Та работала медсестрой и отлучиться с дежурства не имела права, а родителей у Вари не было, Евгений до сих пор не знал, что с ними случилось, но по нечаянным проговоркам Авдотьи Васильевны догадывался, что дело в пьянстве.
В общем, сплавить девочку оказалось некуда, и Евгений, чертыхаясь, что вообще ввязался в это дело, с большим трудом разыскал жэковского слесаря и долго умолял его вскрыть дверь и врезать новый замок.
Это стоило ему трешки за работу специалиста плюс замок, и от возмещения он категорически отказался, чем навсегда завоевал сердце Авдотьи Васильевны, а Варя, простая душа, решила, что обязана взять шефство над больной беспомощной женщиной. Девочка обладала редким умением быть одновременно напористой и ненавязчивой, и Евгений оглянуться не успел, как выдал ей комплект ключей от квартиры. Варя стала забегать после уроков, кормила маму обедом, подавала судно, иногда бежала по своим делам, а иногда оставалась, делала уроки под маминым присмотром. Евгений думал, что скоро девочке это надоест, дети вообще быстро загораются и быстро остывают, но Варя отнеслась к добровольно взятым на себя обязательствам с ответственностью, сделавшей бы честь любому взрослому. Евгений сто раз говорил, что она ничего им не должна и пусть заходит, только когда ей самой этого хочется, но за полтора года Варя ни разу не подвела.
Он видел, что девочка не только сильна духом, но и умна, ей тесно рядом с простоватой Авдотьей Васильевной, поэтому они с мамой пытались ее развивать, приобщали к хорошей литературе, помогали с уроками, а когда у Евгения на работе распространяли билеты в театр, он обязательно брал для Вари с бабушкой. И все равно не покидало чувство, что девочка делает для них больше, чем они для нее.
Авдотья Васильевна дежурила в Новый год, поэтому праздник Варя встречала с ними, Евгений для этого даже специально купил елку и дождик из фольги и достал с антресолей из самого дальнего чемодана костюм Деда Мороза, который при переезде не выбросил только чудом, потому что был уверен, что тот никогда больше не понадобится ему. Евгений купил Варе в подарок тоненькую серебряную цепочку, о которой она давно мечтала, и получился у них настоящий Новый год, с сюрпризами, хлопушками и мандаринами, и несколько минут, переодеваясь на лестнице в Деда Мороза и звоня в дверь с мешком подарков на плече, Евгений был по-настоящему счастлив.
Он не любил ничего делать по блату, но ради девочки выцыганил в профкоме приглашение на елку, и Варя пришла оттуда с огромным сундуком конфет и сказала, что представление было дико тупое, но подарок вроде ничего, и принялась их угощать, и Евгений с мамой ели карамельки и леденцы, а шоколадные оставляли Варе.
Иногда ему хотелось, чтобы Варя погрузилась в свои детские заботы и забыла про них. Да, станет тяжелее, стирки прибавится, ему придется так выстраивать расписание, чтобы мама не лежала весь день мокрой и голодной, то есть либо отказываться от последней пары, либо гонять домой в перерыве, но зато он перестанет быть эксплуататором детского труда.
Можно, конечно, перевернуть все с ног на голову и убедить себя в том, что одно вынесенное судно – небольшая цена за хорошее воспитание, но совесть не позволяла.
Точнее, ее остатки, потому что действительно порядочный человек просто отобрал бы у ребенка ключи, и все.
Придя на работу, Евгений обнаружил, что забыл сделать себе бутерброды, значит, придется обедать в столовой, а денег в кармане тридцать копеек.
Наверное, не стоит сегодня осуществлять то, что он задумал. И так шансов мало, а в столь бестолковый день точно ничего не получится.
В нос ударил характерный аромат «Красной Москвы», и, обернувшись, Евгений узнал завуча кафедры туберкулеза Зинаиду Константиновну Ануфриеву, дородную и холеную даму в солидных годах. Доверительно и уютно, как родная бабушка, взяв его под локоток, Зинаида Константиновна очень мягким, как в старину говорили, уветливым тоном попросила его не морочить людям голову, а немедленно поставить зачет соискателю Ледогоровой. Ибо девочка – серьезный ученый, не какая-то там вчерашняя студентка, считающая, что добрая Родина подарила ей еще три года каникул, за которые надо в первую очередь устроить личную жизнь, а честная труженица, заведует отделением в противотуберкулезном диспансере, каковой не является ни Эльдорадо, ни Меккой для врачей, штат там укомплектован дай бог если процентов на семьдесят, зато пациенты – на все сто пятьдесят. Но, несмотря на такие спартанские условия труда, Лидия Александровна самостоятельно занималась научной работой и, только получив приличные результаты, оформила соискательство.
Евгений понял, что его хотят разжалобить, и неопределенно пожал плечами, а Зинаида Константиновна все разливалась в похвалах.
– Раз ваша протеже такая умница, то ей не составит труда постичь хотя бы азы нашей науки, – улыбнулся Евгений.
– Да господи боже ты мой! – воскликнула Зинаида Константиновна. – Когда прикажете ей этим заниматься? Была бы свиристелка какая-нибудь, я бы к вам не пришла, а Лида – серьезный ученый, да еще целое отделение тащит на своих плечах.
Евгений усмехнулся, ибо песня эта была ему до боли знакома. Разгильдяи, не желающие учить общественные науки, ближе к сессии все как один превращались в хороших мальчиков и девочек и серьезных ученых.
– А вы сухарь, – Ануфриева вдруг кокетливо толкнула его локтем, – настоящий неприступный сухарь. Такая интересная женщина к вам ходит, натуральная Кармен, а вы… Эх!
– Кто? Лидия Александровна? – уточнил Евгений.
– Господи, ну не я же! Лида – это просто чудо, загляденье! Любой мужчина сочтет за счастье ей услужить.
– Неужели? Не замечал…
– Страшно подумать, что станет с нашим миром, когда мужчины перестанут замечать красивых женщин!
Евгений заметил, что на рабочем месте Родина уполномочила его оценивать знания, а не красоту.
– Сухарь, совершенный сухарь! – Ануфриева погрозила ему пухлой ручкой, унизанной кольцами поистине исполинского размера. – Позвольте вам сказать, что вы ужасный зануда и формалист. Девушки таких не любят.
– Странные вы люди на кафедре туберкулеза, – усмехнулся он, – сначала является ко мне соискательница и не может ответить ни на один мой вопрос, а потом приходите вы и сообщаете то, о чем я не спрашивал.
Он думал, что Зинаида Константиновна обидится, но она, улыбаясь, сказала, что дерзость – симптом настоящего мужчины, из чего Евгений понял, что его собираются взять измором, и капитулировал:
– Хорошо, пусть приходит, сделаю все, что в моих силах. Естественно, не как мужчина, а как преподаватель.
Ледогорова прискакала в третьем часу, румяная с мороза и с улыбкой до ушей.
Евгений пригляделся, пытаясь найти в ней ту неземную красоту, которая заменяет знание философии, но увидел только угловатую брюнетку с высокими скулами, раскосыми глазами и великоватым хищным носом.
А потом вдруг на секунду промелькнуло что-то, и больше он уже не мог отвести глаз.
Лидия Александровна отряхивала снег с плеч и шапочки, разматывала длинный шарф крупной выпуклой вязки и, смеясь, рассказывала, как сегодня стахановским методом переделала дела, отпросилась пораньше и боялась, что не отпустят, но, слава богу, коллектив понимающий. А он все всматривался со смутным чувством, что это вопрос жизни и смерти – вновь увидеть ее чудесное преображение.
С грохотом придвинув стул к его столу, Ледогорова села и оказалась так близко, что у Евгения закружилась голова, и ему пришлось уставиться на Фридриха Энгельса, сурово и с укоризной глядящего с портрета на своего заблудшего последователя.
Пауза, похоже, затянулась, потому что Лидия Александровна кашлянула.
– Вы занимались? – спросил он.
Она энергично кивнула.
– Тогда, учитывая вашу ситуацию, билет тянуть не будем, а я задам самый простой вопрос, – Евгений нахмурился, прикидывая, что гарантированно не вызовет затруднений даже у слабо подготовленного человека, – коротенько изложите мне суть работы Владимира Ильича Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Буквально в двух словах.
– А, это легко! – Ледогорова просияла. – Это о критике империализма.
Евгений оторопел.
– Империализм это очень, очень плохо, – проникновенно заявила Лидия Александровна.
Евгений вскочил:
– Да вы издеваетесь, что ли, надо мной?
– Нет, а что?
– А то, что ситуация из серии «какого цвета учебник»! Если бы вы хоть раз его открыли, то увидели бы, что не империо-, а эмпириокритицизм.
– Ах вон как… Но империализм же все равно нехорошо?
– Да господи!
Евгений пробежался вдоль доски, злясь то ли на себя, то ли на соискательницу, то ли на основоположников за то, что много и плодотворно работали, а теперь их труды никто не хочет понимать.
– Ну, пожалуйста-пожалуйста! – взмолилась Ледогорова. – Зинаида Константиновна обещала, что вы поставите!
Он отмахнулся:
– Я и так пошел вам навстречу, задал простейший, азбучный вопрос.
– Послушайте, но у меня действительно нет времени к вам кататься.
– Тем более не нужно тратить его на напрасные поездки! – рявкнул Евгений. – Я же вам ясно сказал – готовьтесь.
– У меня просто мозг ломается от этой вашей науки… – упавшим голосом проговорила Ледогорова. – Как открою учебник, так дым из ушей сразу идет.
– Помнится, я вам и в этом помощь предлагал. А вы зачем-то Ануфриеву приплели…
Лидия Александровна энергично замотала головой:
– Нет, нет, я ни о чем не просила, просто Зинаида Константиновна очень за меня переживает.
Евгений хотел удержаться, но не смог:
– А она не переживает, что допускает к самостоятельной научной работе человека, сломавшего, как вы говорите, мозг на самых азах философии?
– За это не волнуйтесь, – Ледогорова встала и резким мужским жестом одернула пуловер, – что ж, если упрашивать вас бесполезно…
– Бесполезно, – буркнул Евгений, стараясь не смотреть на ее небольшую высокую грудь.
– Тогда я пойду. Всего хорошего.
Он долго смотрел, как она быстро уходит по длинному коридору, на ходу накручивая свой шарф, длинный, как шлейф. Когда дверь на лестницу закрылась за ней, Евгений отправился в туалет курить, недоумевая, почему он вроде бы поступил как честный человек и принципиальный преподаватель, а на душе такое чувство, будто опозорился.
До следующей пары оставалось еще полчаса, и он, позвякивая в кармане своими богатствами в размере ноль рублей тридцать копеек, отправился в столовую.
Первое, что он увидел, войдя в низкий зал, пропахший котлетами, был знакомый шарф. Ледогорова стояла в очереди вместе с парнем совершенно былинного вида. Лицо его показалось Евгению знакомым, и, кажется, он сам тоже пробудил в молодом богатыре какие-то смутные воспоминания, потому что тот поглядывал на него, хмурясь. Явно они пересекались, но где и когда, осталось загадкой для обоих. Взяв поднос, Евгений встал за ними, надеясь, что Ледогорова его не заметит, но, услышав ее речь, понял, что лучше было бы сразу дать о себе знать.
– Дебил, придурок, черепаха унылая, – громко высказывалась Лидия Александровна, – маменькин сынок! Конечно, когда ему еще насладиться положением доминирующего самца!
На секунду Евгений понадеялся, что речь идет не о нем, но соискательница в следующем же предложении развеяла его сомнения, одним махом припечатав всех никчемных мужиков, которые совершенно заплесневели и оскотинились в гуманитарных науках и мстят нормальным людям за то, что женщины им не дают.
Он подумал уйти, пока она его не заметила, но, с другой стороны, не ходить же голодным оттого, что всякие невоспитанные дуры орут о тебе всякие гадости.
– Не дай бог, он заболеет, просто не дай бог! – напористо продолжала Лидия Александровна. – Попадись он только ко мне в руки, так будет сначала пятьдесят восемь клизм, а потом только уже все остальное лечение.
Евгений не удержался, фыркнул, и Ледогорова обернулась.
– Ой, простите! – От смущения она так похорошела, что у Евгения засосало под ложечкой.
– Ничего страшного. Пятьдесят восемь, значит? Но вы же доктор, как же ваш гуманизм?
– Какой гуманизм, окститесь! Вы ж марксист, стало быть, исключительно классовый подход.
Евгений вздохнул:
– В принципе логично. Ладно, приятного аппетита, Лидия Александровна, ешьте спокойно, я не сержусь.
Ледогорова тоже пожелала ему приятного аппетита и, расплатившись, ушла со своим молодым человеком за свободный столик в углу.
Евгений купил булочку и коржик, решив, что чай попьет у себя на кафедре.
Пока расплачивался, пытался вспомнить, где все-таки видел этого исполинского парня, но ничего не вышло. И о том, что такие удивительные девушки, как Лидия, не бывают одиноки, печалиться тоже не стал. Мечты и воспоминания давно не для него, потому что будущего у него нет, а в прошлое возвращаться нельзя.
Поймав его взгляд, Ледогорова улыбнулась, и на душе вдруг стало хорошо и спокойно, как не бывало уже много лет.
Евгений подошел к ней:
– Давайте мы вот как сделаем. Как только вы подготовитесь хоть самую малость, позвоните на кафедру, и я приму у вас экзамен по телефону, а потом сам занесу ведомость в отдел аспирантуры. Устраивает такой вариант?
Она поблагодарила так искренне, что Евгений совсем расчувствовался и подумал, что сегодня как раз тот самый редкий случай, когда плохой день превращается сначала в очень плохой, а потом внезапно в прекрасный, и то тягостное дело, которое он давно откладывал под разными предлогами, непременно удастся.
Плакать на рабочем месте уже вошло у Яны в традицию, но сегодня это были не просто глаза на мокром месте, а настоящие слезы градом, и казалось, что всхлипывания ее слышит вся прокуратура.
Заходил Юрий Иванович, против обыкновения почти трезвый и приветливый. Отчитался о работе с родителями одноклассников Коли Иванченко, которые ничего не знали, а если знали, то не сказали, и поинтересовался, нет ли у нее каких идей. Яна, введенная в заблуждение его дружеским тоном, призналась, что подозревает маньяка, только пока не видит ни одной зацепочки, которая помогла бы его вычислить и вообще подтвердить сам факт его существования. «Вот Костенко же вычислил Горькова потому только, что тот не хотел оформляться официально», – начала она, но Юрий Иванович не дал ей договорить. Все благодушие с него как ветром сдуло. «Ты что о себе возомнила? Что надумала? – закричал он. – Издеваешься надо мной, что ли, дура малолетняя!» Обозвал ее еще похуже и ушел, хлопнув дверью так, что стены загудели.
Понятно, что у него на почве алкоголизма наступили необратимые изменения личности, но Яна тут при чем? Почему она должна терпеть оскорбления? В конце концов, разве это профессионально – в рабочее время рыдать, а не расследовать преступления? Да, есть такое правило – терпеть хамство и необязательность, самому доделывать за товарищем по работе, но ни в коем случае не докладывать начальству, чтобы не прослыть стукачом, но разве это хорошо? Разве полезно для коллектива?
Мурзаева, понятное дело, скажет, что Яна должна научиться находить общий язык с коллегами, но как, скажите на милость, это сделать, если человек тебя оскорбил и ушел? Бежать за ним?
Судорожно всхлипнув, Яна вытерла глаза и пошла за советом к Максиму Степановичу. Тот пил чай из стакана в красивом серебряном подстаканнике, а на тарелочке перед ним лежали два румяных домашних пирожка. Пиджак Крутецкий снял, сидел в одной сорочке, и Яна хотела ретироваться, извинилась, что помешала, но хозяин радушно улыбнулся:
– Заходите, заходите, Анечка! Составите компанию?
Она отрицательно покачала головой.
– Жаль, жаль. А вы опять плакали?
Она пожала плечами, а Крутецкий, заговорщицки улыбнувшись, достал из недр своего стола красивую чашку с узором из незабудок:
– Я вас все-таки угощу. Как говорится, выпей чайку – позабудешь тоску.
Крутецкий встал, чтобы налить ей чаю, и Яна невольно залюбовалась им. Без пиджака он выглядел не так официально, не начальником, а просто красивым мужчиной, и Яна на секунду позволила себе помечтать. Нет, понятно, что он ни при каких обстоятельствах не заинтересуется ею, но господи, в теории…