Он опять не обиделся, а невозмутимо продолжил рассказывать.
Оказалось, что он не подслушивает. Ему нет нужды. За него это делает подвальный сиделец зверь Аш-бэ. У него исключительно тонкий слух. Аш-бэ слышит все в замке и его окрестностях. Практически во всей долине, которая имеет форму овальной чаши и неплохо собирает звуки к центру. Недаром греки и римляне именно такой формы делали свои амфитеатры. Так что Аш-бэ, не особо напрягаясь, способен услышать, как ползет муравей в лесу, растет трава, которую на высоком горном пастбище лизнула овца, но сочла горькой, плюнула и не стала есть, и как на вершине пика Ането ветер огибает маленький камешек. Это раз. Замок стоит в центре долины, так что происходящее в замке он слышит лучше всего. Это два. В подвал проведены тонкие трубочки от оси башенных часов. Это три. Циферблаты часов не плоские, а вогнутые, и нацелены на угловые башни. Все звуки отражаются от них и попадают в трубочки, так что Аш-бэ не только слышит, как глубоко в подвале тихо сопит спящая здоровым сном счастливо вылечившаяся от простуды мышь, о которой он помнит, что еще вчера она слегка похрипывала, но и то, в подвале какой именно из четырех башен она прикорнула, в связи с тем, что звуки доносятся до него из соответствующей трубочки. (Хотя это он для красного словца: нет в его замке никаких мышей). Более того (правда, тут уже я деталей не поняла), к каждому циферблату идет не одна трубочка, а несколько, по-разному направленных, так что по направлению пришедшего звука он понимает, скажем, в подвале или на каком этаже и в сундуке какой именно дамы эта мышь спит. Это четыре. Кроме хорошего слуха, Аш-бэ имеет исключительные подражательные способности, так что, если попросить, может изобразить все слышанные им звуки, конечно, не так тихо, как слышал, а достаточно громко. Это пять. Наконец, он хоть и глупее человека, а в некотором отношении глупее лошади, собаки и многих других не столь умных животных, но и у него есть определенные способности к выполнению заданий хозяина. Например, ему можно поручить распознавать определенные опасные звуки. Роют ли подкоп под стену, насыпают ли порох в дуло мушкета, разговаривают ли напряженными голосами, постоянно выглядывая за дверь и в окно, нервно шагая туда-сюда по комнате и заставляя скрипеть полы, опасаясь подслушивания, он запомнит и, когда навестишь его, воспроизведет. Это шесть. И не только звуки. Он знает опасные слова, обратит на них внимание, запомнит, когда, где и кто их сказал…
Это был сильный удар. Но я опомнилась и даже не дала ему сказать «это семь» – стала возмущаться, что держать такого зверя – это еще хуже, чем подслушивать под дверью. Этот зверина позорный, значит, слышит и те звуки, которых люди отчаянно стесняются? Пойдешь, извините, привести себя в порядок, да и подмочишь репутацию? Это нельзя назвать благородным поведением!..
В свою очередь, хозяин позорного зверя перебил меня. Зачем стесняться зверя? Если туалет примыкает к хлеву, свиньи в хлеву будут слышать звуки оттуда, но никто не станет их стесняться. Он же, доктор, никогда не попросит Аш-бэ докладывать о таких звуках. А вот о свидетельствах заговора – приходится. Цель оправдывает средства. Чьи-то правила он этим мне напомнил…
Я спросила, хотя чувствовала, что сама шагаю в открытую могилу, но взятая на себя в этом разговоре роль несправедливо обвиненной невинности этого требовала, а отступить от роли было бы еще опаснее: какие же свидетельства заговора он мог уловить в простом разговоре? И не принимает ли он кошку за льва?
Он повторил те наши слова, которые показались ему подозрительными, и я про себя согласилась с ним. Они были подозрительными. На самом деле дело не только в словах. Если учесть, что Марсию он поймал еще до разговора, было уже подозрительно, как мы втроем гадали, что с ней случилось. А если учесть еще, что двух моих собеседниц он после этого разговора уже тоже уличил, было подозрительно, что с ними была я. И хуже всего было то, что кто-то из них – но не я, такого он не утверждал – пожаловался, что трудно «сидеть тише воды, ниже травы», когда непонятно, что происходит. В приведенном выражении и его восприятии чувствовалась цитата из инструкции, которую заговорщицам могли дать только заговорщики более высокого ранга.
Но, конечно, вслух я соглашаться не стала. Не стала я, впрочем, и подвергать сомнению точность воспроизведения, тем более что я примерно помнила, что так мы и говорили. Если бы я усомнилась, с него сталось бы потащить меня в подвал и заставить зверя Аш-бэ при мне повторить весь разговор нашими голосами. Бр-р-р. Гадость. Не знаю, как он выглядит, этот зверь, и знать не хочу. И так от этой перспективы меня бросило в дрожь. Не понимаю, как Марсия могла нырять в резервуар в темном подвале, рискуя во мраке встретиться с этим его порождением. У бюргеров иногда совсем нет здравого рассудка. Удивительно, ведь, казалось бы, это рыцарям нужно выказывать отчаянную храбрость, даже и в безнадежном положении.
Так что я не подвергла сомнению правильность пересказа, но я, разумеется, отказалась признавать этот разговор подозрительным. Я сказала, что это случайное совпадение времени и места. Что касается моего участия в разговоре, то я просто умею поддерживать беседу, вот и все. Так я воспитана: даже когда не все понятно, я не подаю виду. И стараюсь делать вид, что хорошо понимаю, о чем речь. Если они заговорщицы, значит, меня это умение подвело: я обманула даже монсеньора доктора, хотя, наверное, ему будет трудно это признать в ущерб своему высокому мнению о собственной проницательности. Я говорю: «если». Для меня все эти его подозрения – никакое не доказательство. Если даже они признались, то, может, это со страху, или от запальчивости, или еще по какой причине, могли себя оговорить. В конце концов все мы тут после инквизиции приучены поскорее признаваться во всех обвинениях, пока нам не сделали невыносимо больно, ведь тогда все равно придется, и что мы выиграем?.. Если он вообще не выдумал эти их признания, чтобы меня обмануть и заставить признаться тоже. Нет? Но мне-то признаваться все равно не в чем. Вот, кстати, что они все говорят обо мне?
Честный демон (подумать только! честный демон!) признался, что насчет меня никто из троих не признался! Как, впрочем, и друг о друге, поспешил добавить он. Так что это ничего не значит.
Я возразила, что для него, может, и не значит, а для меня – значит.
Но он сказал, если уж, как я говорю, они от страха готовы признаться во всем, вплоть до самооговора, почему не признаются в виновности случайной попутчицы? Впрочем, – добавил он, по счастью, прерывая мои возражения (я, вообще-то, не знала, что собираюсь возразить и надеялась, что меня осенит), – ему мое признание, вообще-то, не нужно.
А зачем тогда вся эта терриция?! Тут у нас инквизиция или ее противоположность?
Оказывается, он просто ставит меня в известность о том, что он обо мне узнал.
Я сказала, что это ему только кажется, что он узнал, но на самом деле он ошибается. И по времени ему будет стыдно.
Но он не обратил внимания – видимо, понял, что спорить можно бесконечно, а это в его намерения не входило. Он продолжал говорить, не обращая на мои слова внимания, и его слова напомнили мне мои рассуждения в первом моем письме о значении его имени Акон. От Юнец (Безбородый) до не-Косец (Не Смерть). Он заявил, что теперь он думает о наказании для нас всех, и пока что ему кажется наиболее рациональным как-нибудь, он пока не придумал, как, выбрать одну из коварных заговорщиц, отплативших ему злом за добро, да и съесть в назидание остальным. То есть, конечно, не съесть лично и даже не в облике дракона – он все-таки не каннибал – а скормить подвальному зверю Аш-бэ, у которого не только морали нет, но и нет достаточного количества мозгов, в которые она могла бы поместиться… (Я не удивилась, в силу того, что уже знала, что доктор считает: душа не в сердце, а в голове. Точнее, он считает, души нет, а мысли – в голове). Римские солдаты применяли децимацию – казнили каждого десятого в своем войске, сражавшемся плохо, даже если случайно этот десятый как раз сражался хорошо. После этого сражались хорошо остальные. Так они сделали после поражений от войска Спартака, набранного из рабов. Вот только кого из нас выбрать?..
Это, конечно, была провокация. По его мысли, я должна была испугаться, что он выберет именно меня, как единственную несознавшуюся среди трех сознавшихся. Но было бы глупо сознаваться после того, как на меня никто из них не указал, даже когда они признались о себе. Такому высокому порыву нельзя дать пропасть. Так что я только повторила, что он ошибается, и что я намерена на этом стоять. Кроме того, он, кажется, подозревает четверых, а одна из четверых – это не децимация. Это в два с половиной раза больше жертв. То есть он собирается в два с половиной раза превзойти в жестокости древних римлян. А еще говорил что-то про жестоких дикарей – это про нас.
Оборотень возразил, что децимацию римляне применяли к своим. К плененному противнику они не были так добросердечны. Рабов войска Спартака они после победы развешали на крестах всех, а не каждого четвертого или, скажем, второго.
Ах вот как! Действительно, как это я не подумала. Значит, действительно, римляне были хуже, если не считать того, что те рабы восстали против них.
Я ожидала, что он воспользуется аргументом, который я ему оставила, и заявит, что при децимации они как раз казнили невиновных, и мы вернемся к обсуждению количества жертв, но он не обратил внимания.
А шпионы в собственном замке – это даже хуже явного противника, продолжал дракон. Он сегодня был удивительно невежлив: плохо меня слушал, в основном твердил свое, заранее обдуманное, отвечал только на половину моих слов. Собственно, римляне, возможно, и к восставшим рабам отнеслись как к предателям. Ведь большинство из них были захвачены на войне, и им сохранили жизнь в обмен на подчиненное положение. Они могли выбрать смерть, когда оружие было у них в руках, но сложили его.
Пока я думала, что возразить, он предложил мне обдумывать заодно свое последнее письмо, которое я могу начать писать, как только сменюсь с дежурства в полночь, а пока поговорить о другом. На это я возражать не стала. Мне нужно было подумать. Пусть говорит. Может, его речи помогут мне придумать еще аргументы. Не сказать ли, что он не спрашивал нас, спасать или нет, так что мы ему ничего не должны и уж точно не обещали? Нет, это банально и, кроме того, выглядит почти как признание…
Получилось так, что, хотя вслух я не призналась, но он все равно понял, что я поняла, что он уверен, что его обвинения справедливы. Это плохо, но дальнейшие отрицания ничего не дадут. Что же делать?
Вторая беседа: Оборотни ставят себя выше королей
Сменив тему, он зачем-то завел разговор о высших и низших. Оказывается, он полагает, что высшая аристократия – не мы. Выше нас он мнит таких, как он. А мы ниже, даже если королевские рода, не говоря уже о прочих. Доказательств, однако, не приводил. Так что и возражать было, по сути, не на что. Если бы он хотя бы сослался на древность рода, можно было бы сравнить длину родословной. Если бы сослался на происхождение от более могучих, чем люди, существ, то и тут можно было бы сказать о нечеловеческих предках многих династий. А так – пусть себе. Это просто смешно. Но, поскольку настроение у меня не было веселым, я даже не улыбалась с выражением превосходства, а просто ждала, когда он выговорится, и думала о своем. Вернее, пыталась думать, силою обстоятельств пока новых доводов в пользу своей невиновности не придумала. Правда, и его аргументы не стали более доказательными.
Затем он стал критиковать другую сторону общественного устройства: утверждать, что полностью бесправные люди, какими он полагает наших крестьян, работают плохо. Наших – в смысле наших, а не его, он говорил «ваши крестьяне». И лучше такие сообщества, какое у него в замке получилось из пленниц. Он их так не называл, конечно. И того, что им, по сути, некуда деваться, не упоминал. А ведь они в любом случае пленницы, если не его (благодаря тому, что в большинстве своем так не думают), то обстоятельств… Впрочем, все мы пленницы обстоятельств… А для рабских занятий, слишком тяжелых или унизительных для свободных, продолжал он, можно использовать мелких животных, если уметь их приручить и научить.
Вывод, к которому он меня подталкивал обоими видами критики самых основ нашего общества, был очевиден с самого начала. Я должна перейти на его сторону, предать ту аристократию, к которой принадлежу по праву рождения, и заслужить себе место «у них». Положение, разумеется, подчиненное, по тому случаю, что я не могу обернуться драконом, но могу быть придворной при этой его «высшей аристократии». То есть, собственно, при нем – никаких других подобных ему я пока не видела. Но откуда бы они брались, драконы, если бы не было хотя бы одного драконовского рода?
Я плохо запомнила эту часть беседы, так как она попала между более важных. И смысла ее я не понимала. Если я – уличенная в коварном заговоре бесчестная негодяйка, зачем предлагать мне место при себе? (Это я выражаюсь о себе как в «Песне о Роланде» выражаются сарацины: «А мы, сарацины поганые, пойдем войной на Францию милую»). Надо, правда, сначала выяснить получше, что это за место? Может, согласись я – и окажется, что это место головы в зале охотничьих трофеев, как оленьи и кабаньи головы у наших охотников? Скорее, конечно, он имел в виду, что я должна подтвердить все обвинения, покаяться в гнусных замыслах, дать слово больше так не делать и помогать ему ловить еще каких-нибудь заговорщиц, которые могут проникнуть в его замок. То есть та же песня на новый лад. На это я тоже не сочла нужным как-то реагировать. Все равно это больше всего похоже на провокацию с целью заставить меня сознаться.
Третья беседа: О нужности инквизиции
Не могу сказать, как он сменил тему, задумалась. Каков был переход? Не помню. А между тем… Вернее, следующей темой… он завел опасные речи об инквизиции. Ведь он, с тех пор как решил, что поймал нас на заговоре, догадался, что это должен был быть заговор инквизиции. А не, скажем, короля Людовика, какой он там ни есть Всемирный Паук.
Демон сказал: Не понимаю, зачем вам работать на инков? Они, инки, вообще и сами-то ни на что не нужны.
Инками он сокращенно называет инквизиторов. Но это не только сокращение, сделанное из-за его постоянного стремления делать все быстрее и говорить короче. Он как-то проговорился, что имел когда-то дело с другими инками, которые именно так назывались, без всякого сокращения. И еще другими, те звались ацтеками. (Я уж заподозрила, что это у него окажется кличка для аристократов, но нет. Просто похоже). Хотя они к нему относились очень хорошо, совсем не как сокращенные им инки, можно сказать, боготворили и благоговели, называли богом Кетцалькоатлем, Пернатым Змеем по-нашему, но сами были таковы, и такое вытворяли для выражения своего благоговения… Человеческих жертв он не любит. (Кстати, именно так он воспринимает результаты охоты на ведьм и еретиков у нас – как свирепые человеческие жертвоприношения Христу. Хуже того, он, очевидно, не разобрался в самой сути самопожертвования Иисуса за наши грехи, т.к. принимает христиан за последователей Его убийц, извлекающих из того жертвоприношения выгоду и именно в знак этого поедающих плоть Христову и пьющих Его кровь – крайне возмутительная интерпретация причастия! Так что не очень понятно, что в той его стране были за жертвы, может, это только его ошибочная интерпретация). Так что он предпочел улететь от них подальше. (А тут опять то же самое, бедняга!) Покорствуя страсти, его уверения в том, что это ему не нужно, те инки и ацтеки не воспринимали. Там были такие жрецы, взявшие на себя толкование воли неба, и очень хорошо жившие с этого… Может, опомнятся, поймут – он объявил, почему смывается куда подальше, а это, по их понятиям, приближает конец света, который, в отличие от нас, они всячески отдаляют – в основном как раз этими человеческим жертвоприношениями… надо сказать, их вера, толкуемая жрецами, постепенно почему-то стала такова, что без жертвоприношений мир скоро погибнет, только, в отличие от нас, Страшный Суд – не то, к чему каждый верующий должен готовиться с радостью, а, наоборот, всеобщая безвозвратная гибель… Особенно противно, что жертвы по большей части не возражают. Они горды пользой, которую могут принести людям… Это, так сказать, святые, если искать христианские аналогии. В общем, это прозвище – инки – не только сокращение, оно выражает его гадливое отношение к глупым жестоким дикарям, полагающим себя орудиями единственной истины… и считающими, что эта истина освобождает их от необходимости поддаваться всему, что может им помешать исполнять свой долг, как они его понимают, например, жалости к своим жертвам.