Голые ветки – сухие кораллы,
что по весне нитевидно живут,
но по июлю дадут плоды ало,
а в ноябре без сраженья умрут.
Быт переменчив единых законов.
Вышли из низа, взросли, пали вниз.
Но по дождю, солнцу встанем мы снова.
Год, день и месяц, как новая жизнь.
Преклассная
Чарует твоя красота -
имеет волшебье и лад,
на кою цари, босота,
плебеи дурманно глядят.
Узорны поступки и речь.
Средь старостей ты молода,
средь зрелых – изящности плеч,
средь юности – сочно-спела.
Певуньей превольно поёшь,
не знаешь плененья в узде,
кудесницей нити плетёшь,
танцуешь принцессой везде.
Мила твоя каждая длань,
в зрачках опьяняющий круг.
Как юная, стройная лань
средь стада линяющих сук.
Когда ты вдали иль стоишь,
я сердце душой тереблю.
Всю тьмищу собой озаришь!
Ещё чуть, и я полюблю!
Просвириной Маше
Неродившийся
Ты был бы воином разудалым,
иль инвалидом за окном,
боксёром, чьи сильны удары,
дворовой девкой за углом,
портовым пьяницей горячим,
певцом, сказителем поэм,
царём, гоняющим подьячих,
холопом, что услужлив, нем,
бунтарской искрой революций,
иль самым рьяным палачом,
иль не дожил бы до поллюций,
иль одарённейшим врачом,
маньяком, рубящим умело
в кустах иль целый свой народ,
красоткой с царствующим телом,
иль опозорившей весь род,
Афиной, Вестой иль гетерой,
иль бесталанщиной средь муз,
и с некрасивой, низкой дермой,
соединительницей уз,
геройским, глупым генералом,
отдавшим Молоху весь полк,
иль промышляющей аналом
среди рябых за хлебный клок,
иль самой чистой, светлой леди,
мечтой для мальчиков, отцов,
и от которой были б дети,
прославивших семью творцов?!
Старые хрущёвки
Намятые ливнем, ветрами
прыщавые морды домов,
пронизаны пылью, дымами,
ошпарены солнечным днём,
осеяны стружкою вьюги.
Обрюзгли. Причёсок стога
из шифера. Будто бы слуги,
кулачены бурей в бока.
И всклочены слева и справа
пальто их, что тёрты, грязны.
Щетины фундаментов ржавых
наростами мха поросли.
Скрипящие гнутся в поклонах.
И вшами тут крысы снуют.
Сияют нарывы балконов,
капелью разорванно льют.
Дряхлеют, воняя чуть прело,
открывши беззубые рты.
Подтёки слюны плесневелой
впитались в подгубные рвы.
Шнуров-вен вздуваются гроздья
и лампочек гаснут зрачки.
Таблички отплюнули гвозди,
роняют названия, значки.
А раньше румянились щёчно
кирпичною кладкой основ.
Теперь – остареюще-жёлчны.
Мир – дом престарелых домов.
Захоронение
Не надо гвоздей и стучаний,
и рёва в несущем пути,
и криков о боли, скучаньях.
В покое желаю сойти
я в низшие, хладные низи,
откуда когда-то пришёл,
где стану скелетом и слизью,
где будет без зла хорошо,
где будет так тихо-претихо
среди оземлённых корней.
И будет знамением лиха
шуршанье ползущих червей.
Штыкните лопатами вскоре
бесслёзно, ведь к Богу иду.
Жаль только, не видел я моря,
но сверху на синь посмотрю.
И, взявши себе передышку,
насыпьте бугристую твердь,
оставьте чуть сдвинутой крышку,
чтоб душка смогла пролететь…
Врач и он
Ты не родился. Знать, так надо.
Не надо миру вдов, бойцов,
да и вокруг так мало лада,
полно бед, девушек, юнцов,
да и поэзии не место,
от прозы всем ещё больней,
и есть кому заквасить тесто,
кому убить, доить средь дней.
И без тебя тут есть идеи,
и класс, что ты не средь земных,
и не зачислился в злодеи,
не стал ненужным и больным,
и камнем, целью для побитий,
поленом для чужих костров,
не задушился связкой нитей
от горьких лет, без дел, даров.
Непоявленьем дал возможность
пожить другим, не сделал схизм,
и не впитал дымы, порочность,
иль этим спас кому-то жизнь…
И нерожденье – ляпка божья,
как с Евой и Адамом, – грань
везенья, иль случайность, может,
иль тайно-скрученнейший план?
Земляной червь
Съедаю ниточку за нитью
подземных веток и кустов
ствола, и жажду плотной сыти
средь аппетитнейших ростков.
Они сочны. Не стали пнями.
Тут только сыро по ночам,
как и весною, октябрями.
Песочно и темно в очах.
Зато нет птиц и капель яда
и зимней смерти средь оград, -
вещал упавший про расклады
ко мне в кишащий мраком ад, -
что в небе солнце (да какое!),
и что из гусениц чудных
вдруг появляется такое,
что машет красками ржаных
и белых, синеньких узоров,
что разных вкусов, цвета, форм
висит еда, и есть ликёры
из застоявшихся; есть хор
поющих птах, сверчков невидных,
что много тли, иных невест,
что видел стопки капсул винных,
но он жилец не этих мест;
что наверху вкуснее почки,
листочек каждый жилист, спел…
Одним – плоды, другим – цветочки.
Темь подземелья – мой удел.
(А мой же гость ослеп, прижился,
забыл гурманность на сорта,
и как сентябрь задождился,
предстал обедом для крота)…
Одухотворённая
Тьма надвигается тише и гуще,
краску заката окрасив в свою.
Волосы наши, как взбитые кучи,
трогает бриз, наклоняя ко сну.
Занавес-веер и складки одежды.
Кухонный кубик просторен и мал.
Я б не заметил подобного прежде,
но вот с тобою о многом узнал:
людях, про их неуменья и шоры,
и о нагреве земного ядра,
и об оттенках багряных и жёлтых
старого солнца, о быте крота,
жизнях цветочных, плантациях чая,
звёздных падениях, фауне, льде
и о моторах, что диски вращают,
даже о росте седин в бороде,
и каким запахом дарятся волны,
божиих сущностях в тысячах лет…
Жёлтую вечерю праздно тут полнят
кофе, любовность и дым сигарет…
Просвириной Маше
Детдомовцы
Сырой, простреленный курятник
под злым присмотром диких лис,
забытый Господом дитятник
с пустым корытом, чей худ низ.
От зла, пустот сбежали крысы.
Смешались числа в вязкий ком.
Тут вши колючие изгрызли
пушинки коек, поры кож.
Тут лишь игрушки в такт ласкались,
хоть все засалены в годах.
Для всех иконами назвались
тюремных нравов господа,
что их ведут к полётам мнимым
уже бескрылые тела,
как жирно-траурные мимы,
сироты – в днях учителя.
Тут безродительный ребёнок,
познавший голод, тягло бед,
седой, заклёванный цыплёнок
с пелёнок ищет счастья свет…
Патриархат
Ты должна быть живой,
всепослушной, моей,
и рабой ломовой,
мастерицей средь дней,
эротичной в ночи