Рита Харьковская
Миры и Судьбы. Книга вторая
Часть первая. Как воспитать интроверта
Глава первая
… Кто сказал, что горе наваливается, как лавина? Одномоментно накрывая с головой, заполняя ужасом и страданием каждую клеточку, давя и пригибая, убивая все живое, уничтожая само желание жить?
Лавина не бывает статичной, она в вечном движении. Заполонив и уничтожив все на своем пути, оставляя после себя, пусть исковерканную, пусть неживую, но уже освобожденную, готовую со временем возродиться и дать ростки новой жизни, землю (душу), устремится вдаль …
Наверное, те, кому дано пережить такой шквал и взрыв, все же счастливее тех, кто заледенел в сугробе, ежедневно, ежечасно, ежеминутно обновляемом и наметаемом тихой позёмкой боли …
Прошло уже больше полугода со дня похорон Гришеньки, и хотя Анна изо всех сил старалась держать себя в руках, удавалось ей это не всегда. Если, находясь "на людях", она еще кое-как справлялась со своим отчаянием, то приходя домой, оказавшись за наглухо закрытой дверью, отпускала свое горе на свободу.
И оно глумилось и куражилось над женщиной, заставляя ее не плакать, нет, выть, как смертельно раненный зверь, биться головой о стены и мебель, а потом, устав, мычать что-то нечленораздельное, монотонно раскачиваясь на стуле, прижав к груди любимую игрушку сына, не видя и не слыша ничего вокруг, не желая выбираться из ставшего уже привычным, сугроба отчаяния и боли. Отталкивая руки, протянутые к ней, чтобы хоть как то помочь … и чем больше проходило времени, тем глубже Анна погружалась в пучину отчаяния.
Толику очень скоро надоела мрачная атмосфера в доме. Надоела ежедневная жареная картошка, плохо выстиранное белье, недостаточно протопленный дом. Надоела угрюмая жена и ее вечно молчащая дочь, а потому он все чаще и чаще стал после работы уезжать к матери или брату на хутор, где ему всегда были рады, где ловкая Матрена умела и приготовить, как надо, и подлить в рюмку, сколько хочешь, и подсыпать соли на больное – уже, когда хотелось ей.
Очень скоро ее излюбленной забавой стал вселенский плачь по умершему внуку и огульное обвинение Анны в смерти мальчика. Тогда Толик, набычившись и выпучив налитые водкой глаза, мчал домой …
Уже не один раз, пришедшая вечером из школы Регина, замечала синяки на теле и лице матери. Ответа на вопрос: что это? ей знать не полагалось, не думала и не собиралась Анна обсуждать с дочерью свои проблемы. Да, честно говоря, ей были безразличны побои мужа, в тот момент даже смерть от руки пьяного урода она приняла бы с благодарностью.
Девочка старалась не слишком надоедать матери, взяв на себя львиную долю домашней работы, не приставать ни с вопросами, ни с ненужным сочувствием …
Когда тварь не наказывается, за творимые ею мерзости, она становится самоуверенной, считая, что и это, и это, и вот это тоже, обязательно сойдет с рук, как было уже не раз до этого.
Анна молча стерпит побои и никому ничего не расскажет, а девчонка … да кто ей поверит, вздумай она кому-то что-то рассказать? Кто на нее обратит внимание?
Последний урок в школе отменили, и Регина вернулась домой раньше положенного времени.
Еще в коридоре по ноздрям шибанул запах пригорающей картошки, а из комнаты доносились всхлипы, кряхтение и какой-то треск.
Девочка застыла на пороге, увидев, что Толик сидит верхом на уткнувшейся в подушку жене и монотонно бьет ножом в подушку, все ближе и ближе у головы Анны, словно примеряясь перед последним, решительным, ударом. Словно взвинчивая и подбадривая себя.
Никто не заметил вошедшую девочку.
Всего несколько секунд понадобилось на осмысление увиденного и принятие решения.
Уронив на пол портфель, Регина бросилась к печке, ухватила чугунную сковороду с уже вовсю горящей картошкой, и, что было сил, огрела по голове отчима.
Толик взвизгнул, всхлипнул, закатил глаза, начал заваливаться на бок и сполз на пол, потеряв сознание.
Анна так и осталась лежать ничком в кровати.
– Маам … , – позвала девочка : – Мама, ты как?
Анна села, увидела мужа, обсыпанного кусками пригоревшей картошки, валяющуюся рядом сковороду, подняла глаза на дочь:
– Убила ты его, что ли?
– Не знаю …
Регина взяла веник и совок, смела картошку и выбросила в ящик для угля, подняла сковороду, поставила ее на край плиты, убрала с кровати растерзанную подушку и положила другую, накинула одеяло на плечи Анне:
– Ложись, мама, я к колонке за водой схожу.
Минут через пять Регина вернулась в дом, еще постояла несколько секунд, глядя на тушку отчима, вздохнула и окатила его ледяной водой.
Толик замычал и с трудом сел. Ощупал рукой голову с начавшей набирать форму, вес и цвет здоровенной шишкой. Потом постарался сфокусировать взгляд на падчерице:
– Ты что, совсем сдурела?! Мы ж с матерью просто так … ну типа шутя …
– Еще раз так "пошутишь" и я тебя убью …
– Посадят дуру! – припугнул Толик.
Регина улыбнулась, совсем краешком губ, совсем незаметно … наверное, так улыбалась бы, если бы могла, греющаяся на теплом камне эфа, не собирающаяся нападать немедленно, но всем своим видом предупреждающая: лучше обойти, не трогать:
– Не посадят, у нас до четырнадцати лет не сажают, у меня еще полгода в запасе есть. Постараюсь успеть.
Толик от неожиданности приоткрыл рот – это ж надо! разговорилась молчунья:
– Умная сильно?
– Да уж не тупее тебя.
Анна встала с постели, взяла в руки корзинку для овощей, и, словно ставя точку в разговоре мужа и дочери, сказала, обращаясь вначале к Регине:
– Подбрось угля в печь. Я в сарай за картошкой схожу. Надо ужин готовить.
И мужу:
– Вставай, хватит на полу валяться. Еще раз руку поднимешь, помогу Регинке тебя закопать.
– Вот дуры бешеные, шуток не понимают, – бубнил себе под нос Толик, стоя на карачках на полу и пытаясь подняться …
Глава вторая
Маргарита провела ночь в аэропорту, как когда-то ее муж.
Как и Семен, она то металась по зданию, не зная, куда себя деть и как скоротать эту бесконечную ночь, то выходила на улицу, в надежде, что прохладный воздух остудит голову и поможет привести мысли в порядок.
Но аэропорт, как и весь город, был окружен трубами заводов, темными терриконами шахт. Воздух, насыщенный пылью и миазмами перерабатываемого раскаленного металла и добываемого угля, забивали обжигал легкие, не давая вздохнуть полной грудью.
Маргарита снова возвращалась в здание аэропорта, снова и снова пропускала через сознание и память все ту же жвачку мыслей:
Как? как могла внучка поступить с ней так жестоко?
Как? как она посмела не воспользоваться возможностью вырваться из той нищеты и нелюбви, в которой прожила всю жизнь.
Как? как и почему не оценила, не поняла, не приняла предложенную ей любовь и помощь?
Что не так с этим ребенком?!
Первым же рейсом Маргарита улетела домой.
Уже когда самолет поднялся в воздух, измученная бессонной ночью женщина, глядя в иллюминатор, тихо шептала: "Будь ты проклят, чертов Город … ты убиваешь людей и калечишь души, ты – убогий, страшный и странный монстр … никогда! никогда больше я не хочу прикоснуться к твоей ядовитой земле…".
( И слово свое Маргарита сдержала. Это был ее последний визит в Рабочий Город.)
Из аэропорта Маргарита позвонила Аде и попросила приятельницу немедленно, прямо сейчас, приехать домой.
Ее душа разрывалась от обиды, а голова от мешанины мыслей, ей нужно было выговориться, с кем-то поделиться, и Ада, живущая рядом, вхожая в дом, посвященная во многие домашние секреты, подходила как нельзя лучше на роль слушателя и советчицы.
Если с ролью слушателя Ада справилась превосходно, кивала головой, где нужно, поддакивала, когда рассказ Маргариты предполагал именно такую реакцию, округляла глаза, удивляясь сказанному, то вот советчица из нее была "неправильная" … Ада давала совсем не те советы, на которые так рассчитывала подруга.
***
Многие, начитавшись рассказов Бабеля, насмотревшись разнообразных фильмов, наслушавшись веселых анекдотов, представляют себе еврейку эдакой крикливой, беспардонной бабенкой, в замызганном халате и рваных шлёпанцах на босу ногу. Такое описание не соответствует действительности в большинстве случаев.
Ада, единственная из большой еврейской семьи, выжила в Варшавском гетто. Ее родители умерли от голода еще в первые годы оккупации, братья и сестры сгинули в Треблинке.
Однажды ночью двенадцатилетнюю Аду вывезли в восточный район Варшавы, где поселили в семье поляков.
Долгих два года, до самого освобождения города, Ада жила, не выходя на улицу ни на минуту, помогая приютившей ее семье по хозяйству, присматривая за детьми, ежесекундно готовая, в случае опасности, юркнуть в спасительный подвал. Может быть, именно эти страшные годы, годы становления личности и воспитания характера, и сделали Аду молчаливой и достаточно скрытной.
Из подвала, в холодный январский день, девочку вытащил ее будущий муж, принимавший участие в боях по освобождению Варшавы.
До конца войны Ада жила в той же семье в Варшаве, а в начале июня за ней приехал Додий и увез четырнадцатилетнюю красавицу еврейку в Город у Моря.
***
Ада слушала рассказ подруги и никак не могла понять, почему та не просто обижена или разочарована решением Регины остаться с матерью, а воспринимает поступок внучки чуть ли не как личное оскорбление:
– Подожди немного, – говорила Ада: – Пройдет несколько месяцев, Анна справится с болью от утраты сына, может снова забеременеет, и Регина приедет.
– Может она и захочет приехать, только я уже не захочу ее звать! Вот правильно говорят умные люди: всегда доверяй первому впечатлению! Как не легло у меня к ней сердце с первого взгляда, так и жила в постоянном ожидании какой-то пакости от этой дикарки!
– Маргарита! Да что ты такое говоришь? Она же ребенок совсем, да и о семье, в которой девочка растет, ты сама же такие нелицеприятные подробности рассказывала!
– Знаешь, Ада, мне вот сейчас в голову пришла мысль, что Региночке нашей, вполне возможно, нравится жить в подобных условиях. Есть такие люди – мазохисты.
– Я в курсе, кто такие мазохисты, а вот ты языком ляпаешь, что попало!
– Что я ляпаю?! Ты ведь не жила в одном доме с ребенком, который постоянно за тобой наблюдает? Ничего не говорит, не смеется, не ластится, как нормальная девочка, а смотрит каким-то боковым зрением, а когда пытаешься перехватить взгляд, опускает глаза в книгу. На вопрос: о чем думаешь? начинает пересказывать сюжет романа, который читает. А книги?! Книги, которые она читает! Это совсем не для ее возраста! Ну не может двенадцатилетний ребенок понять Стендаля, Золя и Диккенса! Не может и не должен!
– Дети разные, Маргарита … ты остынь, Семену не торопись вываливать все, что мне сейчас рассказала, не расстраивай его, а потом примешь решение в отношении Регины.
Маргарита, уже немного успокоившись, согласно кивнула головой:
– Все ты верно говоришь, подруга. Только одного ты так и не поняла … ни сейчас, ни потом, да я думаю, что никогда и никто ничего не сможет решать за Регину. Она, молча, выслушает и сделает так, как захочет. Никакие убеждения и доводы не будут иметь значения. Хотя каждый разумный человек понимает, что девчонка поступает во вред себе.
Ада засобиралась и стала прощаться.
– На дачу возвращаешься? – Маргарита встала, чтобы провести подругу.
– Да, поеду уже. Надо за обедом проследить, вечером Додий на выходные приедет …
Маргарита только и сказала пришедшему с работы мужу, что Регина решила не оставлять раздавленную горем мать одну и пожить с ней.
Уже поздно вечером, уложив Семена спать, Маргарита решила написать письмо.
" Здравствуй моя родная, любимая внученька Мариночка ".
… Первые строчки письма легли на бумагу. Маргарита сделала первый глоток из бокала до краев наполненного коньяком …
Глава третья
Какой нормальный взрослый мужик признается себе, а тем более кому-то еще, что он боится тринадцатилетнюю соплячку? Да никакой!
… Толик не мог объяснить самому себе, почему неохотно встречается глазами с падчерицей, почему не хочет оставаться с ней наедине. Почему ее не пугают его угрозы, почему не удается "усмирить" несносную ссыкуху.
Мало-помалу его жизнь обрела новый смысл: изыскать-таки способ, который позволит унизить, раздавить, "согнуть в бараний рог" падчерицу.
Не желая злить Анну и делать жену своим врагом, стараясь наоборот проявить притворную заботу о девочке, Толик испробовал все доступные средства. Избивать Регину он и не пытался, чувствуя, что это не возымеет никакого действия, но все способы психологического давления, доступные его уму, были опробованы.
Для начала он пошел в школу, где начал рассказывать о том, как плохо ведет девочка себя дома, как грубит и хамит, заботящемуся о ее благе папочке, что однажды даже подняла на «любящего отца» руку, и что вся надежда на мудрых педагогов, которые научат ее уму-разуму.
К счастью Регины, она была в школе на хорошем счету, да и Толик, признавшись в том, что не может поладить с падчерицей, добился лишь того, что выставил себя на посмешище. А потому жалобы изрядно попахивающего перегаром мужиченки, выслушали, покивали головой, не желая спорить, и пообещали поговорить с девочкой. Регина, молча, выслушала учителей и, придя домой, обо всем рассказала матери.
Вечером Анна устроила мужу взбучку, объяснив, что он только опозорил себя в глазах учителей и соседей и что все уже завтра будут над ним смеяться, из-за того, что взрослый мужик не может справиться с малолеткой.
Так и не поняв неверность выбранной тактики, Толик решился на еще одну попытку.
Выпив пару бутылок с участковым, поплакав у него на груди, облив грязью весь женский пол без исключений, придя к выводу, что "все бабы твари", и заручившись обещанием такого же пропойцы, как и он сам, только облеченного крохотной властишкой, заслать несносную девчонку, которая грозилась его убить, в колонию для несовершеннолетних преступников, довольный Толик пришел домой.
– Готовься! – сказал Регине: – Завтра с утра в милицию отведу, там тебя и повяжут и в колонию отправят! Будешь знать, как мне угрожать!
Регина спокойно отнеслась к словам отчима, можно было бы даже сказать, что ее позабавила ярость, с которой отчим пытался выжить ее из дома.
Наутро, уже проспавшись, Толик вроде как и понял, что перегнул палку и вроде как перехотел вести падчерицу в милицию, но на стуле у двери уже сидела Регина. Она еще с вечера, дождавшись, пока отчим заснет, отыскала в сарае замызганную фуфайку с прорехами, из которых торчали куски ваты, стоптанные кирзовые сапоги на несколько размеров больше, побитый молью шерстяной платок и утром обрядилась в найденные раритеты.