От его слов словно иней отходит, а дыхание, что я чувствую губами, кажется обжигающе холодным.
– Отпусти… – прошептала я, пытаясь вырваться из плена его пальцев. Тщетно. Сжал еще и запястье другой рукой.
– Отпустить? – его лицо исказила усмешка. – Прости, никак. Психика неуравновешенная.
Еще раз попыталась дернуться назад – не получилось, я словно в тисках. И взгляд этот – беспокойное небо, которое рушит мой мир. Превращает его в пепел, в ничто все то, что годами строилось. Но я не могу отпустить глаза, потому смотрю прямо в лицо своего палача.
– Поцелуй меня, и я отпущу, – спустя сотню вечностей в виде минуты сказал он, разрезая тишину словами. Хрипло. Торопливо и зло. И в то же время так, что мурашки по коже и дыхание захватило.
Сказал дикость. То, что я никогда не сделала бы сама, по своей воле. Целовать того, кто меня ломает. Того, кто шантажирует. Того, кто украл меня. Зверя без души и сердца.
Однако есть ли выбор у глупой куклы–марионетки? Или у мышки, что уже попала в лапы хищника? У тех, у кого отняли свободу есть только одно предназначение – хвататься за любой призрачный шанс. Даже если этот шанс в итоге убьет.
ГЛАВА 8. ПАВЕЛ. Я ВЕДЬ ТОЖЕ ХОЧУ ЖИТЬ
Трудно забыть боль, но еще труднее вспомнить радость. Счастье не оставляет памятных шрамов.
(с) Чак Паланик
Я смотрел на нее спящую и думал, что ей снится. В какие края ее уводят грезы? Чувствовал себя идиотом, но не мог оторвать глаз от хрупкой фигурки, что сжалась в комочек на огромной постели.
И хочется вдохнуть ее в себя, утонуть в ее бездне глаз, прижать так сильно, чтобы чувствовать ее пульс собой, и сказать, что так было. И жить так, как когда–то мечтал. Как нормальный человек. Но хер я нормальный – заставил быть со мной, играю на ее любви к сыну умершей сестры, притворяюсь сам, чтобы казаться хоть более–менее не отбитым. Потому что я долбанный псих. Извращенец, но, к счастью, не маньяк.
Я смотрю, и во мне что–то шепчет, чтобы я ее отпустил. Моя гадкая изуродованная сторона. Отпустил, потому что в неволе даже самые сильные птицы прекращают петь. А она… И в то же время я понимаю, что снова останусь в темноте без нее. Будто бы не выплывал наружу, будто бы не чувствовал пьянящий запах жизни и не ощущал кожей ее тепло. Я ведь упаду обратно, раскрошив кости до состояния пыли, задохнусь в одиночестве и сойду с ума в бездне, где царствует Мрак. И потому черти во мне противятся, скребут изнутри острыми, как лезвие, изогнутыми когтями зависти и эгоизма. Я ведь тоже заслуживаю в жизни чего–нибудь светлого? Каким бы не был ублюдком и сукиным сыном? Я ведь тоже хочу жить. Пускай не как все, но хотя бы чуть–чуть похоже? Самую малость.
Как последний мудак просидел в кресле всю ночь, любуясь игрой Луны с локонами Снежинки, любуясь ее утонченной внешностью. И хотел прикоснуться к ней, но не смел. Потому что не только тело хотел исследовать, но и ее обнаженную душу. Хотел до одури всю ее. Но не мог получить то единственное, что в принципе хотелось.
А едва первые лучи солнца прокрались в спальню, я ушел. На этот раз не ее выгнал, а самого себя. Долго зверем ходил по особняку, пугая слуг, мельтешащих вокруг, пока не приказал накрыть на стол. Хотел позавтракать впервые не в одиночестве.
Но почему же она делает все наоборот? Выводит на поверхность все тщательно скрываемое – злость, ярость, бешенство. Разрывает ту оболочку, называемую “нормой”. Бьет словами больнее, чем это сделал бы нож, и точнее, чем может показать самый продвинутый телескоп.
Псих. Она назвала меня психом. Больным. И мне показалось на миг, что не ее губы это произнесли, а чужие. Однокурсников. И в голове прозвучал их смех – я так сам никогда не смеялся, я так никогда не мог.
– Поцелуй меня, – это вырвалось внезапно. Потому что я впервые испугался, что могу причинить боль кому–то. А я был близок – задела старую рану и давай по ней новую рисовать. Хотелось стереть губами вылетевшие слова.
Ее губы коснулись моих. Я ослеп, оглох, онемел. Я сгорел, исчез, испарился. Меня перестало существовать.
Мне кажется, это был самый приятный момент в моей никчемной жизни.
Однако все знают, что хорошее заканчивается рано. Так и ее губы отстранились после секундного касания. И будто бы отобрали у странника подаренную флягу с водой после первого глотка. А воды вокруг нет – пустыня одна, где вместо волн – дюны, а вместо жизни – мираж. Ясно ведь, как поступит путник: он будет сражаться за то, что сейчас дороже всего на свете. Сражаться за шанс выжить и жить.
Я сделал то же самое – притянул ее ближе, чтобы вдохнуть ее в себя вместе с поцелуем. Уже настоящим, а не невинным тыканьем в губы. Я пил ее, словно тот путник, что годы плутает по бесконечной пустыне. Я пил ее, вгрызаясь в каждый поцелуй, что она сама не хотела отдавать.
– Я не могу–у–у, – всхлипнула Снежинка, едва я поцелуями скользнул ниже. – Прошу тебя, Паша–а–а!
На меня будто вылили ушат с ледяной водой. Сладкий дурман, что разлился по телу, стал отравой – горькой и убивающей.
– Прошу, – тихий шепот, и я очнулся.
Посмотрел на нее, и задохнулся отвращением к себе. Даша – хрупкая и изящная, обнимала себя за тонкие обнаженные плечи, на которых алели цвет моих губ, будто маки распустившиеся. Свитер ее валялся где–то на полу, там, где и ее джинсы, так что сейчас она предстояла передо мной лишь в нижнем белье – в обычном, хлопковом, не в таком, где кружева больше, чем ткани. А в глазах ее застыли пеленой слезы.
Что за нахер? Твою мать!
Она меня и сейчас возбуждала, даже такая. Член просто разрывался от желания оказаться в ней. А то, что внутри, где–то очень внутри меня, выло и требовало… Требовало того, что я не смогу сделать теперь – отпустить ее.
Я никогда не опускался до насилия. А сейчас…
Похоже, теперь отпускаться и нет надобности. Я уже на самом дне.
Молча поднял ее одежду. А что мне ей говорить? Просить прощения? Я не умею. Да и еще за какой именно поступок? За то, что украл и не оставил выбора, или за сейчас произошедшее?
– Н–н–не трогай! Не… – она отшатнулась от меня, попятилась назад, едва я попытался надеть на нее свитер.
– Даша, – к отвращению к себе добавилась уже злость к ней. – Или я тебя сам одену, или закончу начатое.
Увидел, как она задрожала, и решил добить:
– Самого главного я так и не увидел.
Заставить себя любить нельзя, а вот бояться запросто. Страх – тоже сильное чувство.
– Ты чудовище!
– Я рад, что ты это поняла, – осклабился я, делая шаг к ней.
Она больше не сопротивлялась, лишь смотрела с ненавистью, а я одевал ее медленно и с больным наслаждением, взглядом исследуя бархатное тело. Будто кукла передо мной, действительно.
– А теперь ты сядешь и поешь, – я поправил ее густую прядь, что паутиной спустилась на тонкое личико, отошел от нее и поднял ее стул.
Снежинка сжимала кулаки и пыталась испепелить меня взглядом. Усмехнулся. Меня даже пуля не убила, а тут… Но тогда я еще не знал, что один ее взгляд может ранить сильнее любого оружия. Не знал и сам себя загонял в пропасть, откуда выхода нет. Однако это понимание придет потом. А пока я буду совершать ошибку за ошибкой.
– Не буду, – упрямо заявила она. – Ты не имеешь право мне указывать.
– Про права я тебе уже рассказывал, малышка. Вспомни мои слова и запомни на всю оставшуюся жизнь, – я сел за стол и сделал глоток черного кофе. – И, Дар–р–рья, лучше ней совай палец в пасть хищника. Закусит конечностью до плеча.
Заметив на ее лице тень брезгливости, добавил:
– Один звонок и… – ее лицо становится фарфоровой маской. – Впрочем, это даже лучше для мальчика. Семья появится.
Даша молча села и пододвинула к себе чашку с чаем.
– Хорошая девочка, – похвалил я и залил горечь, что поселилась во мне, горечью кофе.
– А вот ты плохой мальчик, – огрызнулась она, мучая бедный бекон вилкой.
О, ты не представляешь, насколько я плохой.
– У моей игрушки, оказывается, острый язычок. Однако ты его используешь совсем не по назначению.
Снежинка как–то резко разрезала яичницу, что металл ножа прошелся с визгом по поверхностью тарелки, поморщилась от режущего слух звука и сжала в пальцах столовые приборы.
– И что за особое назначение у моего… – она на миг стиснула зубы, будто бы сдерживаясь, – языка? Просвяти меня.
– Для меня желание дамы – закон, – с веселой улыбкой сказал я, приводя в уме предположения насчет ее реакции. – Прямое назначение – быть на моем члене.
Дарья, только отправившая в рот кусок ветчины, закашлялась с огромными испуганными глазами смотря на меня.
– Ага, я гадок и омерзителен, – рассмеялся я, не имея сил оторвать от ее ошарашенного личика взгляд.
Она покраснела, сильнее обозначились вены на руках, пальцы которых она сжала до побеления кожи.
Мне нравится играть с ней: дергать за ниточки и смотреть, как она танцует с ненавистью. Любить всегда трудно, ненавидеть проще, для этого не нужны причины.
– Если не хочешь попробовать то, о чем я говорил, ешь, – уже без тени улыбки произнес я.
Даша опустила голову, пряча от меня свою слабость – слезы.
ГЛАВА 9. ДАРЬЯ. ДАЛЬШЕ БУДЕТ ЛЕГЧЕ. ОБЕЩАЮ
Возраст исчисляется душевными шрамами.
(с) Кларисса Пинкола Эстес
Чем измеряется ненависть и боль? Каков их предел? Сколько может вынести обычный человек? До какого предела можно ненавидеть?
Эти вопросы без ответа убивали, как и все то, что творилось в моей жизни. Будто бы так размеренная жизнь оказалась декорациями к одной лишь сцене, а не ко всему представлению. Помощники все убрали и заменили новыми. Сотканными из ярости и желания сломать меня.
– Чаю налить? – совершенно спокойно, будто бы не насиловал меня несколько минут назад и будто бы не говорил мне омерзительных слов, спрашивает он. Он – это псих, мой дьявол и демон.
Все, что происходит не по согласию души, – насилие.
– Не люблю соленый чай, – сказала, а из глаз снова слезы в чашку.
– Соль можно перебить сахаром. Есть еще мед, конфитюр, варенье.
– Но лучше всего просто сполоснуть чашку и вовсе из нее не пить, – и я не о чае вовсе. Я не смирюсь. Не подчинюсь. Я не сдамся. Не скрою эту соль с горечью пополам сахаром.
Стерла слезы с лица и с вызовом подняла на Левича глаза.
– Твое право, – пожал плечами зверь. – Однако твой путь – путь слабаков. Самый легкий.
Я не ответила, просто продолжила есть. Точнее, пытаться в себя что–то засунуть, потому что есть вообще не хотелось. Однако я понимала, что вчера и так пропустила обед и ужин, а на завтрак перекусывала лишь вафлями и литром кофе.
Дальнейшая трапеза прошла в полном молчании. Я глотала слова, которые вслух сказать опасно, вместе с яичницей, а Павел… А черт его знает. Мне даже страшно представить, о чем думал он. Вряд ли о чем–нибудь хорошем – мерзавцы не умеют.
– Одевайся, – коротко бросил псих, едва я закончила завтракать и бездумно ковырялась вилкой по полупустой тарелке.
– Зачем? – я подняла на него глаза. – Меня устраивает моя одежда.
Хозяин особняка тяжело вздохнул воздух, посмотрел на меня так, что захотелось помолиться. Как минимум о том, чтобы боженька простил и помиловал.
– Я должен тебе отчитываться? – отрывисто выплюнул он, поднимаясь и бросая на стол салфетку. – Я приказываю – ты подчиняешься. Будь готова через полчаса.
– Хозяин решил выгулять игрушку? – не скрывая злости и раздражения поинтересовалась.
– Конечно, – мужчина ухмыльнулся. – Ей же надо хвастаться. А теперь время пошло. Иди.
Мне захотелось расцарапать ему холеное лицо. Впиться в него ногтями и… И еще кричать. Громко, что есть силы. Что я свободная. Что я человек.
Я, вопреки его приказу, продолжала сидеть на стуле и смотрела куда угодно, но не на замершего “хозяина”. А едва краем глаза заметила его приближение, то очень сожалела. Мне кажется, или я сама себе рою могилу?
– Дай угадаю, – сильные пальцы вновь стиснули подбородок, вынуждая смотреть на него, запрокинув голову. – Я тебе неприятен?
Ненависть через канат нашего взгляда снизу вверх идет. Мечтаю отравить тебя ненавистью к себе.
Шторм его глаз вглядывается в опасный штиль моих.
– Я тебя бесконечно ненавижу, – почти выплюнула.
Он неожиданно улыбнулся. И от этой улыбки страшнее, чем от удара. Чем от любого другого поступка. Но он лишь криво улыбнулся, пока в глазах уже льды.
Вдруг он отпустил мое лицо и взял со стола нож. Я оторопела от еще большего страха. Сейчас он меня убьет и все. Все мои мечты и планы исчезнут, как сны тают по наступлению утра.
Я уже зажмурилась, даже с жизнью прощалась, с Данькой и… Как Левич сунул в мою ладонь нож – обычный, столовый.
– Держи, – он сам заставил захватить пальцами рукоять. – Докажи, что ненавидишь.
Распахнула глаза, ошарашенно посмотрела на спокойное, как всегда, каменное лицо мужчины, беспомощно вздохнула ставший вязким кислород. Отравленный его дыханием и запахом его парфюма – горной свежести и иллюзии свободы. Даже руку не подняла – я ведь знаю, что не смогу. Я не имею права отнимать жизнь, пускай и у такого ублюдка, как и он. Лишь смотрела в шторм его глазах, словно лань, что застыла, увидев свою погибель.
– Сделай удар, Снежинка. Всего лишь один раз проткни плоть, дальше будет легче. Обещаю.
Я качала головой с солью слез на губах. Нет. Нет. Нет.
– Кстати, – Павел равнодушно посмотрел на затупленный конец ножа, – этим ножом больнее всего убивать. Но не слаще ли от этого месть? – провел пальцем по острию и, склонившись, выдохнул почти в губы: – Жестокая смерть для мерзавца.
И я не успела ничего предпринять, как похититель сжал мое запястье руки с ножом и направил на свою грудь, слегка надавил. Прямо туда, где должно у людей биться сердце. А у зверя… Не знаю, есть ли.
– Я тебе даже помогу, – и улыбка эта – кривая, уродующая лицо, но открывающая душу. Совсем чуть–чуть, но я успеваю скользнуть внутрь своей догадкой. Потому что такими люди не становятся. Такими их делают, как неприятно осознавать, другие люди.
Я все еще молчу, но уже сколько не от страха, а от боязни потерять мысль. Чтобы ее “выносить”, обдумать. Чтобы эту мысль понять.
– Не можешь? Значит, лжешь про ненависть. Того, кого ненавидят, убивают без жалости. Если нет ножа – вгрызаются в горло зубами.
Отпустил мою руку, и нож с гулким звоном упал на паркет.
– Если ты что–то говоришь, то умей это доказывать, – выпрямился и, будто бы ничего не случилось, направился к выходу, бросив напоследок: – Дарья, иди одеваться.
Проследила за тем, как дверь за мужчиной закрылась, и с тихим вздохом поднялась. Страшно, конечно, но… Делать нечего, кроме как плестись только вперед.
Едва я вышла из террасы, увидела ту самую горничную – ей отдали распоряжение меня одеть и причесать. Правда, не учли один совсем малозначительный факт – кукла сама умеет приводить себя в порядок. Заводские настройки у нее, к сожалению.
Сообщила шпильку женщине, так она даже не смутилась – все та же маска на лице и холодный взгляд. Даже нервного смешка не услышала, так что было ощущение, что я со статуей разговариваю. Плюнула потом в это неблагодарное дело – попытку всех вразумить, и молча пошла за ней – дорогу от спальни до места трапезы я не запоминала. А по пути все пыталась успокоить бешено бьющееся сердце и подрагивающие ладони. Хорошо хоть меня не трясло и не колотило, как в самую первую”радушную” встречу с этим маньяком.
И еще напряженно думала. Правду говорят, что в критических ситуациях у людей лучше работает мозг, потому что, пока горничная мне волосы как–то странно заплетала (возразить я не решилась), у меня появился план. Сначала вся мозаика в голове сложилась – ему нравится, когда его называют по имени и когда с ним… нежны что ли? Как бы странно не звучало, но, когда он набросился на меня, а не на завтрак, мой тон смог его остановить. Я ведь назвала его “Пашей”.