Елена долго думала, что знает о нем все, но знала, видно, только то, чего ей полагалось. Мать Кручнева, когда-то модельер и, судя по семейным фотографиям, души не чаявшая в сыне, была жизнелюбивой и коммуникабельной домохозяйкой. Благодаря отцу, державшему его в ежовых рукавицах, Мишель с рождения был обеспечен всем необходимым. С пеленок комната его была завалена игрушками, крутился даже крошечный бельчонок в клетке у кровати. А к самому ему были приставлены кормилица и няня. Потом, когда подрос, он начал посещать занятия с жестокосердным сербским полиглотом воспитателем, который был из старых иммигрантов и, если кто-то отвлекался на занятиях, так не миндальничал, наотмашь бил своей ферулой по плечам. Крис помнил всех троих по именам и вспоминал об этой жизненной поре с любовью. Он говорил, что до сих пор заходит к этой своей няне из глубинки, которая теперь со всей семьей, не без содействия его отца, обосновалась в доме по соседству, и к своему наставнику и от лица семьи делает по праздникам подарки. (Родившийся в рубашке, он относился к этому как должному: соря деньгами, пользовался ими, но не особенно ценил). Еще, тайком от своего папани, – в руках которого, как говорила мать, за исключением жены была вся область, – на лекции он под конец недели приезжал и после этого катал ее по улицам на собственном автомобиле. Тот был с ликерно-шоколадным баром, хорошей музыкой и разными другими прибамбасами. Крис хвастался, что все ведущие узлы – по спецзаказу, а выпивка и шоколад – без «суррогата и оттуда». Об этих их поездках в двух словах не скажешь. Случалось, они пересаживались, и он давал ей порулить. Она была такая дурочка, что сразу же сникала, когда он начинал показывать, как надо нажимать педали, всякие там рычажки и прочие штуковины на этой чертовой, мешающей его локтям, напротив ее ног, панели управления. И без оглядки верила всему, чего бы он ни говорил! Еще за городом в бору у них была обкомовская дача, а в центре города – квартира с целый ипподром. Но избалованный вниманием к себе, он никогда не утруждал себя «плебейскими» недоговорками. Ну, в общем, как случилось, так случилось. Поделом. Своими же руками все испортила: с семейными приемами и брачными приготовлениями стоило бы все же месяц или два повременить.
– Я уж думал, что твой отец, по меньшей мере, генерал! – сказал он после этого знакомства.
– Это почему?
– По твоему королевскому виду, прекраснейшая. Семя от семени иной раз, видно, и поодаль падает.
– Не смей так больше говорить!
Елена уязвлено вспыхнула. Конечно же, она любила своих близких, хотя, чего греха таить, стеснялась постоянной скудности в семье, уклада работящей невеселости, которая была в их доме точно родовым клеймом, и хлебосольно-грубоватой простоты. Она была из «малообеспеченной семьи», как это номинировалось в обществе и отражалось в статистических отчетах: такой уж был постфактум и ее бэкграунд. И это ей решительно не нравилось. Поэтому все то, чего ей не сумели в детстве дать отец и мать, она старалась наверстать сама. Предвидя – ну, может, чуточку лишь заблуждаясь, – что при ее характере, который имел свойство приводить в растерянность домашних, наклонностях ума и внешности в будущем ей все же пригодится умение безукоризненно держать себя, хоть мало-мальски разбираться в живописи и литературе и правильно не косноязычно изъясняться, – вот. И осознание того, что она уж многого достигла в этом, обитая в скромном мирке своих родителей, и порождало в ней ту гордость, заставлявшую без конца возноситься и падать, примерять к себе то, что было недоступно в жизни ее матери, но инстинктивно, по преемственной боязни, тотчас же отказываться. Так было и с Мишелем: случайная размолвка выявила точно фальшь, которую они скрывали друг от друга. А это могло выставить её иначе, грозило умалить, что было для нее так важно. Верная себе и кропотливо созданному образу, Елена допустить такого не могла. Крис мог бы сделать вид, что не заметил возможной грубости или безвкусицы ее родителей. Или уж хотя бы выразиться в более тактичной форме, чего ее не так бы ранило. Но он сказал это со смехом, словно бы о чем-то постороннем. И вот уж девичья мечта о благородном принце, еще недавно так безрассудно волновавшая, стала досаждать.
Развязка наступила неожиданно, на первой же совместной новогодней вечеринке, которая распалась в восприятии Елены на ряд мучительно-комичных сцен. Квартира была генеральской: хозяин вместе со своей второй женой, скрипачкой из консерватории, был в длительной командировке. Устроить себе праздник в отсутствии ревнивой мачехи, которая была их ненамного старше, решили непоседливые дети. Их все называли Чук и Гек: оба были в светло-серых пиджаках, белых одинаковых рубашках и в тютельку похожи друг друга, включая их прилизанные, в пику моде, шевелюры; один был только в красном галстуке, а его брат-двойник – в зеленом. Короче, оба были страшные милашки, бегло говорили на английском языке, показывали фотографии, где они стояли вместе в пионерском кумаче и в плавках на фоне Аю-Дага у «Артека», и были хороши во всяких прочих отношениях. А вот в своем стремлении объединить людей по «разным интересам» они перестарались. По комнатам слонялись взад-вперед умильно-пьяные и похотливо-льстивые, бесстыже льнувшие ко всем, по большей части незнакомые Елене парни и девицы. Самодовольный обольстительный Мишель своей рукой безостановочно, как напоказ блуждал в ее коленях под столом… Ей было жаль его. Ему хотелось возместить свою несостоятельность, на людях отыграться. Не понимая этого, он вел себя с ней так, будто бы она такая же, как те девицы, которые заслуживали ровно то, зачем их пригласили. В конце концов, бесплодное плутание в ногах его руки ей надоело. Напротив был голубоглазый необщительный блондин, не замечавший ничего. По первому же впечатлению – самодостаточный, беспечный фантазер. Такой, немного на уме себе Пер Гюнт, который угодил в компанию ужасных троллей. Поэму Ибсена, с расклеившимся корешком, всю испещренную чужими комментариями на полях, она как раз тогда взяла в библиотеке и читала. И робко выроненный на тарелку нож. Последовавшая вспышка ревности Мишеля, его надменный, беспардонный тон. Её прощальная, от безысходности, пощечина… Как пошло всё, скорее прочь!
Она не помнила, как одевалась: Мишель был обозлен и не пытался удержать. Хотя она не думала тогда об этом, была не в состоянии ни сожалеть, ни рассуждать. Ей в тот же вмиг все опротивело. То оскорбление, которое он произнес при всех, хлестнуло слух кабацкой непристойностью. Или он рассчитывал таким путем ее унизить, обломать? Сердце охватила жуткая апатия, такая, что поначалу это оттеснило всю досаду на него. И было ощущение того, что все оборвалось. Только ощущение и было. А мыслей не было. Она была свободна от него и от самой себя? Как знать.
Наверное, она почти, что кубарем скатилась вниз по лестнице и пулей вылетела в дверь. Под козырьком парадного был он. Она узнала по упрямому лицу того голубоглазого, который будто потерял свою Сольвейг. Она не знала его имени, забыв уж и о том, что было за столом. И сколько же он тут стоит, – подумала, – притоптывая от мороза? Уж не иначе, хочет поразить своей предусмотрительностью, вконец очаровать. Ага, как представитель местной Армии спасения. А ведь она и не надеялась, при всей своей фантазии не помышляла учинить такое светопреставление своим ножом! Она отметила: как суслик, в пыжиковой вислоухой шапке, чуть-чуть сутулая, окоченелая фигура. Расхохотавшись, она едва не налетела на него. Думая предотвратить ее катастрофический полет, он граблями раскинул руки – и неудачно, оступился. Уничтожающе взглянув, она уже открыла рот, чтоб выместить на нем свое негодование. И кем он возомнил себя, несчастный? Так и не сказав, что думает, она нечаянно развеселилась. По состоянию ее души он был тут не при чём, почти как телеграфный столб. Она была возмущена случившимся. Возмущена, но не свободна. И в довершение к тому все ее тело пробирал озноб. Минуту или две он шел за ней и что-то бормотал… Шагая по заснеженной дороге вдоль фасадов, она не разбирала слов. Ночь выдалась морозная и звездная, какой уж и не помнилось – идти и любоваться бы! По сторонам вздымались свечками дома того заволжского микрорайона с родимыми чертами захолустья, куда Мишель привез ее. Неполная далекая ехидно-желтая луна глядела сверху. И хруст шагов обоих эхом раздавался вразнобой.
– Позвольте я вам помогу?
Елена обернулась, увидела перед собой слегка согбенный силуэт как припорошённого медведя. И снова в выражении лица ее остановило что-то. Похоже, он и правда думает, что спас ее… Догнав её, он простодушно извинялся (она всё тотчас поняла, не стала спрашивать, за что). И пробовал помочь с застежками накинутого впопыхах манто. Неловкие и сильные, чувствительные пальцы. Она растерянно воспринимала их спокойное самоуправство: отыскивая петли в клапанах одежды, они не больно торопились, как по замерзшей флейте лазали по ней. Чувствуя их на себе, она была в таком оцепенении, что усомнилась после, был ли между ними этот разговор.
Но он наверно все же был.
– Какой вы прозорливый! – кажется, промямлила она.
– Это почему?
– Теперь я не умру, спасли меня от верной гибели на холоде.
– Думаю, не только.
– Не только что? А вы зачем ушли?
Он оглядел ее фигуру сверху вниз, ища, чего еще осталось не застегнутым.
– Что сделано, то сделано, хотя я представлял это себе не так. От одиночества и холода вы точно не умрете. Я провожу вас, хорошо?
Нет, в нем не было ни капли от того, чего она в нем заподозрила сначала, такого продувного лодыря и болтуна. Ей что-то вспомнился прощальный школьный бал, откуда-то там появившийся Испанец… И почему-то стало хорошо.
Она не удостоила его ответом и зашагала дальше. Район был незнакомым, безлюдная дорога то делала белесые прострелы вдаль, то пропадала за домами. Не замечая направления и размышляя про себя, Елена шла. Ничто ей не мешало предаваться своим чувствам. Она не знала в чем, да и кого винить, и от обиды ей хотелось сокрушить весь мир. Такое было состояние, и так она переживала ту минуту. В этом состоянии ей было все равно куда идти. Она была во власти новых и не самых лучших ощущений. Не понимая, отчего это свалилось на нее, коли она сама того хотела, она ругала эти ощущения. Желала как-нибудь избавиться от той в себе, которая ее за что-то упрекала, хотела поскорее позабыть о неприятности на вечеринке. То намеревалась как-нибудь иначе расценить, чего произошло, то разом выбросить из головы, забыть и эту свою глупую пощечину, и все свидания с букетами оранжерейных роз или азалии среди зимы, поездками на дачу, со всеми поцелуями, такими долгими при расставаниях и жадными, когда встречались; хотела позабыть и самого Мишеля. И в этих противоречивых чувствах шла.
Елена шла. А то, что она видела, приумножало неприятность: оно глядело на нее со всех сторон из мертвых, как глазницы, закоулков и с мозаично освещенных сизых стен. На всем вокруг была печать опального забвения. Весь город будто съежился, слинял от трусости в свое бетонное дупло. И улица уж стала никому не нужной: такой же брошенной на произвол судьбы, невыразительно-потерянной, как и она! Такого состояния щемящего опустошения она еще не знала, ей не с чем было это чувственно сравнить. И чтобы обрести желаемый покой в душе, она все отрицала. Да, повод к их разрыву подала она. Мишель был пьян, он сам на эту ее шалость напросился. Разрыв бы все равно когда-нибудь произошел. Видно, он почувствовал в ней перемену и уж заодно решил воспользоваться случаем: от ревности он это мог. Возможно, он любил ее. Но у него происходили сложности на почве слишком раннего, если называть это своим нормальным именем, распутства. И это отражалось пагубно на всем. Выросший под неусыпным оком своего отца, он был до ужаса самолюбив, при этом изворотлив и умен. Но даже если он сказал так сгоряча, то это его мало извиняло. Такой вот заключительный аккорд поставил уходящий год в их отношениях. Такой и не такой, как бы хотелось. Но он был предопределен и ей не стоит изводиться и казнить себя. И все же видя новогодний свет, струившийся из чьих-то окон, Елена чувствовала себя очень одиноко. Ее телохранитель сбоку молча шествовал, одаривал своим примерно-кротким поведением и самообладанием. Она была признательна ему за то, что он не пристает с расспросами; но мог бы и сказать чего-нибудь, невежливо же вовсе так… Ну да, а где и с кем сейчас Мишель? К ней вновь вернулась ревность и досада на него.
«Да, всё вроде так и не совсем!» – подумала она. Подумала, подумала – и, отвернувшись, всхлипнула. Физическая дрожь прошла, но как избавишься от самоунижения, стыда? Где тот возлюбленный, которого она не сберегла? И, наконец, откуда это сладкое, почти невинное, злорадство, когда за ней так запросто и вроде неподдельно искренне ухаживал другой? Едва ли он достаточно знаком со всей компанией, до этого она его ни разу не встречала. Вот-вот, где Крис, там вечно что-то происходит, всё не так! повсюду водит ее за собой и выхваляется. Подумать, так зачем она нужна ему? Так, девочка для выхода? Она уже не в первый раз об этом думала: разные навязчивые мысли лезли в голову. Хотя, какая разница, знаком он с кем-то или нет? Слыша его ровное сопение, она перебирала свои ощущения. Он вроде что-то говорил, когда застегивал манто. Как это вышло у него: что сделано, то сделано? Он будто бы сказал это и про нее. И ни о чем не спрашивал. Вообразив, что на нее глядит сейчас Мишель, она опять почувствовала легкое злорадство. Да, ей так хотелось объясниться с ним в тот вечер, ей так недоставало теплоты! Ей надо было убедиться кое в чем; хотелось, чтобы возвратилось чувство защищенности, уверенности в нем. Но то, чего хотелось обрести в любимом, больше не было, теперь вся защищенность исходила от него, от этого голубоглазого. И пальцы его рук как были все еще на ней. Нет, нет: и не Пер Гюнт и не Мишель. Идет и скромно возвышается над ней, передает свое успокоение. Она подумала, что у него это выходит. Чувствуя его расположение, она отогревалась этой мыслью и, упиваясь своей властью, соединялась через это с ним.
Улочка из-за домов должна бы выйти на проспект когда-нибудь, подумала она, где, может быть, не так тоскливо? Да уж куда-нибудь, только бы не видеть перед самым носом этих стен, глумливо радостных крикливых окон! На повороте ее сапожки заскользили, она схватила парня за руку. Наверно, это у нее от потрясения, сбой чувств и нормы поведения. Она прислушалась к его сопению. Да нет. Возможно, ничего и никогда он не узнает, услужливый и сказочный медведь! Она прикинула, как прозвучит ее вопрос насчет его претенциозного «не только» и ни покажется ли это многообещающим. Но тут его глаза под козырьком пушистой шапки спустились сами с Млечного Пути:
– Кажется, я думаю – о чем и вы.
– Ах, так?..
Не зная, что сказать, она перехватила его локоть. Путь ей предстоял неблизкий: надо было добираться в верхнюю часть города, а вечеринка была в низменной, заречной. Она подумала, что было бы разумнее вернуться. Но тут представила самодовольное лицо Мишеля и с твердостью сказала себе: нет. Должно быть, по дороге встретится такси, если они ходят в этой глухомани, мелькнуло в голове.
– В такси я вас одну не посажу, – решительно промолвил он.
– Разве я о чем-нибудь просила?
– Подумали.
Или уж она и вправду что-нибудь сказала? Одну он ее, значит, не посадит. Ну и ну!
И снова шли и шли. Сдуваемые с лип снежинки крутили перед ними медленный фокстрот. Где-то позади – взвилась ракета, лоском малахита тут же осенилась, стала как-то сказочнее, краше ночь; меж подхалимов-фонарей вытянулись вдаль две исполинских тени. Одна тень выглядела больше. Но обе – да, как будто обе вместе были ничего. Ей снова захотелось все перекроить в своей душе. И как это другие могут разом взять всё и отсечь? Она всегда претерпевала трудности при этом. Она бы и не принимала никаких скоропалительных решений, если б в ее жизни складывалось что-то по-другому, если бы ни приходилось вечно что-нибудь решать. Мишель еще подшучивал, что якобы она сама его как Маха поманила; он не уточнил, которая из двух. Чего-чего, а напустить тумана он умел! Ну да, он сам не агнец, но кое в чем попал тут прямо в точку: она – отважней и решительней его. Потом еще ей нравилось смотреть на то, как он любовно поедал ее глазами, когда она немножко обнажалась перед ним в автомобиле. Она не думала о продолжении, когда так делала, смотрела на его лицо и всё. Мишель, похоже, думал, даже очень, но у него, увы, не получалось ничего. Хотела, раздевалась, – ну и что? Ей нравилось показывать себя, поскольку это нравилось ему. Ему безумно нравились ее глаза, фигура, волосы – и всё такое, как он говорил. Но не за это же одно она его любила? Оракул любят уж за то, что он оракул, за то, что ты сама близка к нему! Мать неустанно повторяла этот тезис. Пускай Мишель – оракул, пускай уж и останется таким, как был. Как был?.. Или уж она и впрямь такая затаенная распутница? Пусть говорит, что хочет. Уж, какая есть. Нет, она не Маха, того гляди перед любым готовая раздеться. И ей не все равно. Напрасно он так думает о ней.