Пусть каждо-упавшие ноты
весною ростками взойдут,
а улицы, люди, высоты
всепышно, цветно расцветут.
Услышавших выдохнут лица,
взметелит пыльцою мотив,
что будет извечно плодиться
сезонам, беде супротив…
Кире Покровской
Обрушения
Однажды всё падёт:
империи и семьи,
и полюсный весь лёд,
берёзовые серьги,
приверженцы добра
и бусины в колосьях,
со стен дырявых бра
и гроб с сырых полозьев,
все связи и мосты,
дома, хребты в поклонах,
ведь рухнули, застыв,
столбищи Вавилона;
и канет дружба вниз,
все свадебные клятвы,
царей, деревьев жизнь,
что были ненаглядны;
и память, боль, мечты,
все идолы, лавины
и звёзды, я и ты,
герой, мулла, раввины,
терпение вдовы…
Голодным, алчным мало.
Зам. Бога по любви
однажды так распяли…
Похожесть
И вектором мечтаний,
раздачей чувств, тепла
без алчности, метаний,
желаньем чуда, благ,
чтоб ярче труд вершился,
чтоб грусть была мертва,
чтоб саван нам не шился,
и им была листва,
чтоб не было тут в рясах,
коронах, латах всех,
чтоб кости, дух и мясо
без боли жили век,
чтоб был покой Эдема
и дружба фаун, флор,
объятья душ и дермы,
рост трав, умов и гор,
чтоб в водах жили рыбы,
чтоб конь был сыт овсом,
и чтоб пустели дыбы,
и грёзой про всё-всё,
отметками на коже,
что в нас любовь и лень
с тобою мы похожи,
как гиацинт, сирень.
Почва
Привалена тяжестью зданий.
Не дали ей вволю рожать
и чувствовать деток касанья.
Под пашней закатанной мать.
Не может погреться на солнце.
Потливо в каракуле спит,
как старо-морщинные горцы,
что в чёрное небо глядит,
в котором не птицы, а черви,
и корни, совсем не лучи,
и рядом гудящие нервы
железных туннелей, мячи,
как будто её схоронили
с игрушками, выстроив речь,
святым фараоном средь пыли,
от зла чтоб, копаний сберечь.
Порою она ль громыхает,
вздуваясь, взрываясь водой,
провалами вниз опадает
распад её трупа, с бедой?
Не стала не лугом, не лесом,
не ест её деточек тля.
Накрыта асфальтовым прессом
погибшая год уж земля…
Ночник
Светильник – радуга ночная,
луна, фонарик на стене,
где штамп лианы, не качаясь,
мечтает снова о весне,
визитах бабочек и змейках
и о прилётах певчих птах,
но накормить их не сумеет
рисунком зёрен днём, впотьмах.
Застывший образ всё бледнеет,
не вянет, как и не растёт,
и хоть зимой чуть леденеет,
но жив, всегда в тиши цветёт.
Он выгорает чуть от солнца,
и полоса блестит от рук,
что трут в опоре об суконце,
запечатлев клоненье мук.
Стена – обман природы гадкий.
Коль гладь задвижет стебельком,
то разойдутся швы и кладка,
то человечий рухнет дом.
И оттого всё здесь смиренно,
без ароматных веток, чар.
Среди эдемских кущ извенно
однажды выйдет в холод пар…
Овуляция
Сомкнусь с тобой в касанье,
ведь ты меня ждала…
Двух жаждущих свиданье,
слиянье, вар тепла.
Вершится акт творенья
среди вселенских тем -
мельчайший миг внедренья,
труда, любви двух дерм,
двух душ пришедших к чуду,
нашедших счастье, жар
и лоно как посуду
для спайки генных чар.
Мы будем в вязком поле
ваять наш дом, узлы.
Мы выделим любови,
чтоб к нам не заползли
хвосты, что также пели,
как я. Сторонних бель.
Не давши повод, щели
для вражьих сплетен, дел,
срастёмся общей ношей,
родимся, свет даря,
создав из влаги, крошек
героя, мать, царя…
Лица зверей
Мы все – животных лица
с повадкой кур и птиц,
свиней, макак, лисицы,
удавов, львов, куниц,
собак, лишённых леса,
свободных, злых волков,
и козье-рьяных бесов,
с именьем лап, клыков,
подковами иль клювом,
с природнейшим нутром.
Живём чутьём, по буквам
одни, вдвоём, гуртом.
Средь пастбищ, нор гуляем
меж гнёзд и старым пнём,
и тех, кто дробь пуляет
и точит нож, копьё,
капкан и сеть готовит
чешуйным, шерстяным.
Для клеток, кухонь ловят.
Всё то – удел земных.
Машонце
Светлистая, ясный подарок,
воздушнее плавных лучей,
спелейшее диво нектара,
что рушит смолистость ночей.
Дарящее тёплость живую.
Порою, нагревшись, лучусь.
Мечтаю под ним и бытую,
и ночи совсем не боюсь.
Искомый союз, единение
в потоках хрустящей зимы.
Теряюсь, творя омовенье
под светом святой бахромы.
А лучики – сок мандаринов,
летящий бесцветно на нас,
деревья, детей, исполинов,
на реки, сподвижников каст.
Без устали льёт благодати
простейший, всеумственный шар,
чьё даже молчание кстати,
чей щедр раскидистый дар,
чья милая, сладкая нежность
вживается в горы и мех,
чья светлость живёт безмятежно
под плёнкой прикрывшихся век.
Просвириной Маше
Оборотни
Порою живёшь и не знаешь,
кто рядом в избушке такой,
а голову вскинешь, чуть взлаешь,
тогда их изведаешь вой,
и рыки, плеванья невежды,
молчащие будто века.
Которые блеяли прежде -
теперь отгрызают бока.
Иль снимут привычные шкуры,
все когти, клыки обнажат,
и роли Незнайки и Дуры
откинут, орлами вскружат.
Иль стоит покинуть болото
полётом иль даже ползком -
ощиплют крылатье, проглотят,
измажут наветным мазком.
Изведаешь ругань и плети
от ранее скромных, святых.
Добыча, стремящая к свету,
отвратней забот, тем любых.
Гниющие перья врастают
в покровы и кости, сердца…
И коли птенцы не взлетают,
пингвинится воля борца…
Свобода – есть раны и пробы.
Познаешь паденье ль успех.
Послушать – остаться в холопах,
сбежать – то отречься от всех…
Мартовский дождь
Ах, волны, ряби крыши,
фонарь моргает в сад!
Грудина влагой дышит,
которой полон март.
Снега весенне тают,
что дым впитали, грязь.
Собаки броско лают,
смотря в заборный лаз.
И струйки вниз сбегают
травинками в степях.
Ручьи, что вниз стекают,
вобрали снег в себя,
все крошки, смех и драмы,
следы, клевки пичуг…