Мокнут они, да и только,
а не вседевичье смен.
Челюсть осколочьем горьким.
Нечем творить грех измен.
Бытно заезжен старухой,
что греет книгой барак,
книгой стихов твоих, – сука,
что не прочла их никак…
Шторм
Тухлые, ржавые волны
вязко мозаику несут
из-за околицы школьной,
донца щекочут посуд
банок, плывущих коробок
с парусом-фантиком вверх,
буй откупоренных пробок,
и островком чей-то мех.
Лужи из рыночных далей,
вмиг огибая лоток,
тонко и разно питают
этот дождливый поток.
Туфлями топчутся ленты.
Как великаны во тьме
моря. Сокровища-центы
в сей штормовой кутерьме.
Травы цепляют, как грабли,
мусор красивый в кивке.
Чудо – внезапный кораблик
белый в помойной реке.
Кошка
Лёгкость накинутой шкуры,
когти воткнутые в древь.
В комнате древней, понурой
я, будто маленький лев.
Мышь, жаль, уже не боится,
моль чешет чаще бока.
Слава моя чуть лучится
всё же, пока что, пока…
Прежни хозяйски привычки.
Ткань, подоконник и я,
как и бывало… Вторично
всё, что не так… Чешуя
рыбы в вольере прозрачном
мною не бита, цела.
А за окном район злачный,
где страшно и средь бела.
Чую по-прежнему родность,
нужность, не слыша уж фраз.
Мёртво венчает животность
пустость стекольчатых глаз.
Последняя воля
К чужим подхорони,
свои и тут обрыдли,
чтоб в небе мне они
уж не вещали. Пыткой
тут были. Не хочу
родных к себе в соседи.
Я больше заплачу,
чтоб их не видеть сети.
Тереться гробом в гроб,
как боком тут в теснотах,
желанья нет. И чтоб
свои лишь слушал ноты
и мысли, волю, слог,
не вонь костлявой туши,
не храп, не запах ног,
что думы, ритмы глушат.
Упрячь в инакий склеп
к по духу близким, теме.
Хочу реалий треб
и пользы в это время.
Коль мест свободных нет,
кремируй, бросив в ящик, -
тем буду в сотнях лет
глухим к глупцам, незрячим.
Whore
Мясной глотая шланг,
хлебая пену с жилок,
желаешь много благ
лишь при именьи дырок.
Подвязки, татуаж,
приём купюр и наций.
Ремесленный твой стаж
среди амортизаций.
Желанна и в хвалах.
Любой каприз исполнишь.
В имеющих телах,
как будто в море тонешь.
Покинут берег, дом.
Но годы слабят щели.
Корабль топит шторм
и ширь невозвращенья…
Волы
Не болюшко, а боль
кромсает всё внутри.
Ах, Олюшка, ах, Оль!
За что так, Боже, ты?
Ах, сельская страна!
Тут сушь на листьях трав
и в пашне седина
росистая с утра…
Вдохни, приди назад,
привстань, как уж не раз!…
А как же дочка, сад?
Прошу, ну не сейчас!
Без чувствия земля -
что семя, человек.
Ах, не сберёг тебя! -
вина мне та навек.
Зачем нам клубней пуд,
что корни в тьму плодит?
Зачем бескрайний труд,
что жилы холодит?!
Рябцевой Татьяне
Метеорит
Как радужный гранит,
лежит в раздолье тыла,
космичность тайн хранит
кусок огромной пыли.
Снаряд иных планет
иль это сердце Бога,
что выпало в ответ
на боль, как стало плохо
от зримых бед людских?
Иль уголь то с сигары
на поле городских
окраин – награда, кара?
Он – знак иль неба сор?
Кто рад, печален, воет…
Гляжу на чудо ль вздор,
чуть шелестя листвою…
Антинегатив
В поганстве окружном дыша,
замедливши снова вдыханья,
чтоб чистой остались душа
и в крылиях кровь для порханья.
Чрез раз или два, или три
зрачки поднимаю на встречье,
щадя все отсеки ноздри,
не взоря на гул, изувечья.
Речами запхнув уши в такт
сердечного ритма и мыслей,
я грежу о прошлости дат,
не видя под деревом вислых
и грязный поток, и плевки,
замёрзшие, хмурые лица…
Мечтанья о нас, как буйки
над хаосом, вечно что длится.
И век не встревая в погонь
бег, ругань и тесность катаний,
храню свои силы, огонь
для наших приятных свиданий.
Просвириной Маше
Глухота
Мне стон, набатный шум,
сирены, шелест, оклик
неведомы, – как глум,
невежи будто огрех.
И все, как рыбьи рты,
с нечувствиями тембра.
Страшней средь темноты.
Тишь нотного шедевра.
Пускай снаряд, прибой
шевелится, крик птицы,
порок неслышья мой
век будет дальше длиться;
хоть будет кликать друг,
хоть дикторы вокзалов…
Познал я сей недуг,
когда мне "нет" сказала…
Завтрак
Продли меня к себе
цепочкой серо-белой,
как ниткою к судьбе,
движеньем осипелым.
Смакуй, ловя струю,
и подбирай капели,
текут что по белью,
втирая маской в тело.
Я щедр, как всегда,
и курс в живьё направлен.
Вкушай, как никогда,
изыск, – любовью справлен.
Ты, может, сомелье?
Не знаю! Да и надо ль…
Распробуй тон в питье -
вина и авокадо…
Извергшийся поток
на чудо, смерть похожий.
Как жаль, миг короток!
В обед ещё продолжим…
Женщина
Просвирлен и явно промашен,
промельничен терпко, легко,
снутри карамельно прокрашен,
приближен к усадьбам богов,
и вдоль, поперёк исцелован,
изобнят, истроган, как столб
Иисуса, теплом избалован,
отведавший вкусы меж проб
всеместий прекрасной из Женщин,
магической феи в сыть, сласть.
Не надо цариц, иноземщиц!
Лишь с нею хочу себя класть!
Всепробовать, чуять и ведать
до клеточек каждость её,
улыбкой, прижатьем обедать
желаю, мир сдав в забытьё!
Просвириной Маше
Underground
Расквасилась серая тишь,
туманом куря на рассвете.
И в кошке разжёвана мышь,
что с вытекшим глазом в привете.
Тут россыпи жёлто гниют,
без чаши, колёсьев тележка.
Сарай – туалетный приют,
угарным, бездомным ночлежка.
И в луже утоп бутерброд,
как будто слоёный корабль.
Есенинский кучится сброд,
стараясь заделать ансамбль
из выкриков, стуков в ведро,
замнившись поэтной пехотой,
заливши блевотой пальто,
стараясь довытянуть ноту.