Квинтет работал на совесть, – одну за другой, без отдыха, выдавал блюзовую классику. Не первый, похоже, час, и даже не в первом кабаке за этот вечер. Взмокшие майки, усталые улыбающиеся лица, но никакой дешевой работы на публику. Басист глухим, пробирающим до кишок басом шагал по гармонии. Клавишник, вел на синтезаторе. Солировали тенор-сакс и тромбонист. У второго лежала еще рядом труба, но сил, или, вернее, губ, на нее уже не хватало. Губы деревенеют у активного джазового трубача через час, и ничем их уже не заставить выдавать нужные ноты. Все это я знал по себе и по своим губам: в юности сам играл в таком же блюз-банде, на такой же трубе. То было давно, но интерес и некоторая сноровка остаются.
За ударной установкой колотил без отдыха чернявый малый. Я рассмотрел его внимательней. Длинный и худой, из-под фиолетовых шорт торчат пританцовывающие на педалях тощие ноги. На всю правую икру – трехцветная татуировка. Очень сложная: узор из переплетенных растений, – розовым, зеленым, голубым. И крупно, узнаваемо – листья марихуаны. В левом ухе поблескивают три колечка, еще одно – в правом. Красная цветастая майка почернела пятнами от пота, в глазах отрешенность. Ритм выдает классный, сложный, многослойный, – моя нога не может из-за него остановиться.
– Что пьем? – бармен устало и профессионально улыбался.
– Колу со льдом.
– Со льдом напряженка. Из холодильника?
– Окей. – Я не пью ничего крепче пива. Без всяких принципов – мне так интереснее, и мой мотоцикл другого не любит.
Квинтет один за другим выдавал блюзовые стандарты. Я привычно отсчитывал в них такты и смены аккордов: я их тоже все знал. Еще с семнадцати лет, когда ходил учиться со своей трубой в джазовую студию, единственную тогда, – «Москворечье» на Каширке. Это как плавание – ничего не забывается. И даже теперь время от времени я набираю на компьютере аккомпанемент – бас, фортепьяно, ударные, – и тихонько импровизирую в своей холостяцкой квартире в Чертаново. Но теперь чаще не на трубе, а на губной гармонике. Я открыл для себя этот инструмент случайно, и теперь не расстаюсь с ним в своих скитаниях: эта японская гармошка всегда со мной в задней сумке мотоцикла. Но сейчас она была у меня в кармане джинсов: ведь я знал, куда иду.
Хлопок чей-то руки по плечу, оборачиваюсь: Леша, вчерашний неудачливый байкер.
– Привет! Подсаживайся, чего один скучаешь, как неродной!
– Спасибо, Леша. Хромаешь, – болит нога?
– Куда она от меня денется! Водичку, вижу, пьешь, – на байке? Давай к нам, и мы пивко безалкогольное.
Я оглядел через зал их компанию за сдвинутыми столиками: десяток человек, большенство в байкерском прикиде, несколько знакомых со вчерашнего вечера лиц, девушки. Среди них и Галя, – смотрит, улыбается. Я помахал им рукой. Некоторые отмахнули в ответ.
– Подсяду позже, спасибо, Леха.
Мне было хорошо здесь, все понятно и покойно. Джазовый ритм, родные звуки блюза, свобода в душе и радость. Здесь я отходил от утренней жадности, хамства и хищности людей. Но, возможно, все те сейчас тоже были иными – в своих семьях, с любимыми, – сейчас и они были добрые, ласковые, отзывчивые. Всех нас создал один Господь, и осуждать кого-то – не нам. Но защититься – обязаны, на то он нас и создал – выживать.
Тромбонист соскочил с эстрады. Пока солировал клавишник, он протиснулся к бару рядом со мной. Показал бармену пальцем, что ему надо, – и забулькал из горлышка газировкой. Осушив половину бутылки, перевел дух, влажными глазами глядя на меня. Я не выдержал:
– Слушай, брат, поставь меня на свою трубу. Ты устал, вижу.
Тот сконцентрировал на мне взгляд, как будто только что заметил.
– Думаешь, просто?
– В "Москворечье" играл?
– Ну, встань, попробуй.
Мы вскочили на эстраду. Клавишник с беспокойством оглядел меня, но тромбонист склонился над его ухом и тот кивнул. Я поднял с пола золотую трубу. Отошел скромно назад, и встал рядом с ударником, впитывая ритм и драйв блюза. Сначала губы надо размять, разогреть, и мундштук тоже, поэтому я тихонько походил по нотам громыхающих под ухом аккордов. Джаз, блюз – это всегда соло по очереди всех, кто – что сумеет на своем инструменте. У каждого, конечно, есть домашние заготовки, обрывки мелодий, но все равно получается каждый раз по-новому и для всех неожиданно. В этом – вся сила.
Начали Сент-Луис блюз. Сыграли тему, начали вариации: сакс, тромбон, клавиши… еще басс, следующий я. Не опозориться бы! Я шагнул вперед, подняв к губам золотую трубу. Я не отходил далеко от мелодии, чистой и грустной, и моя труба пела так, как я уж забыл среди бетонных стен своей квартиры. Двенадцать тактов, – достаточно,– следующий. Я шагнул назад и опустил трубу.
Слушатели всегда оценивают каждое новое соло, и свист – высший балл. Мне аплодировали, но, возможно, просто соскучились по солирующей трубе, и я отнес к этому их шум. Но все равно хорошо, придало мне смелости, и я был готов теперь импровизировать. Вот новая тема, – опять клавиши, сакс, басс, тромбон, еще и соло на ударнике, – и я положил трубу обратно на стул, где она лежала. Теперь очередь моей губной гармошки.
Я играл свои любимые рифы, высоким тоном, свингуя и заводя зал. Пару раз попадал не в аккорд, но никто уже этого не замечал. Звонкая и одновременно сиплая гармошка как ножом взрезала плывущую в табачном дыму пелену из лиц, огней, белых скатертей и блеска бокалов. В эти минуты всегда бывает очень хорошо на душе: кто-то понимает тебя, ты нужен, вокруг тебя друзья, и врагов больше нет. То, что я говорил о мотоцикле – что они никогда не подпустят в голову дурных мыслей, – правда и о блюзовой гармонике. Поэтому у человека есть всегда выбор. Но ненадолго, как и само счастье.
Я вернулся к стенке, – постоял, отдохнул, и выбрав момент, нагнулся к ударнику:
– Отлично ведешь ритм! – в ответ он даже не кивнул, а просто в свой многосложный ритм вставил еще одну перебивку. Я рассмотрел его ближе: он работал на своих барабанах и тарелках как в экстазе, не замечая ничего вокруг, растворившись в ритме, звуке, взмокший, и без сомнения очень счастливый. Но вряд ли это было из-за одной наркоты – хотя на его открытых руках и синели следы от шприцев. Такие звуки, этот ритм сами по себе способны ввести в транс – как шамана, – знаю по себе. Ничего бы не смогло сейчас остановить или задержать этот несущийся, как экспресс, блюзовый ритм. Почти ничего.
Я снова нагнулся к его уху:
– Где Таню прячешь?
И вдруг этот экспресс качнулся и чуть сразу не сорвался под откос. Не в такт зазвякали тарелки, колотушки пропустили по удару, многослойный торт звуков, вмиг сплющился всмятку. Музыканты повернули головы в поисках причины катастрофы. Я отошел в сторону, и ударник малу по малу пришел в себя, встал на рельсы и наладил ритм. Я сыграл еще один квадрат, положил в карман гармошку и сбежал с эстрады. И вот тогда-то мне действительно захлопали. Поворачивались ко мне, хлопали, что-то кричали. То бывают лучшие моменты жизни. Я направился к знакомой компании, и там сразу нашлось для меня местечко. Я сел между Лешей и вчерашним байкером на «Харлее». Галя сидела с ним – она была его девушкой.
Похлопывания по плечу, рукопожатия, "Клево ты дудел!", "Ну, выдал ты, чувак" и тому подобное. Меня забавляют эти молодежные "чувак", "клево". Вечные бессмертные словечки, они все из пятидесятых годов прошлого века.
Мне хорошо было среди этих байкеров. Это настоящая семья, когда своей давно нет. Мне жаль было расставаться с ними. Но было за полночь, и музыканты сыграли последний блюз, начали собираться, и в динамики запустили дешевый рок с компакт-дисков. Я стал прощаться, я торопился. Пожимал руки, за что-то благодарил. И Галя тоже протянула мне свою руку, и когда ее нежно пожимал, в моей ладони осталась вчетверо сложенная записка. Она улыбалась, а я кивал, кивал всем, сомневаясь, что когда-нибудь еще увижу их.
Я выехал со стоянки клуба и остановился за автобусной остановкой, в густой тени, где меня не было видно. Из клуба уже начала вываливаться публика. Развернул записку: телефонный номер. Не зря, значит, я трубил весь этот вечер.
Музыканты вышли все вместе, расселись по трем машинам – потрепанным иномаркам. Нужный мне Гуталин сел пассажиром к бассисту – в темноте издалека я ориентировался только по чехлам их инструментов. Гуталин нес в руках округлый кожаный кейс с тарелками, – уважающие себя ударники выступают только со своими.
Выехали они со стоянки одновременно, я тронулся сзади, опасаясь перепутать их в темноте. Но после пустых городских перекрестков, на шоссе, ведущем за город, остался только нужный мне «Фольксваген». Мне пришлось выключить фару, пока без нее было видно на дороге, да и полная луна светила мне. Моя неотвязная одинокая фара в зеркале заднего вида «Фольксвагена» несомненно насторожила бы любого. Позже придется все равно ее включить, чтобы не сломать шею на каком-нибудь проселке.
«Фольксваген» бодро несся по ночному шоссе в сторону от столицы. И вот поворот в темень, в поле, к дачным участкам. Я тормознул, выждал, пока рубиновые огни не углубятся в природу метров на двести, и снова включил свою фару. На горизонте, среди деревьев, на фоне светлых облаков, чернели крыши и светились редкие квадратики окон. Мне пришлось поднажать и приблизиться к удаляющейся машине: теперь можно было запросто ее потерять в неосвещенных переулках. Несколько поворотов, мелькание красных огней сквозь кусты, – и стоп. Я вырубил фару, и поехал почти на ощупь, выбросив на всякий случай в стороны ноги.
«Фольксваген» стоял у глухого забора. За ним высилась двухэтажная дачка. Хлопнула дверца машины, скрипнула калитка, и красные огни тронулись дальше. Стук входной двери еще не утонул в ночной тиши, как на втором этаже вспыхнули два окна.
Я подъехал ближе, слез с мотоцикла и пошел вдоль глухого двухметрового забора из металлических штампованных листов. В даче по-прежнему светились только верхние окна. Одно окно было приоткрыто, и за ним плотная штора слегка шевелилась на сквознячке. Если комары их ночью не достанут, то оно так и останется открытым до утра. Это могло бы стать на руку. Но только утром.
В подсумке мотоцикла у меня всегда с собой толстый свитер и термо-мешок, в который можно по шею залезть и согреться ночью. Из такого материала в некоторых странах делают мешочки для горячей выпечки, чтобы можно было ее принести домой, как из печки. Поэтому ночевка летом в придорожном лесу под елкой – для меня удовольствие, тем более в такую лунную ночь. Я сел на мотоцикл и вернулся назад, где заметил лесок. Наломал несколько еловых лап, подстелил и с удовольствием растянулся. Сквозь еловые ветви неслись и неслись надо мной по светлому челу луны серебристые облака.
7. Освобождение.
Я, конечно, проспал под елкой и проснулся почти в восемь. Благо собирать было нечего, но я потерял еще несколько минут, пока вырезал ножом суковатую дубину, и, наконец, вскочил на мотоцикл.
Окно в спальне на втором этаже было по-прежнему открыто, и штора, как и ночью, шевелились на ветерке. Оглянулся по сторонам – никого. Подставил дубину с сучками к забору и, как по лесенке, перемахнул. Упал, слава богу, не на грабли и не на вилы – а в кусты. Пошел сразу к сараю – открыто. Внутри лопаты, грабли… и стремянка.
Со стремянки мои локти достали до жестяного подоконника. Лучшего не пожелать. Медленно отодвинул штору. Кровать, скомканные простыни, свисающая из-под них рука. На ноге знакомая татуировка. Гуталин лежал на кровати один. Я влез в открытую створку окна и замер. С ним рядом на кровати лежала вторая смятая подушка, и второе скомканное одеяло. За кроватью была видна полуоткрытая дверь. Я прислушался – кто-то там был, доносились живые, но непонятные звуки, и даже какой-то детский смех. На цыпочках я обошел кровать, приоткрыл эту дверь шире и заглянул.
В углу комнаты работал почти без звука телевизор, и затылком ко мне, в кресле, – блондинистая, кудрявая головка в наушниках. Время от времени эта головка закидывалась назад и тряслась от смеха: на экране мелькали старые диснеевские мультики, воскресная утренняя программа центрального канала.
Бесшумно я подошел ближе и достал из кармана фото с выпускного бала. Я надеялся, что это была она. Негромко я позвал: "Таня". Она не услыхала меня в своих наушниках. Она слушала одновременно еще и какой-то музыкальный диск на своем плеере. Я повторил ее имя громче, еще громче. Наконец, она услыхала меня, повернулась, расширила глаза, приоткрыла рот, и я сразу протянул ей фото.
– Что, кто это? Кто вы? Откуда это у вас, что вам надо! – она сорвала с головы наушники, но не закричала и никого не позвала на помощь. Левая ноздря у нее было проколота, и на ней сверкал камушек в оправе. Золотой шарик блестел над бровью, и такой же под нижней губой.
– Тише, тише, Танечка, все спят, ш-ш, – это подействовало удивительным образом, и она действительно перешла на шепот.
– Кто вы такой? Как сюда залезли?
–Я ваш друг. В окошко, Таня, оно у вас открыто. А Гуталин спит. Пусть пока спит, он устал за вечер.
– Да кто вы такой!
– Друг. Ваш, и Гуталина. Друг. – Так я никого не обманывал: в блюзовом бенде играют только друзья.
– Я вас не знаю!
– И я вас. Но видел ваше фото. А теперь нам надо ехать домой. Дедушка весь извелся. Он чуть не плачет. Немедленно. – Она отпрянула в кресле, глаза ее сузились.
– Никуда я не поеду. Я закричу! Вы что, полицейский?
– Надо ехать, Таня. Полиция вас ищет. Но мне первому повезло. Поехали, я вас на мотоцикле прокачу.
– Я совершеннолетняя! Я что, не имею права?
– Дедушку мучить, который тебя любит, – нет, нет. Не имеешь.
– Никуда я с вами не поеду! Я вас боюсь! Володя! Проснись, Володя!
Я встал со стула и прошел в спальню. Теперь только Гуталин мог мне помочь. Пришлось его брать за руку, будить и тормошить. Наконец, растолкал его. Как только он продрал глаза, всмотрелся и узнал меня, так сразу вскочил и сел в кровати.
– Доброе утро, Гуталин. Я Таню домой забираю. Не возражаешь?
– Ты кто?
– Я – Николай Соколов, мы вчера с тобой вместе играли. – Скрипнула за спиной дверь, рядом появилась Таня. – Ты объясни ей, что домой надо, дедушка извелся. И полиция сейчас приедет. Ты хочешь с ней встретиться? Нет хочешь?
– Ты мент?
– Я сейчас не мент, но менты скоро приедут. Они неделю вас ищут. Разбирайтесь тогда с ними сами.
– Мы не можем… то есть она не может. – Гуталин мял руками лицо, поглядывая на Таню. – Мы живем здесь. Нас попросили… . Еще несколько дней поживем… Ничего плохого не делаем, и вообще. Зачем этот кипишь? Что за дела?
– Кто вас просил?
– Неважно. Не твое дело. Проваливай, а то познакомишься с ними.
– С кем?
– Неважно. Все, привет. Отваливай.
– Гуталин, ты меня не понимаешь. – Я взялся за его ногу и сильно дернул, он опрокинулся на спину. – Проснись. От дури не можешь отойти? Напрасно ты, Гуталин, колешься.
– Что тебе от меня надо?
– Таню.
– Она взрослая!
– Очень взрослая. Поэтому ты скажешь ей ехать со мной домой.
– А если не скажу?
На это у меня не было готового ответа. Тогда хрен с ними со всеми, если такой жизнью хотят жить. Позвоню ее деду, пусть сам внучку забирает, если у него лучше получится. Нашел ее, – а забирай сам. И поеду домой спать на мягкой кровати, и без комаров. Но в тишине вопроса вдруг послышался снизу шум подъехавшей автомашины, хлопнули по очереди две дверцы. Гуталин прислушался и беспокойно повернул к окну голову. Я обернулся на Таню, – она тоже напряглась.
– Кто это?
– Хозяева.
– Что им надо?
– Слушай, как тебя, Коля, сейчас базар будет. Лучше скажем им – ты наш знакомый, музыкант, и все дела. Случайно зашел, мы не приглашали. Тебе ж будет лучше. Это крутые. Братки. Типа.
– Чего ты боишься?
– Неважно. Только не возникай при них. Я тебя прошу, это такой народ…
– Ты деньги у них за это брал?
– Неважно. Брал – не брал, что тебе? Ты понял? Уже идут.Скрипнула садовая калитка.
Я взял Таню за руку.