Дневальный продолжал спать всё в той же лошадиной позе, являя полную неготовность следовать призыву плаката. Как и Жучко, Рукосуев некоторое время боролся с искушением учинить скандал, но, пересилив себя, также разулся и заскользил по коридору. И тут нерадивый курсант опять забормотал что-то, не просыпаясь, а потом громко обозвал сволочью уже самого Рукосуева.
Впоследствии обнаружилось, что молодой человек обладал экстрасенсорными способностями, а значит, той ночью имело место не заведомое хамство, а, так сказать, высшее чувствование начальственной близости.
Когда Рукосуев услыхал бессознательный отзыв в свой адрес, то не только мысли его потекли в том же направлении, что у Жучко, но и действия были повторены в точности. Негодуя в душе, балансируя на скользком паркете и держа в растопыренных руках ботинки, Рукосуев приблизился к кубрику, где дремал в засаде Жучко.
Сморенный дремотой командир роты не видел, как Тараканов внезапно и резко сел на койке, вытянув вперёд худые руки. Некоторое время он оставался неподвижен и, вдруг решительно откинув одеяло, спрыгнул на пол.
В это же время Абрамову снилось, что он оказался в постели чертовски милой, временно одинокой молодой женщины. Тело его уже напряглось в любовном ожидании, когда раздался первый истошный вопль.
«Муж вернулся!» – мгновенно догадался прелюбодей и, повинуясь спасительному движению рассудка, выскочил из койки прямо на им же расставленные кнопки. Прозвучал второй вопль, орнаментированный матюгами.
Жучко проснулся, бросился к выключателю, нашарил его, и удар тока пробил командирское тело от макушки до пяток. Итак, вопль Жучко стал третьим по счёту в эту беспокойную ночь.
Начальник строевого отдела ворвался в кубрик. Но за секунду до его появления Жучко успел оторваться от выключателя, чтобы не упасть, ухватился за ручку шкафа и потянул её. Дверка отворилась, и спрятанный за нею манекен вывалился на несчастного командира роты.
Появившийся на сцене с ботинками в руках Рукосуев стал свидетелем изумительного зрелища: в тусклом свете коридорных ламп двое курсантов, отчаянно матерясь, выковыривали из пяток большие кнопки, а на полу катался капитан третьего ранга, пытаясь одолеть вцепившуюся в него совершенно голую женщину.
– Что здесь происходит, чёрт бы вас всех побрал?! – закричал Рукосуев и, не глядя, протянул руку к выключателю, чтобы осветить происходящее бесчинство.
После четвёртого вопля Гунько открыл глаза и проканючил: – Ну, шо це такэ? Ну, товарыщы офыцэры, та дайте ж покою!
Остальные курсанты продолжали дрыхнуть, а может и притворялись, подлецы!
Научный эксперимент
Матрос Ивашкин лениво покручивал штурвал и думал о капитане. Капитан смотрел вперёд, где с шуршанием раздвигался под форштевнем молодой блинчатый лёд, и думал об Ивашкине. Думали они друг о друге очень плохо.
Ивашкин, которого за какие-то очередные фокусы назначили в невыгодный арктический рейс, ознаменовал своё появление на судне пакостью – придумал капитану прозвище. Оно прилипло сразу и намертво. Прозвище было звучным, обидным и чертовски точным – Динозавр.
Как известно, для экзотических пресмыкающихся мезозойской эры было характерно сильное развитие задних конечностей и крестцового отдела спинного мозга, который по объёму раз в десять превосходил головной. Так вот, задние конечности капитана походили на слоновьи, а на квадратном торсе помещалась маленькая голова, из чего можно было заключить, что главную роль в обработке поступающей извне информации играл именно крестец. Вовсе не хочу сказать, что капитан был глуповат, ум-то ведь понятие смутное, расплывчатое. Оттого мы и называем друг друга с такой лёгкостью “дураками”. Во всяком случае, крестец, который Динозавр в трудные минуты слегка массировал, словно побуждая к активной работе, никогда не подводил хозяина. Нижний мозг выдавал решения столь безупречные, что это вызывало тайную зависть большеголовых капитанов-интеллектуалов, у которых крестцовый отдел спинного мозга пребывал в обычном, то есть недоразвитом состоянии. Что касается пресмыкания, здесь тоже всё было точно – при общении с начальством непреклонная капитанская суровость мгновенно сменялась галантерейной предупредительностью, а спина округлялась.
Капитан довольно скоро узнал, что теперь он – Динозавр, совершенно правильно связал новость с появлением Ивашкина и стал последовательно сживать наглого матроса со свету. Старпом также подключился к этому увлекательному занятию. Однако Ивашкин оказался не прост. Начальственной придирчивости он противопоставил такую дисциплинированность и трудолюбие, что Динозавр понял – голыми руками этого не возьмёшь! А Ивашкин, оценив природную капитанскую грубость, сделался в общении оскорбительно корректен и необидчив. Лукавый негодяй стал употреблять слово “отнюдь”, от которого Динозавра просто корёжило. Однажды, когда капитан в очередной раз к чему-то прицепился, Ивашкин мягко заметил: «Право же, вы напрасно так гневаетесь!», чем едва не загнал своего недоброжелателя в могилу.
Раздался телефонный звонок. Динозавр снял трубку и раздражённо буркнул: «Капитан слушает! Радиограмма? А сам не можешь принести? Лень задницу оторвать? Ладно. Ивашкин! Сходи к радистам!»
Ивашкин крикнул: «Есть!», переключился на авторулевой, доложил курс и выскочил из ходовой.
– Исполнительный! – одобрительно заметил вахтенный помощник.
«Чтоб он сдох!» – подумал Динозавр.
Ивашкин мигом вернулся и протянул бланк.
– Читай! – велел капитан, забывший очки в каюте.
– «Согласованию пароходством прошу снять полярной станции острова злополучный научного работника аппаратуру клопов», – медленно, с расстановкой прочитал Ивашкин.
– Было такое указание, – кивнул Динозавр. – У них на полярке какой-то умник сидит. Постой! Каких ещё клопов? Ты что мелешь?
Ивашкин прочитал текст ещё раз.
– Сами взгляните! – пожал он плечами.
Динозавр взял бланк, отодвинул его на расстояние вытянутой руки и выпятил нижнюю губу.
И ведь сколько он всяких радиограмм перевидал на своём веку, но тут, видно, проистёк от Ивашкина некий пакостный флюид.
– Действительно! – крякнул Динозавр. – Клопы! А?
– Досиделись они там, эти полярники! – хихикнул помощник. – Клопов развели!
– Я читал, что клопы чуть ли не самые древние насекомые, – позволил себе встрять Ивашкин. – Это, наверное, не просто домашние клопы, их, может быть, из шкуры мамонта выморозили. Значит, они доисторические!
– Стало быть, большие! – заключил Динозавр, потирая копчик. – Раньше всё больше было, чем сейчас. Только нам это ни к чему. Мы – не зверинец, а торговое судно. Пусть присылают за своими клопами специальный пароход. А здесь я хозяин! Помощник! Радио на станцию: «Принять на борт клопов отказываюсь».
– И ещё! – Динозавр беспрерывно массировал крестец. – В пароходство: «Вынужден отказаться доставки клопов полярной станции острова Злополучный ввиду неприспособленности судна неподготовленности экипажа специальным перевозкам». Давай подпишу! Ивашкин! Отнеси радистам!
И тут начался интенсивный радиообмен между полярной станцией, судном и пароходством, где заподозрили неладное и пытались по содержанию радиограмм определить степень помешательства капитана и его пригодность к исполнению обязанностей.
В самый разгар заварухи Динозавр догадался ещё раз взглянуть на бланк, и то ли в голову, то ли в крестец явилось озарение.
– Это не клопы! – заорал капитан. – Это подпись в конце – Клопов! Фамилия такая – Клопов! Это начальник станции! Где Ивашкин? Где эта зараза?
Но формально упрекнуть матроса было не в чем. Капитан, ведь, и сам читал текст. А что имел место выброс флюида, затмившего разум, так об этом серьёзному человеку даже думать неприлично. Тем более что в пароходстве, посовещавшись, от перевозки клопов разрешили отказаться.
Ученый доктор был доставлен на судно. Тут случилась ещё одна фонетическая накладка. Звали доктора – А. П. Ельсин. Вахтенный помощник на слух записал в журнал: «На борт доставлен врач Апельсин», и с этой минуты доктор сделался пассажиром. И причём весьма хлопотным!
Вырвавшись с полярной станции, где люди уже настолько надоели друг другу, что объяснялись жестами и междометиями, Апельсин с неистовостью предался общению. Говоруном он оказался патологическим, эрудиция его превосходила все мыслимые пределы, а желание делиться информацией вовсе пределов не имело. Болтливостью моряков не удивишь, но они ценят трёп остроумный, затейливый. Апельсин же был скучен до ломоты в зубах. Поэтому, завидев его, люди поскорее прятались кто куда, а не успевший увернуться получал часовую лекцию по какой-нибудь неожиданной теме.
Ивашкин, однако, сумел с Апельсином подружиться. Товарищи диву давались, как он умудрялся часами слушать умного доктора и не подвинуться рассудком. А секрет был прост – Ивашкин умел спать с открытыми глазами, сохраняя на лице выражение участия и внимания. Так они и общались: Апельсин вёл нескончаемый монолог, Ивашкин дремал, а пробуждаясь на время, умудрялся вставлять короткие реплики. Доктор полюбил его всей душой, проникся доверием и однажды признался, что чертовски соскучился по научной работе. Собственно, он и на полярную станцию подался, чтобы “изучать функционирование человеческого организма в экстремальных условиях Арктики”. Но полярники оказались людьми чёрствыми и наотрез отказались подвергать свои организмы экспериментам. Даже от сдачи крови для анализов они отбрыкивались всеми силами.
– Понимаю, – моргнул Ивашкин, – кто же просто так свою кровь отдаст!
– Не просто так! – пожаловался Апельсин. – Я же их, гадов, спиртом поил. Спирт выдули, а кровь так и не сдали!
– Это нехорошо, – укорил полярников Ивашкин, – это нечестно.
– А я-то планировал ещё и сперму для анализов собрать! – сетовал доктор. – Так они, паразиты…
Тут учёный разразился докладом о влиянии арктических условий на физиологию, а Ивашкин задремал и глазами моргать перестал. Видать, во сне и пришла ему в голову благородная мысль – помочь бедному исследователю.
– Доктор, а ведь мы, моряки, тоже находимся в экстремальных условиях, – сообщил он, проснувшись, – и сам чёрт не знает, что с нашей несчастной физиологией творится.
– Думаете, сдадут кровь? – в Апельсине встрепенулась надежда. – Спирта, ведь, нету!
– А что есть? – поинтересовался Ивашкин. – Нужно чем-то привлечь подопытных! Вы на борт гору ящиков приволокли, неужели в них ничего полезного для жизни не найдётся?
– А-а-а! – махнул рукой доктор. – Приборы да медикаменты.
– Какие медикаменты? – не унимался Ивашкин. – Пошли, посмотрим!
Они отправились в кладовую и принялись вскрывать ящики.
– Таблетки нам ни к чему, – бормотал Ивашкин, перерывая содержимое докторского багажа, – мази всякие – тоже. А это что такое? – он вытащил небольшой пузырёк с желтоватой жидкостью.
– Настойка лимонника, – пояснил Апельсин. – Это такое стимулирующее…
– На чём эта настойка настояна? – перебил Ивашкин.
– Спиртовый раствор, – доктор раскрыл рот. – А это можно…
– Думаю, можно, – в голосе Ивашкина звучала убеждённость. – Дайте-ка я попробую!
Он откупорил бутылочку, мигом высосал содержимое, скорчил рожу, потряс головой, облизнулся и спросил, как велики запасы этой жидкости?
– Десять коробок, – прикинув, доложил доктор.
– Дураки они – ваши полярники, – икнул Ивашкин. – Да и вы тоже хорош!
– Я про этот лимонник забыл, – признался Апельсин.
– Вот и хорошо, что забыли, – утешил его Ивашкин. – Ладно, сегодня я ещё испробую на себе, и если не отдам концы, мы с вами проведём кампанию по сбору анализов.
– Неужели и сперму сдадут? – изумился доктор.
– А чего её жалеть, – рассеянно ответил Ивашкин, думая о чём-то своём. – Вот только нужно поспешить, родной порт уже близко.
Вечером смелый экспериментатор вытряс в большую кружку полдюжины флаконов, слегка разбавил водичкой, в два присеста выдул, закурил и стал прислушиваться к ощущениям. Ощущения оказались самыми отрадными.
– Не хуже коньяка будет! – обрадовался Ивашкин. – Жаль, мало взял!
Однако прошло ещё немного времени, и чувство лёгкого, но прочного кайфа дополнилось ещё одним чувством. И весьма сильным.
– Вот тебе и лимонник! – крякнул Ивашкин, ощущая, как натянулась ткань на штанах. – Одно слово – стимулятор! Вот беда-то! Ай-ай-ай!
Он запер каюту изнутри и попытался укротить плоть струей холодной воды над раковиной. Не помогло.
Что происходило с ним дальше – никто толком сказать не смог бы. Вроде слышали у дверей женских кают в ту ночь какое-то шарканье, поскребывание и пошёптывание. Утром же Ивашкин явился на вахту в тёмных очках, чтобы скрыть свежий синяк и яркую желтизну глаз – следствие употребления лимонника.
Итак, действие спиртоносного препарата оправдало ожидания, а что касаемо побочного эффекта, то Ивашкин решил, что он может оказаться очень даже полезным в затеянном деле. Поразмышляв как следует, он дождался послеобеденного часа – краткого промежутка, во время которого со старпомом можно было разговаривать, как с нормальным человеком.
– Прошу разрешения! – он вежливо приоткрыл дверь каюты.
– Какого хрена? – благодушно отозвался старпом, ковыряя в зубах штурманским циркулем.
– Имею донос, – потупился Ивашкин.
– Что-о-о! – старпом приподнялся на диванчике.
– Полярный доктор телегу накатал! – наябедничал матрос. – И на капитана родного, и на вас, и на весь наш дружный экипаж. Никого, гад, не пожалел!
– Ты чего несёшь? – старпом вспрыгнул на ноги.
– Я правду говорю! – Ивашкин прижал руки к груди. – Написал, что сначала не хотели на борт брать, а теперь тормозят прогресс науки, саботируют, значит! Разрешите присесть? От волнения едва ноги держат.
И усевшись, живописал страдания Апельсина, лишённого возможности двигать науку.
– И ничего ему не перепало, – заключил Ивашкин, – ни крови, ни спермы.
– А дерьма ему не надо? – злорадно ухмыльнулся старпом. – Дерьма бы дали!
– Про дерьмо разговора не было, – Ивашкин слегка наклонил голову. – А только по возвращении скандал может приключиться. Начальство науку уважает.
– Так что же нам с этим клизмачом делать? – растерялся старпом. – Может, пусть его волной смоет?
– Я, как раз, за этим и пришёл…
– Неужто мокруху на себя возьмёшь? – засомневался старпом.
– Да нет же! Я не об этом! Вот вы с кэпом всё время меня дрючите, а Ивашкин зла не помнит. Ивашкин даже за тех, кто его не любит, душой болеет!
– Глазом тоже болеешь? – хохотнул старпом. – У тебя фингал даже через очки виден! К чему клонишь, нелюбимый?
– Анализы нужно сдать! – с расстановкой проговорил Ивашкин. – Для начала хотя бы сперму. Я возьму на себя низы, а вам придётся убедить командный состав. В том числе капитана, тогда все обвинения окажутся беспочвенными.
– Как же убедить? – задёргался старпом. – Кто же на такой срам пойдёт?
– А никакого сраму и нет, – продолжал уговаривать Ивашкин. – Одно удовольствие и польза науке.
– Не знаю, не знаю, – продолжал сомневаться старпом.
– А чтобы процесс шёл легко и непринуждённо, Апельсин выдаст специальное средство, напиток то есть, крепости неописуемой.
– Говоришь, крепкий напиток? – заколебался старпом.
– Крепкий, вкусный и бодрящий! – Ивашкин почмокал губами. – А тарой для анализов я всех обеспечу. Дело нужно провернуть тихо, чтобы наш судовой лекарь не пронюхал раньше времени. Он же учёному этому, знаете, как завидует!
– Действуй! – решился старпом. – Гадость, конечно, а что делать?
Получив санкцию, Ивашкин навестил боцманскую команду, мотористов и ещё много кой-кого. Вечер выдался хлопотным. Видели его, сновавшего по трапам с какими-то ящиками, видели, как шептал он на ухо то одному, то другому, и ухо слушавшего при этом краснело.
Наутро Апельсин был разбужен деликатным стуком в переборку. Позёвывая, он вылез из койки, отворил дверь и отшатнулся. На пороге, глуповато улыбаясь, стоял боцман, держа в руках большую банку. Глаза боцмана светились яркими одуванчиками.
– Получите, доктор! – он протянул банку.