– Не помню, – растерялся Копер.
– Да и не важно. Важно, что наш Леонид и в тот раз нам достался, – Доктор вынул руку из разреза, обтер ее насухо тряпкой. – Ну, вот и все на этот раз. Довольно легкая смерть, а потому и легкое возвращение. Дай-ка мне, Копер, мертвой воды – порез зарастить.
Большеголовый послушно метнулся к противоположному ряду столов, наполнил мензурку сине-зеленой мутноватой жидкостью и протянул Доктору. Тот принял склянку, опустил в нее какой-то предмет, весьма похожий на ружейный шомпол, вынул и провел им по тому месту на груди покойного, где делал надрез. После чего удовлетворенно вздохнул:
– Ну, вот и все. Первый готов. Мелкие порезы я ему заживлять не собираюсь. Пусть сам зарастает. В следующий раз думать будет, прежде чем дебоши устраивать. Хотя следующего раза у него, получается, уже не будет. Ну, да ничего. Для профилактики не повредит. Отнеси-ка его в кладовую. Полчаса на выздоровление, потом дашь ему глотнуть живой воды. А мне еще возни предстоит – уйма. Не хочу, чтобы он мешал работе глупыми вопросами.
Копер послушно подхватил отремонтированное (по-другому не скажешь) тело и направился с ним к той самой маленькой двери, что находилась против входа. Доктор же облокотился кулаками на стол, навалился на него всей массой и с непонятной тоской в голосе проговорил:
– Сириус, Сириус! Не могу я работать, когда тебя нет, Сириус!
Внезапно его забила крупная дрожь, и Копер, вышедший из кладовой уже без Леонида, оторопело уставился на своего напарника. А Доктор все колотился в нервном припадке, и инструменты на операционном столе жалобно и тонко позвякивали. В довершение ко всему, Доктор заговорил речитативом, и голос его стал глухим и замогильным:
– Ярка звезда Сотис! Остры ее лучи, пробивающиеся сквозь Космос тысячелетьями! Мал в небе Сотис, но хладный свет его дороже света лунного, ибо он дарит надежду достичь искомого даже сквозь толщу времени. Ярко горит звезда Сотис, и, восходя над горизонтом…
Я узнал эту песнь. Она была древней-древней. Она была из колыбели человечества. Это была песнь жрецов Пта, египетского бога. Я сам когда-то был жрецом Пта и пел эту песнь.
А Большеголовый вдруг сорвался с места, причитая, и причитания в его устах выглядели комично, хотя обстановка к комизму не располагала.
– Да что с тобой, Доктор?.. Ведь три тысячи лет… Четыре тысячи лет… И над памятью твоей поработали – будь здоров, а ты все о своем!
Он подбежал к уставленному колбами столу, налил полный мерный стакан какой-то янтарного цвета искрящейся жидкости, вскочил на операционный стол и, оттянув Доктору нижнюю челюсть, плеснул прямо в рот.
Доктор выпучил глаза и побагровел. Ноздри его расширились и выпустили то ли дым, то ли пар. Рот сжался в тонкую щель, щеки раздулись. Казалось, ему вот-вот разорвет голову от избытка внутреннего давления. Ничего подобного, однако, не происходило. Копер, стоя перед ним, с надеждой и некоторой опаской ожидал результатов своего эксперимента.
Ожидание растянулось минут на пять. Выражение лица у Доктора не менялось, но чем дальше, тем спокойнее становилось оно у большеголового.
Наконец физиономия Доктора приняла прежнее выражение – глаза стали меньше, ноздри опали, щеки сдулись. Кровь отхлынула, и он, разлепив губы, прошипел:
– Ты что, сдурел?! Копер, я научу тебя когда-нибудь, что живым людям живую воду давать нельзя? Ни капли! В этом случае действие живой воды от количества не зависит – отдать богу душу можно и после одной капли. Просто энергией разорвет! Две жизненные силы на одно тело – многовато!
– Но ты ведь выжил! – самодовольно заметил Копер.
– Я – среди Избранных, не забывай! Но и меня бы разорвало к чертовой матери, если б не жуткий упадок сил. Ты больше так не рискуй.
– Хорошо, – покорно согласился большеголовый. – Но и ты меня так больше не пугай.
– Мне действительно сложно работать, когда Сириуса нет на небе, – задумчиво проговорил Доктор. – Он – единственная звезда, дающая мне энергию. Остальные только забирают. Не знаю, почему… По-моему, еще с Египта повелось. Сотис великий блистает на небе… М-да! А ночь только начинается. Чувствую, Копер, что к ее исходу я буду пуст, как барабан.
Странное лицо большеголового выражало сочувствие. Он действительно переживал за Доктора. При всей их взаимной неприязни, которая нет-нет, да и проявлялась, они все-таки играли за одну команду, и если выбывал один, то и второй автоматически оказывался на грани выбывания. Выпадет из игры Доктор – и некому будет приводить в порядок меня и остальных мертвых. Правда, я не вполне понимал, для чего это нужно, но перед Копером такой вопрос, судя по всему, не стоял. И для него, и для Доктора все, что происходило или будет происходить, было исполнено смысла. И хотя для меня оставались неясны функции, возложенные на большеголового, – ведь не исполнять же роль «подай-принеси», в самом деле, – но я с точностью мог сказать, что заменить друг друга, случись что, они не смогут.
– Ну что, продолжим? – вздохнул Доктор. – Давай по нарастающей. Кто там у нас? Лонгви? Тащи сюда, ремонтировать будем.
Место Леонида занял тот, кого называли Лонгви. В отличие от своего предшественника, ни крепким телосложением, ни развитой мускулатурой он не отличался. Скорее наоборот – был строен, даже хрупок. Единственное, что их объединяло – обилие синяков и шрамов на теле.
– Что в карте больного? – Доктор снова начал свою игру в вопросы-ответы, где участвовал только он один. Видимо, это помогало ему работать. – А в карте больного сплошные переломы. Таким образом, уважаемые господа, мы имеем возможность наблюдать тройной перелом позвоночника со смещением дисков, десять переломов ребер – из них два открытые, три перелома ног – один открытый, два – рук, опять один открытый. Раздроблены кости таза. Две дыры в черепе, из них через одну поврежден мозг. Печально, но поправимо. Так, что еще… – его ловкие пальцы ощупывали мертвое тело, и Доктор, похоже, видел через них все насквозь. – Разрыв селезенки. Гм. Легкие тремя ребрами пробиты. Ну, в принципе, все. Глаза у него нет, насколько я помню, уже лет восемьсот. Отыскать оный не удалось, так что все претензии – к сарацинам. Вставлять каждый раз искусственный я уже заколебался, а посему сейчас воздержусь. Ничего, и с одним глазом сгодится. В общем и целом, случай не особенно сложный, хотя повозиться придется долго. С другой стороны, а кто гнал его в горы? Подумаешь, скалолаз. Вот и долазался. Жизнь потерял, очередной глаз потерял, а совесть еще до рождения потерял. Такой вот азартный человек. Игрок.
Доктор проворно и уверенно делал свое дело. Его тонкие пальцы порхали над телом, словно он был пианист-виртуоз, а перед ним стоял рояль, и игралась пьеса в темпе аллегро. Живая вода, видимо, пошла на пользу, и напрасно он обругал Копера. Хотя – кто знает.
Не переставая рассказывать разные забавные эпизоды из жизни, – а вернее, жизней, – пациента, Доктор вправлял ему переломанные кости, резал тело, запускал в разрезы пальцы и что-то делал внутри. Копер, зараженный его энергией, метался между лабораторным столом и операционным, передавая Доктору то живую воду, то мертвую, то разрыв-траву, то траву-плакун. Оба были поглощены процессом оживления.
– Азартен, азартен, – похохатывал Доктор. – Помнишь, Копер, как он с пиратами в кости играл, когда Каем Кесарем был? Дескать, выиграю – и вы меня отпустите, а проиграю – что делать, к выкупу еще и проигрыш прибавлю.
– Помню, – поддержал его Копер, суетящийся между столами. – Он же тогда в три раза больше собственного состояния проиграл!..
– То-то и оно, – Доктор добродушно усмехнулся. – Кто же, кроме него, такую сумму мог найти? Пришлось отпустить, чтобы он сделал это. Хорош поворотец, а?
– А он вместо выкупа потом вдоль дороги всех на крестах развесил, – докончил большеголовый. – Веселый человек!
Что ж, в таком случае, странное чувство юмора было у этого Лонгви. Да и у Доктора с Копером тоже, поскольку после слов большеголового оба задорно рассмеялись. Впрочем, что для них жизнь человеческая, если оба странствуют по миру вот уже три с половиной тысячи лет? Посланцы каких-то Великих. Высших сил, как я понял. Богов, что ли?
С Лонгви Доктор провозился намного дольше, чем Леонидом. Но, когда Копер умчался относить отремонтированное тело в кладовую, выглядел не в пример лучше. Его руки снова стучали по столу, но на сей раз не в припадке нервной дрожи, а выбивая незнакомый, но завораживающе диковатый мотив. Может быть, на Доктора все еще действовала живая вода, а может, причина была другая, но факт остается фактом – он чувствовал себя неплохо, хоть и был слегка бледноват.
Копер, на время работы с ремонтом тел обратившийся в верную болонку, в кладовой не задержался и пары секунд – очевидно, просто сбросил его на пол, особо себя не утруждая. Потом, снедаемый беспокойством за состояние здоровья Доктора, выскочил обратно. Но, увидев, что с партнером все в порядке, расплылся в идиотской улыбке и спросил:
– Тебе уже лучше?
– Сириус взошел, – просто ответил Доктор. – Давай, Копер, пошевеливайся. Работы у нас сегодня много. Неси следующего.
– Кого?
– Давай Амадеуса. Ему голову пулями изрешетили, но возни с ним все равно меньше, чем с Философом. Что-то с ним неласково в этот раз обошлись. Обычно его травят или режут.
– А сейчас к старинной пушке привязали, – хохотнул Копер, заставив меня еще раз подивиться его своеобразному чувству юмора.
– Ну, ты сейчас еще начни рассказывать, как мы его по частям собирали, – недовольно проворчал Доктор. – Шевелись. До рассвета всего четыре часа, а мы еще и половины работы не сделали.
Большеголовый послушно сорвался с места, подбежал ко мне и, схватив за ногу, сдернул с топчана. Моя голова с противным хрустом стукнулась о пол, но боли я не почувствовал, да и не ожидал ее – успел привыкнуть к странному состоянию мертвого организма.
Волоком подтащив меня к операционному столу, Копер наклонился и поднял тело наверх. Надо мной склонилось лицо Доктора – слегка насупленное от напряжения, с шевелящимися губами.
Завершив осмотр, он весело сказал:
– Итак, Амадеус. Эхнатон. Многократный верховный жрец. Маг и кудесник. Ворлок, волхв и так далее. А пули на лету останавливать не умеет. Досадно, правда?
«Почему это не умею? – слегка обидевшись, подумал я. – Умею. Просто порой случаются такие моменты, когда их не хочется останавливать. А иногда и не нужно останавливать». Это действительно было так. Случается. Кроме того, когда их много, этих пуль, их вообще невозможно остановить. За каждой не уследишь, даже затормозив время. А общее заклинание – заклинание Стены, способное отразить залп сорокапушечного корвета в упор – с каждым ударом слабеет и разу к пятидесятому эту стену преодолеет даже комар.
Доктор ощупал мою голову, взял какую-то страшную машинку с зубчатым диском, похожую на пилу, – да и бывшую, по всей видимости, пилой, – включил ее и прочертил на черепе круг, – словно крышку для кубка делал. Сняв ее, он принялся ощупывать пальцами мозг, приговаривая:
– Водить дружбу с президентами чревато неприятностями. Тем более с такими, как Орозо. Президенты обычно не любят умных и сильных людей в своем окружении. Орозо тоже не любит таких. Он от них избавляется. Увы, мода на придворных магов прошла.
Он был прав, Орозо от меня избавился, как от потенциального соперника. Причем, не только в политике, но и на любовном фронте. Хотя, признаться, именно в политике я не собирался составлять ему конкуренцию. Терпеть ее не могу. Из всей грязи на земле она – самая вонючая. Что касается дел сердечных… Любовницы Орозо были не в моем вкусе. Не люблю жгучих брюнеток. В них есть что-то вампирское. Я крутил роман с его женой, но это продолжалось уже два года. Все об этом знали, и Орозо – тоже. Но ему было плевать, потому что семейная жизнь вот уже лет десять как не интересовала его. Почему он решил пересмотреть свои взгляды? Просто ему потребовался козел отпущения, с которого можно начать тотальный террор. Таким козлом стал я.
Пальцы Доктора сновали в моей голове, и я вновь испытывал странные ощущения. Так бывает, когда трогаешь онемевшую плоть. Но мозг – не плоть, это все-таки несколько иная субстанция. За множество жизней на подсознательном уровне я усвоил одну простую истину: именно мозг нужно беречь больше всего на свете. Потому что иначе – больше, чем смерть.
– Да, – хмуро проговорил Доктор. – Мозг ему разворотили основательно. Все-таки, шесть зарядов – это многовато. Придется кое-где ткань менять.
– Перед Битвой?! – взвизгнул Копер. – Доктор, ты понимаешь, чем это может обернуться?
– Вполне, – Доктор кивнул. – Часть памяти будет стерта. Он уже не сможет использовать мощь своей магии на том уровне, которого достиг за три с половиной тысячи лет. Но другого выхода нет. У него в голове месиво. Я постараюсь спасти все, что можно, но процента два все равно придется заменить.
– Ты Доктор, – недовольно уступил Копер. – Но если гроны одолеют, подыхать тебе придется так же, как мне. Так что меняй.
Это была их первая размолвка в процессе ремонта покойников. И она не понравилась Доктору. Гневно сверкнув глазами, он сказал:
– Про «подыхать» я знаю не хуже тебя! Но другого выхода нет. Здесь я Доктор, ты верно подметил. И я беру эту ответственность на себя. А ты… Вряд ли ты останешься дожидаться исхода Битвы, я так думаю.
Его пальцы снова проникли в мой череп и надавили на что-то. Я почувствовал, что все тело пронзает электрический разряд невероятной мощи, и комната вместе с Доктором и Копером уплыла куда-то вбок.
Есть Океан, огромный, как Безмолвие. Есть островок, маленький, как слово. И я плыву по Океану в направлении островка, чувствуя невероятную усталость. Плыву с трудом, одержимо вскидывая руки и проталкивая тело вперед. Но до островка далеко, очень далеко – в три раза дальше, чем до горизонта. И тем не менее надо плыть. Плыть во что бы то ни стало, не останавливаясь и не отдыхая. Я знаю, что не утону – в этом океане утонуть невозможно. Но, если остановлюсь, то застряну здесь навсегда – обессилевший и одинокий.
Океан состоит из миллиардов человеческих душ – тех, кто жил когда-то, но ушел, не исполнив предназначения, и теперь ожидает, когда его снова призовут в мир людей, и тех кто только-только нарожден из Хаоса и готовится впервые примерить телесную оболочку.
Я тоже – всего лишь душа самого себя, прежнего, расстрелянного у стены из красного кирпича. В этом эфемерном мире душа не нуждается в теле, она прекрасно обходится без него. Более того – тело здесь существовать просто не сможет. И я все плыву и плыву, преодолевая отчаянье и мысли о том, что мне, пожалуй, никогда не доплыть до островка, откуда начинается дорога в Мир Двух Истин – Добра и Зла, Любви и Ненависти.
А души вокруг вибрируют от напряжения. Им обидно, что это я плыву к островку, а не они, им тоже хочется туда. Но очередность устанавливается не мной, поэтому их претензии, их досада и зависть – лишь ненужный хлам на моем пути.
Я выкидываю вперед руку и чувствую, что она готова оторваться – настолько я устал. Меня охватывает отчаянье при мысли о том, какое расстояние еще предстоит преодолеть. Но я толкаюсь ногой, и понимаю, что дистанция пусть ненамного, но сократилась, что сделать нужно уже на одно движение меньше. И плыть становится чуточку легче.
Никогда бы не подумал, что душа может так уставать – физически уставать. Наверное, это потому, что ей приходится проделывать именно физическую работу. Там, в мире материальном, с этой задачей справлялось тело, полностью освобождая душу от нагрузок. Здесь же ей самой приходится выкладываться.
Но расстояние постепенно сокращается, и когда я отчетливо понимаю, что больше не выдержу, что сейчас распластаюсь, бессильный, на волнах завистливых душ и останусь здесь навсегда, потому что больше не смогу сделать ни одного движения, вдруг оказывается, что островок совсем рядом, что до него рукой подать. И невесть откуда появляется еще толика сил – как раз на то, чтобы доплыть.
И еще я замечаю, что не один. Много меня направляется к берегу с разных сторон. И весь я выхожу на берег одновременно. Многочисленный. Единый, но все же разный.