Бриз, как мальчишка игривый,
вдруг оттолкнул влаги течь.
Капелька выпала к краю,
плавно направившись вниз,
ровно, медово стекая
тропкой прозрачной. Зернист
пенки клубящий надсадок.
Вами, соблазном пленим!
Вкус, что иссушено сладок,
вместе, прошу, пригубим!
Татьяне Ромашкиной
Мученица
Экзема хибары плешивой,
изрезы, терновый карниз.
Сознание с верою живы,
что взорят окошками вниз.
Кровавые раны и шрамы.
И крыши отпавший парик
клоками асбеста. По грамму
кровавят побои. Стан сник.
Паучат сетями решётки.
Подтёки от времени, мук.
Смирение с участью кротко.
И нет ей отбоя от мух.
Зудит гниль, под мышцы засевши.
И тремор от дыр и знобья.
Фундамента пояс осевший
не держит обносков тряпья.
И лампочек муть. Как калека.
Подкрашены тушью глаза,
ресницы и жалюзи-веки.
Печальны судьба, образа
святой и измятой отчизны
под громом разрухи и гроз.
В обличии женской России
веками наглядный Христос.
Мальчик под деревом
Пью сердцевину сырую кореньев,
глядя на крону, расправы ветвей,
бессеменное, без цвета варенье,
что уже кажется пряней, вкусней
с каждым глоточком и вдохом сюжета.
Плавно и вязко, изящно идя
розовым руслом и вкусами лета,
сочным нектаром втекает, сытя.
Лёжа на травке, расправив чуть ноги,
спело вздымая набухшую грудь,
снова и вновь изымаю чуть соки,
чутко вкушая всеженскую суть.
Я отыскал это чудное место,
мило раздвинув два корня на ширь.
И мочковатости ниток так честно
снова вдыхаю, вбирая сей пир.
Листья колышутся, трепет играет,
страстью тревожа красивую высь.
В солнечной неге неспешно питают
сливки прозрачно текущие вниз…
Просвириной Маше
Машунья-вышивунья
Плети сюжет картины
из ниточек иглой
как в дар себе, родимым.
Вей бисерной икрой
набросок чистый, добрый,
делец мастеровой
и рукодельник тёплый!
Тебе то не впервой.
И в явь верши задумку,
что так нова, жива,
веди струной рисунок,
мотив, миф вышивай.
Твори и сумрак слушай
пред самым чутким сном.
Слегка порадуй душу
чуть налитым вином,
чтоб слаже и воздушней
среди бетонных гор
ваялось на опушке
и плёлся сна узор…
Просвириной Маше
Салаты
Стихи – салат из вкусных слов,
как фруктов, мяса ль овощей,
как дополненье средь основ
приправы дум и букв, вещей.
Съедобный, колкий ли цветной,
и с солью, перцем вперемес.
В балансе вкус и вес живой.
С какой изюминкой иль без.
Один творит сто блюд в обед -
то кулинар, что рифмой пьян.
Иной – одно куёт пять лет.
Дан каждому гурман, профан.
Стихи под соусом тоски,
тоска под соусом стихов.
Вобьются веком в лоб доски
те, что порхали без оков
творца, героя, что крошил
порою на кусок листка
тот порох нот, и суть вершил,
как мастер, жил у верстака,
точил. А повар верил в высь,
готовил лучший свой рецепт,
и претворял идеи в жизнь,
чтоб угостить шедевром свет…
Садки
Ячейки холодного плена.
Бетонный садок для мальков.
И тянутся разные вены -
проводка и трубы с углов.
Как улей для пчёл однодневок
и трутней, и маток, трудяг,
иль клетка для птиц-недопевок,
укрытье от всех передряг
скитальцам, что ищут прохлады
от жара, тепла меж ветров,
и скит от звериного стада,
сеть рыбам усталым без снов.
Густое строенье проходов,
как Ноев всеобщий загон,
без правил, единства под сводом.
Безличный, сухой Вавилон.
Все эти цементные брёвна,
щиты глинобитны в стекле
ползучим даны, перелётным.
Предписаны даже и мне…
Масленица
Тепло всеместно покрывает
простор, всё оттепель мостит,
прицельно солнце прогревает
и наледь радужно блестит,
сползают снег, льняные грани,
накрытья с поля, троп и глыб,
и обнажаясь щебень, камни,
глядят, как очи древних рыб
из вод озёр на синь небесья.
Сквозняк срывает пелену.
Дождь удержавшие древесья
в стекольном замерли плену.
Капь по карнизовому краю,
по клавишам. Смычки теней.
Шуршащей светлостью играют
хрустальны струны всех ветвей.
И окна искрово сверкают,
скрипит сарай своим холмом,
и партитурой выступают
листы изогнутых домов,
где вещи – ноты для симфоний,
и иероглифы антенн…
Кружит поток живых мелодий,
поющий, вольный пересмен.
33
Тройка и три, как значок "бесконечность",
коли одна повернётся назад,
и разворот сотворит уже вечность,
да и скрепится вселенский разлад.
Нечто превысшее, суть ли Иисуса,
или двух цифр бесцельный повтор?
Шифр, загадка всё ширит, не узит.
Души масштабнее тел и их пор,
и бесфинальны, бессрочны родами,
ростом и возрастом старше Земли.
А оболочки-одежды с годами
трутся и блёкнут, копя боль, рубли.
Этот износ только временно горек.
Дата – средина, конец ли моста?
И получая год новый из троек,
не повторить бы судьбины Христа…
Бегство
Из стенок бетона, асфальтовой пашни,
сетей проводов и вонючих штанов,
и острых клешней, и тюремистой башни,
гудящих моторов, торговых шатров,
из кучи камней и стекла, и бумаги
(какую взымели леса изгубив),
где сэры не стали ни Богом, ни магом,
исконной природы тот идол срубив;
из тонн штукатурки и пудры, помады,
из жижи духов и бензиновых луж,
скоплений носов и волос, будто ада
и топи болот, на раздолье и сушь
сбежать бы, и в свежесть зелёного леса,
к невинным деревьям и чистой воде
из этих владений косматого беса,
что крошки и сопли скопил в бороде,
добро под когтями и вшей под бровями,
в зубах отгнивающих клочья людей
ещё непрожёванных, полных кровями,
отдавшим ему в жертву сотни идей,
мечтанья и силы во имя крох, дома.
Мне в пасти его не желается быть!
Хочу убежать к распусканьям бутонов,
речушкам и травам, где можно повыть
и выпустить криком озлобленность выше,
свободу впитать средь избы и куста…
Но там комары ждут, колючие ниши,
медвежьи лепёшки, гнилая листва…
Ambulance
Крестовый змей на белом облаке
цепляет челюстью мышей,
что в лодке скорченно и скомканно
плывут из разных этажей.
Так незаметно, звоном ль шаркая,
порой спеша, порой ползя,
глотает серых, ведь не жалко их,
живых, которых смять нельзя.
В любой сезон охотой славится,
скрипя чешуйностью пластин.
И ждущим смерти зверь тот нравится,
что к ним стремится из низин,
порою сверху… К зову чуток он.
Чуть опоздает – схватка, бой
бескровней и смиренней сгусток, тон
бессильной жертвы, чей покой