Она смотрела мои рисунки, говорила: «Похоже», – и глаза ее светились. И было в них еще что-то непонятное мне. Но спрашивать я боялся.
И Андрей тоже видный и талантливый. Крутые плечи делают его фигуру угловатой, но при высоком росте это выглядит красиво. Однажды мы с ним переходили в брод горную речку, обнявшись за плечи, так называемой «таджикской стенкой». Он шел справа от Анюты, а я слева. Вода вокруг бурлили и пенилась, стремилась оторвать ноги от неровного каменистого грунта, толчками норовила сбить равновесие, поднималась выше пояса, делая тело невесомым. Но плечо Андрея было несокрушимо. Казалось, нет ничего крепче его плеча, – только держись, не отпускай от себя.
Но особенную красоту и силу он проявляет на скалах. Легко, почти невесомо поднимается он по гладкой стене. А когда он становится на скалу – красиво выдвинув вперед правую ногу и перекинув через плечо и руку веревку – я поднимаюсь за ним уверенно, словно меня влечет кверху неведомая сила. И лишь с достигнутой высоты мне становится страшно глубины, которую я только что преодолел.
А Андрей не знает, что такое страх.
– Альпинистом надо родиться, – улыбаясь говорит он. И мы не можем с ним не согласиться.
А я? Какое место занимаю я в этой тройке? В чем мой талант, если не считать способности к рисованию. Ответ на этот вопрос я получил совершенно неожиданно. И дала его мне Анюта.
Мы вышли на шумную и бурную реку и решили один день отдохнуть. После завтрака, теплым солнечным утром мы втроем сидели на берегу и, вслушиваясь в гул воды, молчали.
Неведомо где взяв разбег, вода стремительно неслась по тесному каменистому руслу. Белые буруны покрывали ее поверхность курчавыми барашками и лишь в узкой глубокой протоке, отделяющей от берега вытянутый галечниковый островок, она шла плотной темной и, казалось бы, лениво-спокойной массой. Но бег ее был также бесконечен.
Я смотрел на ее вечно живую, вечно новую, вечно изменчивую поверхность и почему-то вспоминал древних греков, которые считали воду первоматерией, основой всего существующего.
– Красота какая, – сказал я, обращаясь к Анюте.
Но она вдруг посмотрела на меня как-то странно.
– Ты созерцатель, – сказала она. – А скажи, глядя на эту реку у тебя никогда не появлялось желание переплыть ее?
Она назвала меня «созерцателем» и это слово прозвучало обидно, хотя признаться, сумасшедшего желания переплыть протоку у меня действительно никогда не появлялось. Я не ответил ей.
Тогда она обратилась к Андрею.
– Как ты думаешь, я переплыву протоку?
– Брось, – лениво сказал Андрей. – Такие шутки обычно кончаются плохо.
– А ты переплыл бы? – спросила она его.
– Может быть.
Андрей не смотрел в ее сторону и речь его была нарочито медлительной. Мне всегда казалось, что он считает себя третьим в нашем обществе и поэтому старается держаться несколько обособленно. Но Анюта ему нравилась. Я чувствовал это.
Анюта, между тем, поднялась и подошла к кромке воды. Протока была не широка и как будто без камней, но стремительность течения была здесь не меньше чем в главном русле, ей это было известно также хорошо как и нам.
– Не дури, – все также лениво предупредил ее Андрей.
Я смотрел на нее, по-прежнему уверенный, что она не осуществит своего сумасбродного замысла.
Но Анюта вдруг резко взмахнула руками и кинулась в воду.
Мы с Андреем вскочили, как будто подброшенные землетрясением. Протока имела изгиб выпуклой стороной к нашему берегу. Ее сносило быстро и неудержимо, и хотя Анюта упорно и даже отчаянно старалась пробиться к острову, но никак не могла преодолеть стрежень. Ее проносило мимо и было страшно даже подумать, что произойдет, когда из протоки ее вынесет в порожистое русло.
– «Бежать! Кинуться наперерез! Хотелось толчком помочь ей выбраться из бешенной струи!»
Я не успел еще подумать об этом, как оказалось, что мы с Андреем уже бежим по каменистому берегу, бежим изо всех сил. Надо обогнать ее, иначе никакого смысла кидаться в воду. В воде ее не догонишь.
Но и по берегу догнать ее было не так просто. Огромные валуны загромождали берег. Их надо было обходить, прыгать с одного на другой и еще неведомо что надо было делать, чтобы поспевать за ней, поспевать хотя бы не теряя ее из виду.
Анюта никогда не производила впечатления сильной женщины, а тут посредине протоки ее фигурка казалась особенно маленькой и беспомощной. И вот я все-таки потерял ее из виду.
А когда, задыхаясь от быстрого бега, я вскочил на камень повыше… Анюта уже плыла по ту сторону быстрины. Судорожными взмахами рук, последними усилиями она выгребала к откосу. Еще бы чуть-чуть и ей бы не выбраться.
Но вот она на спасительном берегу, ухватилась за камни, дышит тяжело и глубоко. Потом поднялась и помахала нам рукой, как ни в чем ни бывало.
Андрей кричал ей, чтобы она не смела плыть обратно, чтобы отдохнула пока он сбегает за веревкой и организует переправу. Она кивнула головой в знак согласия и легла на камни. Она лежала на камнях и мне казалось, что она уже мертвая, а я сидел на этом берегу, бессильный ей чем-нибудь помочь, и смотрел на нее, и в сознании моем, как в тесной клетке, безостановочно билось слово: «…созерцатель… созерцатель… созерцатель…».
Вернулся Андрей. Смотав веревку кольцами, он старался забросить ее на другой берег, но как только веревка касалась воды, ее тот час же сносило.
– Не надо, – крикнула Анюта. Она поднялась и прошла к верхней части острова.
Обратно плыть было легче. Та самая струя, которая раньше относила ее от острова, теперь благополучно прибила к нашему берегу. Вскоре Анюта стояла рядом с нами. Андрей, злой и сумрачный, свертывал кольцами мокрую веревку и молчал. А она заглядывала ему в глаза и смеялась.
Чему она смеялась?
Потом, вечером, в палатке, она говорила мне:
– Андрей очень славный, не правда ли?
Мне было не очень приятно слушать подобные высказывания и она видимо почувствовала это. Взяв меня за руку повыше кисти, она сказала как можно ласковей:
– Ну что ты нос повесил. Ведь мы с тобой друзья.
Да, мы были друзьями, но разве настоящие друзья напоминают об этом?
Друзья! Мне всегда казалось, что это слово соединяет меня с ней.
Для меня слово – друг! – синоним любви, синоним чувства, которому нет края, нет предела. А для нее, оказалось, под понятием «друг» подразумевался определенный круг отношений, ограниченный узкими рамками «дружбы»… Какой дружбы? – спрашивал я сам себя. – Разве дружба может быть чем-то ограничена? Разве дружба сама по себе может являться ограничением?
Но ее прикосновение имело удивительную власть надо мной. И я успокоился, поверил ей. Да разве я мог ей не верить?!…»
Глаза мои устали. Неровные строчки сливались в одну. Я отложил дневник и задумался. Темная ночь скрывала трех человек, судьбы которых и характеры вставали передо мной в самом обнаженном, самом откровенном виде. Двое спали сейчас в палатке там, на леднике, третий лежал погребенный снеговой лавиной.
Печальный конец неизвестного мне продолжения. Неужели тот, третий, Антон, не понимал, что происходит? Неужели он не понимал, что настоящая любовь пришла к Анюте только сейчас. Что это вроде прозрения и ничего с ним нельзя поделать.
Мне так хотелось узнать, что же понял Антон, так хотелось, чтобы он понял все правильно и поступил правильно, что несмотря на то, что глаза мои еще не отдохнули, я снова взял дневник.
«…Я не могу ей не верить, – с новой строки писал дальше Антон, – но и не могу уже верить безоговорочно. И если раньше я замечал только то, что могло подтвердить ее любовь ко мне, то теперь стал замечать и то, что отделяет ее от меня. А таких фактов не мало. Однажды она хотела вымыть голову и уже согрела воду, когда подошел Андрей – он уходил разведывать тропу. Она забыла обо всем, кинулась разогревать ему ужин. Он сидел к ней спиной и ел, а она неотрывно смотрела ему в затылок, нежным, ничего кроме него невидящим взглядом. В другой раз я вошел в палатку и увидел, как она поспешно отдернула руку от него, мне показалось, что она перебирала его волосы.
В третий раз она сама подошла ко мне и спросила:
– Скажи, правда, что я веду себя по отношению к Андрею нескромно?
Было по крайней мере нетактично с ее стороны обращаться ко мне с такими сомнениями.
Я спросил:
– Кто тебе это сказал?
Она замялась.
– Неважно…
Тогда я снова спросил ее:
– Ну, а как ты сама оцениваешь свое отношение к Андрею?
– Мне он нравится, – ответила она с запинкой… – Очень нравится.
Потом взглянула прямо мне в глаза и заговорила быстро и даже, я бы сказал, умоляюще:
– Пойми, я ничего не могу с собой поделать. Тогда на реке, помнишь, когда мы переходили вброд «таджикской стенкой», он обнял меня за плечи, я чуть не закричала…
Она говорила что-то еще, горячо, страстно, проникновенно – я не слышал ее. В ушах моих стоял ее крик, ее не сорвавшийся крик. Это был крик трепетного ожидания, крик всепоглощающей любви, которая по силе своей могла сравниться только с моей любовью к ней. Но ведь любила она не меня? Зачем она мне все это рассказывала? Я мог простить ей все обиды, мог мириться с ожиданием равным бесконечности, служить ей во всем не требуя ничего взамен. Но все это могло быть лишь если бы она подошла ко мне с открытым сердцем. А если в ее сердце другой, то вообще имела ли она право подойти ко мне?
– Чего же ты молчишь?
Она спрашивала меня кажется уже во второй раз, но я не мог бы ответить ей, если бы даже и слышал. Рот как будто судорогой свело. В тот момент во мне была такая пустота, что даже космос по сравнению с ней казался сейчас густо населенным…»
Несколько следующих страниц были подмочены настолько, что невозможно было что-либо разобрать. А дальше следовала такая запись:
«…Изменился я. Раньше, бывало, где народ не соберется кучкой, я всегда в середине. А теперь ни к кому не подхожу, ни с кем не вожусь, ни на кого смотреть не хочется. И к ней я стараюсь подходить меньше, чем к кому-либо. Но мы живем слишком тесно, чтобы перемена в наших отношениях могла остаться незамеченной. И однажды она меня спросила:
– Ты на меня сердишься? За что?
Я постарался уклониться от разговора и сказал, что нет, не сержусь.
– Просто мне не очень весело, – сказал я.
– Нет, сердишься, – настаивала она. – Я же вижу… Но почему?
Лицо ее стало красным, глаза повлажнели. Казалось она вот-вот заплачет. И мне захотелось, невероятно захотелось улыбнуться ей, успокоить, чтобы все было хорошо, чтобы все было по прежнему. Но, шестое чувство, чувство художника подсказывало мне:
– Эта улыбка – ложь! И слова, что она произносит – ложь! Это не близкий тебе человек.
Она как прежде ласково взяла меня за руку, но я вздрогнул, словно меня ударили в сердце.
– Я не сержусь, – скорее машинально, чем сознательно повторил я. – Мне так легче… А для тебя это все равно… Андрей… Да мало ли…
Я не хотел говорить ей об Андрее. Это вырвалось у меня непроизвольно, просто я не сдержался. А она? Почувствовала ли она в моих словах намек на правду, или она сама давно знала эту правду и, как и я, не хотела говорить о ней вслух, так или иначе, но она отпустила мою руку и сказала, покачав головой:
– Нет, не так просто найти еще такого человека, такого друга как ты…
И глаза у нее были грустные-грустные, но тем не менее она не сделала никакой попытки удержать меня около себя.
Так мы вышли к Белухе. С перевала из Орогочана в Кокколь нам открылось море горных хребтов с неровными зубчатыми гребнями. Одни из них покрыты снегом, другие остаются черными. Это высокие горы, но над ними всеми возвышается гора гор, самая высокая вершина Горного Алтая и Сибири – гора Белуха. Ее белая двуглавая вершина кажется врезанной в синее июльское небо и все остальные вершины и гребни по сравнению с ней кажутся незначительными и незаметными.
Уже самый последний турист поднялся на перевал, уже первая группа стала спускаться дальше на запад, где приветливо светилась на солнце зеленая долина Белой Берели и виднелись какие-то домики, а мы трое, – я, Андрей и Анюта – все еще стояли на пустынном, засыпанном камнями перевале и смотрели на Белуху.
И Андрей сказал:
– Подняться бы на нее.
И мы посмотрели друг на друга, как разбуженные, словно встретились первый раз, только что вот на этом перевале и присматриваемся друг к другу.
Вечером, когда мы сидели у костра, а горы вокруг были скрыты во мраке, снова зашел разговор о восхождении, и начала его Анюта.
– А что, если нам и правда попробовать подняться на Белуху? – тихо спросила она.
Я промолчал. Подобная экскурсия выходила за рамки утвержденного нам маршрута и вообще, мысль о попытке восхождения так походила на идею переплыть протоку, что я не нашел, что ей ответить.
Впрочем, Анюта ждала ответа не от меня. Она смотрела на Андрея и мне показалось, что она вообще не помнит о том, что я сижу рядом.
Андрей тоже молчал и Анюта спросила еще раз:
– А что, это очень трудная вершина?
– Средняя, – сдержанно ответил Андрей. – Категория 2-Б.
Он, конечно, лучше нас понимал риск подобного восхождения, но и желание подняться на Снежную Королеву Алтая у него было сильнее, чем у нас. Он колебался и эти колебания были понятны мне. Им руководил спортивный интерес. Андрей по призванию был скалолазом. А она? Зачем ей необходимо лезть на эту гору? Зачем ей понадобилось переплывать протоку? Зачем… И вдруг я понял: она хотела быть все время с ним рядом! Хотела показать ему, что такая же смелая, такая же бесстрашная как и он! Хотела разделять с ним его стремления, его интересы, хотела понравиться ему.
Я не мог высказать своих мыслей вслух, но вмешался в разговор и стал возражать против восхождения. Она отвечала мне резко, зло, как будто я обижал ее лично. А я тоже горячился… И чем больше я выходил из себя, тем более она упорствовала. Под конец она просто не захотела меня слушать.
– Ты трусишь! – заявила она и отвернулась.
Спор решил Андрей. – Я схожу завтра, посмотрю подходы, – сказал он.
Я надеялся на благоразумие Андрея. Кроме того, у меня был еще один союзник – непогода! В случае дождя вопрос о восхождении снимался сам собой.
Но следующий день опять оказался солнечным. Андрей ушел на Берельскую морену. Мы отдыхаем, пополняем гербарий. С каким бы ответом не вернулся Андрей, для меня ясно одно – я никуда не пойду сам и не пущу их».
Следующая запись начиналась с новой страницы, хотя предыдущая и не была исписана до конца. Эта запись была последней.
«Утро. Небо ясное. Через полчаса мы выйдем на Белуху. Я иду. Она сказала, что пойдут вдвоем. С нее это может статься, а я не могу отпустить их вдвоем – если с ними что-нибудь случится, я ни когда не прощу себе этого. Но как тяжело мне идти с ними. Где же и когда я сделал ошибочный шаг? Где и когда пропустил тот миг, когда она из близкого мне человека, стала чужим и далеким? Неужели, когда мы переходили речку „таджикской стенкой“? Быть может это тогда она почувствовала в нем главную опору? А я, – что я? – я только страховал ее на случай, если почему-либо она оторвется от Андрея. Но она не оторвалась от него. Что ж, Андрей действительно крепкий парень, за него можно держаться…»
Очевидно Антона позвали, так как запись оборвалась внезапно, не было поставлено даже точки. Я опустил дневник. В глазах от напряжения плыли круги. Темнота в комнате была олицетворением ночи. Пламя свечи – снежным пиком Белухи. Я прочитал дневник, а ответа не получил. Впрочем, все было ясно, предельно ясно. И все же, что произошло там на леднике?
Я закрыл глаза, нет, не для того чтобы заснуть! Просто нужно было дать им отдых, нужно было собраться с мыслями. И вот снова передо мной возник Большой Берельский ледник. Черные скалы геркулесовыми столбами окаймляют полукруг огромного кара. Они как будто стерегут ледники, спускающиеся между ними сверху. По этим ледникам можно подняться на Белуху. Можно? Да, можно. Но только здесь не «Б-2», а все «4». «2-Б» со стороны Катунского ледника, а это Берельский. Андрей, Андрей, как же ты не оценил трудности маршрута. Или ты нарочно не сказал об этом своим спутникам, не хотел их пугать, не хотел расхолаживать. Ты сказал: «Мы пройдем сколько сможем, а если покажется трудно, то вернемся». Да, именно так ты сказал. Я верю тебе…