» вы будете убеждать с этом всё сильнее и сильнее.
– Как и в том, очевидно, что с каждым днем мы будем всё более полезными друг другу, – вежливо склонил голову Доновэн, нисколько не сомневаясь, что их будущий союз освящен джентльменским соглашением.
Москва. Военно-воздушный атташат при посольстве США.
Апрель 1961 года.
Все еще накануне встречи британского разведчика с полковником ГРУ Пеньковским
…С изучением материалов папки-досье русского полковника Пеньковского атташе не спешил.
Даже после того, как Дэвисон завершил изложение тех сцен из мемуаров, которые связаны были с Алленом Даллесом и Уильямом Доновэном, полковник продолжал удивленно смотреть на него. Нет-нет, не потому, что восхищался его памятью, поскольку в данном случае восхищаться было нечем. Просто, забыв о швейцарских страстях Дэвисона, он все еще поражался наивности поступка Пеньковского, о котором только что прочел в его досье и который явно недостоин был столь опытного разведчика и дипломата.
– Как он вообще решился изложить все то, о чем вы здесь говорили, в письме, которое намеревался передавать сюда, в американское посольство? – наконец прорезался голос у Малкольма. Причем на фоне мемуарных швейцарских событий это обращение к «шпионскому ходатайству» русского полковника показалось помощнику атташе угрожающе неожиданным.
– Вот именно, в американское, столь плотно, как никакое другое, опекаемое сразу несколькими русскими и не только спецслужбами, – на «автомате» отреагировал он.
– Причем передавать через случайного знакомого, из рук которого оно в тот же день могло оказаться если не в ГРУ, то уж точно в куда более «доступной» для гражданского контингента конторе, именуемой КГБ?
– Вот почему в данном случае можно понять и реакцию второго секретаря посольства, и парней из Европейского бюро ЦРУ, – подкладывал поленья в костер подозрительности и недоверия Дэвисон.
– Нет, в самом деле: первое, что бросается в глаза после знакомства с этим посланием – самоубийственная наивность его автора. Именно… самоубийственная. Если бы на подобный риск решился кто-то из политических противников московского режима, из бывших политзаключенных или просто из круга деятелей, ненавидящих коммунистов, – это еще как-то можно было бы объяснить; ну, хотя бы отчаянием затравленного человека.
– На роль которого, – воспользовался мимолетной паузой помощник атташе, – полковник Пеньковский подходит менее всего.
– На роль которого ваш, Дэвисон, русский агент-полковник Пеньковский – сотни раз проверенный, получивший доступ к самой секретной технической документации, – вообще не годится. Ни в какой ипостаси.
– Что совершенно очевидно, сэр.
– Странно, что советские «чекисты» до сих пор не поняли, с какого рода сотрудником имеют дело. На них это, прямо скажем, не похоже, – неожиданно перешел на русский Малкольм. Усиленно изучая этот язык, полковник тем не менее крайне редко прибегал к нему даже в общении с русскими, предпочитая пользоваться услугами одного из штатных посольских переводчиков.
– Ну, теперь-то уж, когда Пеньковским британцы занялись вплотную, «чекистского прозрения» ждать придется недолго, – проворчал Дэвисон на английском, не решаясь испытывать шефа на знание языка стратегического противника.
– И все же… – возвращался атташе в своих размышлениях на исходные позиции. – На данном этапе вербовки обращение Пеньковского следует воспринимать то ли как попытку наглой провокации, то ли как проявление амбиций зарвавшегося чиновника, решившего, что ни в разведке, ни по линии делового прикрытия никакого служебного продвижения его уже не предвидится. Что в моих рассуждениях «не так», капитан?
– Они, как всегда, безупречны, сэр.
– Тогда чего вы тянете?
– Позвольте напомнить, сэр, что встреча состоится завтра.
– Предполагаете, – проигнорировал это уточнение Малкольм, – что вербовочная встреча британского бизнесмена-агента Винна с полковником ГРУ Пеньковским может состояться без вашего, скажем так, сочувственного присутствия?
– Даже трудно представить себе нечто подобное, сэр. Естественно, я должен побывать в отеле «Националь», нанося, как вы изволили выразиться, исключительно «сочувственный» визит.
– Не сомневаюсь, – напутствовал его атташе, – что в любом случае мы попытаемся вытряхнуть из британских коллег все, что способно представлять для ЦРУ хоть какой-то интерес. И все же дайте понять этому русскому полковнику, что в отношениях с американской разведкой тоже все не так уж безнадежно.
Выходя из кабинета атташе, Дэвисон улыбнулся и философски покачал головой. Ему всегда импонировала манера общения полковника. Особенно его способность поражать собеседника «глубиной» своих логических размышлений.
– Дайте ему прочувствовать, капитан, – бросил вслед своему помощнику Малкольм, – что единственной разведкой, которой по-настоящему стоит продавать свою информацию и продаваться самому, является американская – мощная, интеллектуальная, способная защитить таких «русских отщепенцев», как он, всей мощью сверхдержавы. Что в моих рассуждениях «не так», Дэвисон?
– Теперь они изысканно безупречны, сэр. Но ведь не станем же мы «перевербовывать» этого русского полковника у британцев.
– У своих коллег из Туманного Альбиона? Как вы могли предположить такое?! Никогда! В конце концов, это было бы не по-джентльменски.
– Но когда Пеньковский почувствует, что пора «рвать когти», он сразу же сообразит, что укрываться в Штатах куда надежнее. Так почему бы, решит он, к тому времени не обзавестись чином полковника американской армии, включительно с мундиром и удостоверением личности?
Услышав это, атташе замер с приоткрытым ртом. Наконец-то утренняя дрёма ушла, и капитан Дэвисон начал открываться по-настоящему.
– Уже отчетливо вижу, как «вражеский агент» Пеньковский входит в здание Главного разведуправления Генштаба Вооруженных cил СССР в мундире полковника военно-воздушных сил США. На зависть многим своим коллегам.
– Только почему военно-воздушных, к которым Пеньковский, если мне не изменяет память?..
– Да потому, что шить этот мундир, – прервал его интеллигентские стенания Малкольм, – нас заставят прямо здесь, в военно-воздушном атташате при посольстве США! Вы поняли меня, капитан? Прямо здесь.
– Доходчивое объяснение.
– Я даже догадываюсь, капитан, кому придется выступать в роли портного.
«Значит, полковник выступит против такой вербовочной приманки, – мысленно вздохнул Дэвисон. – А зря! Судя по психологическому портрету карьериста Пеньковского, она сработала бы идеально. Особенно с видами на генеральский чин. Впрочем, как бы атташе ни реагировал, а в беседе с русским полковником я эту тему затрону».
– Признаю, сэр, с мундиром – это уже был перебор, – повинился за собственную инициативу помощник атташе.
– А я бы этого не сказал. В ней что-то есть. Как и во всей этой идее с деликатной вербовкой.
Дэвисон растерянно покряхтел.