Вся семья рассаживалась вокруг стола и, согласно традиции, мама сама начинала разливать…
– Тетечка Ирочка! – дверь распахнулась, и в палату вбежала тоненькая молодая женщина со светлыми локонами и огромными радостными серыми глазами.
На женщине была надета скромная бирюзовая кофточка и черные свободные брючки; украшения она не носила. Женщина легко подлетела к кровати больной, опустилась, как маленькая резвая птичка, обвила шею Ирины Викторовны нежными сливочного цвета руками и прочувственно поцеловала обе пергаментные щеки. Это была Юленька, единственная родственница Ирины, троюродная племянница – если именно так называется дочь дочери двоюродной сестры матери.
– Ну, как ты сегодня? – озабоченно спросила Юленька. – Лучше тебе? Поправляешься понемножку? Доктор что говорит?
– Доктор дурак, – бодро ответила больная. – Он втирает мне очки и утверждает, будто бронхит идет на убыль, он вот-вот возьмется за мою «маленькую» опухоль и вмиг ее прикончит. Другими словами, он не дурак, а скотина.
Юленька отстранилась:
– Тетечка Ирочка! – деланно возмутилась она. – Опять ты в своем репертуаре. Все-то у тебя кто – дурак, кто – скотина. А доктор-то, между прочим, умница. И внимательный такой. Вот я с ним сейчас в ординаторской разговаривала, и он мне, прямо скажем,
на тебя жаловался. Говорит, что ты себя лечить не даешь.
– Я?!! – изумилась Ирина. – Я – не даю?!! Он что, ко всему еще и спятил? Я хоть от одной его процедуры отказалась? Я хоть одну таблетку выплюнула?
– Нет, нет, не то. Но знаешь, мы, врачи, очень хорошо чувствуем, когда больной нам не доверяет. Когда считает, что он больше нас знает. Мы не любим, когда вы всякие справочники медицинские читаете и впадаете в мнительность. Ну вот скажи – зачем у тебя на тумбочке эта книга – «Онкология»? Зачем ты себе диагнозы ставишь? Сама же знаешь, что там все можно найти, кроме родильной горячки и воды в коленке.
Ирина прикрыла глаза:
– Подопытным кроликом не люблю себя чувствовать.
– Ну каким кроликом?! Ну каким еще кроликом?! – обиделась Юля. – Ты со своим скепсисом сама себя в гроб вгонишь. Знаешь, какое значение имеет настроение больного? Его вера во врача? Да она чудеса творит! Случится, что больной уже безнадежен, ему и
жить-то три часа осталось, а он все верит, что его завтра выпишут, и даже чувствует себя хорошо… – Юля вдруг уловила пронзительный взгляд тети и запнулась, сообразив, что сболтнула лишнее. – Я это не про тебя, а вообще про то, что…
– Что такой больной умирает, как засыпает, строя грандиозные планы на будущее. Ему уж наркотики в лошадиных дозах колют, а говорят что витамины, – зло усмехнулась больная, – а он, дурак, все доброму доктору верит. Так, дураком, на тот свет и отправляется. Заманчивую картину рисуешь, Юленька, нечего сказать…
Юленька заерзала:
– Ты всегда все наизнанку вывернешь, что ни скажи. Ты себе внушила, что, раз в онкологическом оказалась, – то непременно рак. А между тем, отсюда гораздо больше людей выписываются здоровыми, чем умирают.
– Их выписывают дома умирать, чтоб статистику не портили
– Тебя ни в чем не убедишь! – со слезами в голосе воскликнула Юля. – Ты себе теорию создала и с ней носишься. А такая теория может уже сама по себе человека убить. Если человек внушит себе, что у него рак, то он и умрет. Ты не знаешь, какая великая вещь – внушение!
– Да ничего я себе не внушаю… – начала было Ирина, но махнула рукой. – А, ладно… Бесполезный этот разговор, Юля, все равно мы друг друга не убедим. Вы, врачи, – каста. Как масоны, честное слово. Все другие люди для вас – профаны, им можно какой угодно лапши на уши навешать. Вот ведь незадача, видишь ли… Ты моя племянница, Юленька, я тебя такой вот еще помню… Говорю с тобой как с племянницей, а ты со мной как с тетей – и все хорошо. А вот начнешь ты разговаривать как врач – и стена. А медиков мне здесь и так хватает… Давай поговорим по-родственному… Расскажи мне… Вадик как? Что не пришел? Занят?
– Сутки у него сегодня. Привет тебе передает, поцеловать за него просил, – Юля качнулась и опять чмокнула тетку. – Ничего, живем как все. Дом – работа, работа – дом… Даже отдохнуть не можем как люди. Куда-то съездить… Везде денег надо не знаю сколько… Перебиваемся… – тут Юля вторично осеклась, решив, что про деньги с теткой не надо: еще решит, что это намек.
– Ну а друг с другом? Ладите?
– Помаленьку… Притерлись… Вот если б ребенок был… А так… Знаешь, мне кажется, что после того несчастья со мной он будто… Словом, переменился. Меня, что ли, винит в том, что произошло? Не понимают мужчины, что от нас не зависит… Тугое обвитие… Что я могла поделать?
– Ну а… еще попробовать? – осторожно спросила Ирина.
– Это сейчас-то? Когда не знаем, что сами завтра есть будем? Чего нищету-то плодить! Вот, Бог даст, встанем на ноги… – и в третий раз она замолчала, боясь, как бы тетка не истолковала последнюю фразу так: «Вот ты умрешь, и будут у нас деньги…».
Юля быстро перевела разговор:
– А я тебе тут вкусненького притащила – ведь съела уже все с прошлого раза-то?
Она принялась ворошить сумку и выкладывать гостинцы:
– Курочка вот копчененькая, как ты любишь… Сырку полкило, голландского… Маслице… Икорки красненькой баночка… Хлебушек, колбаска тверденькая… Компотику пару баночек прихватила… Да, вот рыбка еще соленая, семга называется…
– Юля! – всплеснула руками Ирина. – Сколько денег-то опять ухлопала! Тоже мне —самим есть нечего! Говорила я тебе – не траться так! Там внизу, в холле, кафе есть приличное, да и кормят в платных палатах… Не Бог весть как, но сносно… В следующий раз…
– Ой, что ты, что ты, тетечка Ирочка! – затараторила племянница. – Причем тут деньги, когда человек болен! Тебе поправляться надо, радовать себя, а ты про какие-то деньги…
– Да уж…
Ирина хорошо понимала, как тяжело торчать в палате у безнадежно больного и как хочется поскорей оттуда вырваться на вольный воздух. Да и ей самой трудно было: звала к себе зеленая тетрадка, вообще тяготило общение. Она помогла Юленьке:
– Торопишься, наверное?
Юля пожала плечами, выдерживая хороший тон:
– Ну, не так, чтобы очень, но…
– Так и беги, детка… За мной сейчас уже сестра придет, на рентген потащит, а я до того еще перекусить хочу. Спасибо, что навестила, девочка, ступай теперь…
Юля облегченно расцеловала тетю, еще раз немножко попеняла ей за мрачное настроение, пожелала поскорей вернуться домой, и лишь потом, словно случайно вспомнив, приступила к главному:
– Да, тетя Ира, я вдруг вспомнила… Про твои кактусы. Не засохли бы. Жаль будет – такие красивые… Я все представляю, как они цветут. Может, ты мне ключ дашь, я поливать буду, а?
– Не нужно, детка, – отстранилась Ирина. – На то они и кактусы, чтоб без воды обходиться. Ну, а если и засохнут – тоже не беда: не дело это, чтоб кактус хозяина пережил. Я помру – и они тоже. Все законно. Да, а я не спросила – Зайка моя как?
Речь шла о молочно-белой кошке, взятой «на время» Юлей и Вадиком. Не показав разочарования, Юля радостно уверила:
– Зайка – чудесно. Кушает хорошо, здорова, только скучает по тебе немножко, а так – все в порядке.
– Ну и славно, – Ирина дала себя поцеловать еще раз и подтолкнула племянницу к выходу.
Как только Юля оказалась в коридоре, ее улыбка тотчас завяла. Передернувшись всем телом, она бегом бросилась вон из клиники. У выхода ожидала грязно-серая латанная-перелатанная «копейка», откуда при появлении Юли немедленно взволнованно высунулась чернявая голова ее мужа Вадика.
– Ну как, удалось? – еще за десяток метров крикнул он.
– Как бы не так, – Юля обогнула машину, резким движением открыла дверцу и плюхнулась рядом с мужем. – Не дает нипочем, старая сволочь.
– Ничего не можешь путем сделать! – с места в карьер озверел супруг. Трудно, что ли, было ей зубы заговорить?! Про кактусы сказала?
Лицо Юли превратилось из миленького в хищное:
– Заговоришь ей! «Я помру, пусть и кактусы тоже», – сделав «крысиное лицо», передразнила она. – Ничего не слушает, сам бы попробовал! Только про кошку и спросила, больше ничто ее не волнует…
Вадик два раза треснул кулаком по рулю, каждый раз сопровождая удар смачным «С-стерва!» – и было непонятно, к кому это оскорбление относится.
– Завтра же выброшу эту вонючую Зайку! – вдруг рявкнул он. – Так бы и сказала ей: не дашь, мол, ключ, мегера, мы твою драную кошку…
– Совсем, что ли, сбрендил? – возмутилась жена. – Соображаешь, что она после этого с завещанием сделает?! – Юля перевела дух. – Ничего не попишешь, ждать придется, пока помрет. Я сегодня врача видела лечащего, так он говорит, две-три недели… Будем терпеть.
– Да не могу я терпеть три недели!!! – по-бабьи взвизгнул Вадик. – Мне послезавтра бабки отдать надо, хоть зарежься! Иначе уйдет «вольва», где потом за такие гроши купишь?! – он призадумался на минуту. – Слушай, поехали, взломаем, к чертям, а? Она
же все равно не вернется и ничего не узнает…
Юля скорчила быструю безнадежную гримаску и прищелкнула языком:
– Заманчиво… Только нельзя… Если хоть кто-то… Знаешь, сколько случайностей может быть, каких мы и не предполагаем? Соседка, например, в глазок увидит, пойдет и настучит… Да и мало ли еще что… Тогда из-за ерунды мы вмиг лишимся всего… Нет, нет, нельзя рисковать.
«Вольва» почти новая и задаром – это ерунда по-твоему, да?! Ты хочешь на этом металлоломе всю жизнь ездить, да?! Так она скоро на улице развалится, и ее никто уже не соберет!
Жена взглянула на мужа с ненавистью:
– Ты – идиот, – уверенно сказала она. – Если нас застукают, то это подсудное дело. А вдруг у нее там где-нибудь сигнализация? А? Об этом ты подумал? А если и нет, и возьмешь ты пару-тройку ее побрякушек, но нас поймают потом? Даже если она и под суд
нас не отдаст, то остального наследства лишит наверняка! И будешь ты нищим на «вольво» – всю оставшуюся жизнь. А так… через пару недель она помрет, мы сразу же ключ заберем, пока квартиру не опечатали, все там подчистим, а уж через полгода преслокойненько вступим в права наследства на все движимое и недвижимое… Плюнь ты, дурак, на эту «вольву»: через полгода «мерина» купишь.
– Так ведь сама же в руки идет! – простонал Вадик.
– Это – кажется. Это – соблазн, – наставляла Юля. – Тебя лукавый подставляет, чтоб ты польстился, а потом оказался по уши в дерьме.
Вадик с сомнением уставился на жену:
– А она точно скоро помрет? Онколог-то что говорит?
– Да то и говорит, что метастазы уже в печени, позвоночнике и по лимфоузлам пошли. Когда процесс так начинается, то он идет со скоростью света – сам знаешь. И ничем его не остановить. Словом… – Юля провела ребром ладони по горлу и выразительно глянула на мужа. – Не беспокойся, это дело решенное. Нам главное сейчас не оступиться, а то потом всю жизнь локти кусать будем.
Супруг ее вздохнул:
– Ладно, будем считать, ты меня убедила. А все-таки жаль «вольву». Ох, жаль, мать твою…
Минут пять не желала заводиться проклятая «копейка», а когда завелась и тронулась, в салоне завоняло горелым. Вадим осторожно отчалил от тротуара и неуверенно потащился в первом ряду. Чтобы расслабиться, он закурил, и ехал молча, изредка бросая раздраженный взгляд в сторону тоже притихшей жены.
Вадик ненавидел ее давно, остро и непримиримо и, прежде всего, за то, что она всегда оказывалась права во всем – вот как сейчас. Он предпочел бы лучше самостоятельно совершать какие угодно ошибки и добросовестно платить за них впоследствии, лишь бы не убеждаться ежедневно в том, что он безнадежный дурак по жизни, не чувствовать у себя на плече этой твердой, неумолимой руководящей руки жены. Но каждый раз после того, как она спокойно и безжалостно в двух словах объясняла ему, почему следует поступать так или иначе, и к каким последствиям приведет тот или иной поступок, действовать по своему разумению он не решался – до того убедительно звучали все ее доводы. Сделать после этого по-своему означало оказаться уже не гипотетическим, а достоверным дураком…
Три года назад Вадик совсем уж было решился на развод, когда придурковатая Юлина тетка вдруг завещала ей все свое имущество – а было оно немаленьким и сулило такие перемены, о каких раньше и не мечталось. Поэтому ему не только пришлось отложить развод, но еще и прикусить язык, чтоб жена не развелась с ним сама. Он рассчитывал по получении наследства не мытьем так катаньем вытянуть из нее побольше, купить себе место в престижной клинике, приобрести все ценное, что удастся, и уж тогда развестись как-нибудь по-хитрому, наняв приличного адвоката, чтоб жена ничего назад по суду не оттягала… И вот уже три года он корчил из себя примерного мужа, подъезжал к Юлиной больной тетке, чтобы та, не дай Бог, чего не заподозрила, тянул лямку на ненавистной работе, где только одна радость: всегда найдется в отделении молоденькая медсестра, готовая на сутках наскоро ублажить в ординаторской красивого молодого доктора… А дома ждала с вечными упреками и готовым супом из пакетика осточертевшая слишком умная жена…
Юля окрутила Вадика пятнадцать лет назад, на втором курсе. Он действительно тогда романтически влюбился в белокурую тростинку-одногруппницу – резвую, как щенок, хохотушку. Будучи максималистом, да еще и импульсивным по характеру, Вадик задался целью ни в коем случае не упустить, не отдать другому свое кудрявое сокровище, и казалось ему, что жизнь с ней так и пойдет – весело, резво и смешно. Свадьбу они сыграли первые на курсе, переехали к его родителям, но вскоре произошло приятное для Вадика событие: неожиданно в две недели сгорела от воспаления легких Юлина сорокалетняя мама, оставив молодым однокомнатную квартиру. Юля как-то неубедительно поплакала на похоронах, но быстро обвыкла, стала хозяйничать в квартире, еще до сорока дней поменяла занавески на «веселенькие» и наклеила обои с птичками, от которых Вадика тошнило…
Он начал повнимательнее приглядываться к жене. Сам-то он тещу, конечно, ненавидел со дня знакомства, но родной дочери, по его мнению, стоило хотя для приличия поубиваться по матери подольше. И совсем неожиданно Вадик открыл для себя, что его ласковая кошечка-жена черства сердцем так, что это даже трудно представить, вдобавок ко всему – резка, цинична не по возрасту, а под стать хорошо пожившей старой гадюке; что она имеет задатки крайней скаредности и к тому же открыто жестока: однажды уличный кот исполнил вечером у них под окнами очередную душераздирающую серенаду, и тогда Юля, студентка-медичка, спокойно вылила на него из окна кастрюлю кипящей воды. Вадик и сам до котов был не охотник, и наплевать ему было на участь животного как такового, но хладнокровие жены, с которым она изувечила, если не угробила совсем, шелудивого кота, тогда неприятно поразило его…
А потом она забеременела, и это был кошмар. Именно в те месяцы он сначала разлюбил, а потом возненавидел ее навеки.
Сперва у Юли начался чудовищный, безобразный токсикоз. Ее рвало везде: дома – за столом и на стол, на улице, на глазах у прохожих, утром в постели на бельё и на него, постоянно – на пол, потому что она не успевала добежать до раковины. Однажды сделался приступ в присутствии случайных гостей, и Юля, мучительно не желая, чтоб ее стошнило при них, начала героически бороться – а именно, давиться, глотая извергаемое обратно. При этом все полезло у нее едва ли не из ушей, и Вадика самого едва тут же не вырвало.
Поначалу он еще пытался убеждать себя, что она ни в чем не виновата, что она носит его же ребенка, что ей необходима поддержка и сочувствие… Но очень скоро Вадик уверился, что врет сам себе, и никаких, даже минимально добрых чувств не может испытывать к этой женщине, моментально превратившейся в зеленую образину с красными от лопнувших сосудов глазами.
Сочувствие к больным и беременным он раньше представлял себе по-другому: вот красавица лежит в постели – бледная, изможденная, с легкими тенями вокруг глаз, очаровательная в своей беспомощности… На ней шелковая ночная рубашка, вся в кружевах. Вот она поднимает тонкую прозрачную руку и слабо зовет его побледневшими губами: «Милый, пить…» – а волосы ее живописи раскиданы по подушке – словом, можно писать трогательную картину в стиле грезовских головок. Хорошо было авторам любовных романов прошлого века описывать неземную нежность любовников к умирающим от чахотки подругам жизни! А попробуй-ка посочувствуй, когда она бродит по дому в грязном, воняющем блевотиной халате, все время давится, в ней что-то булькает и разражается не струйкой крови, как в книжке, а потоком кошмарно желтой жидкости! А сама – обтянутый серой кожей скелет, да еще оскаливается поминутно, морща красный нос и становясь похожей на кого-нибудь из героев Эдгара По. Она не кротко стонет, визгливо жалуется, истерично швыряет склянки с лекарствами через всю комнату, иногда животно вопит или ругается матом в ванной между приступами.