– Милый, – искоса посмотрев на милого, говорит милая, приведя его во внимание, – вы, наверное, просто запамятовали о театре. – И ведь точно, и милый и вправду запамятовал о театре, тогда как милая о нём помнит и ему об этом если надо напомнит. Ну а то, что милый о театре так забылся, то для этого есть смягчающие его вину обстоятельства – в их городе нет настоящего театра, а всякая там самодеятельность не может за это высокое искусство считаться. О чём прекрасно знает милый, не раз слышавший в устах своей милой такую категоричность суждения. – А раз их местожительство испытывает такой недостаток искусства, то что же тогда делать? – прямо в лице и во взгляде на милую читается у милого. А милая не так растерянно выглядит, как милый и она явно знает ответ на этот вопрос.
– А мы милый, уедем отсюда туда, где есть театр, куда ты будешь меня водить по выходным в своей пахнущей свежестью рубашке из аглицкой мануфактуры. – Милая в одно предложение, для понимания себя и своего стремления сделать жизнь своего милого привлекательней и интересней, всё расставляет на свои места. И у милого только одно затруднение возникает – его интересует, где и на что они там, в этом городе, где есть театр (а если там есть театр, то и жизнь там не так проста и дешева, как у нас, как я понимаю), будут жить.
А у милой прямо в сердце всё защемило при виде проявления такой заботы и беспокойства об их будущем у её милого. И она, не имея возможности сдержаться от проявления своей чувствительности, приближается к милому, обхватывает его шею горящими от нетерпения близости руками и, уткнувшись в него носиком, глядя глаза в глаза, говорит. – Ух ты какой у меня практичный и заботливый. Я знала за кого шла, выбирая тебя. – На этом моменте у милого и милой одновременно слёзно запотевают глаза и начинает всё в голове кружиться в мыслях. Где последнее, что помнит для себя милый, то это подразумевающие решение слова милой, звучащие из какого-то далека, сквозь шум летящего в темноте поезда, постукивающего колёсами на стыках рельс. – Я устроюсь в театр, а ты по своей части. Так что, поехали?
«Поехали. – Другого ответа и не могло прозвучать в ответ на этот полный доверительности взгляд», – говорит Семирамид Петрович, с такой неоднозначностью во взгляде глядя на Орлова, что тот, соображённый этим уверяющим его в чём-то взглядом, рукой потянулся к бутылке, затем наполнил бокалы и после их в залп осушки, каждый из участников этого разговора взялся за своё.
– Так на чём я остановился? – на этот раз прожёвывая колбасную отрезку вместе с лимоном, Семирамид Петрович начал вести себя несколько дерзновенно, позволяя себе вот такие отступления. А Орлов, имея полное право и возможность напомнить ему о том, что он забывается, ведя себя так с ним на равных, ничего такого не высказывает, а убеждённый его обаянием рассказчика, помыкает собой, заявляя: Поехали.
– Поехали? – с долей удивления переспрашивает Семирамид Петрович, не сразу уразумев, что этим хочет сказать Орлов. А как только он по осоловевшим глазам Орлова понял, а частично догадался о том, насколько отстранён от действительности Орлов, – слабак этот Орликов, – то он, перевалившись через стол, без спроса берёт бутылку, затем из неё добавляет крепости в стаканы и к не возражению со стороны Орлова, на которого ему плевать и только бы посмел он ему возразить, стаканы вновь осушаются. Ну а как только Семирамид Петрович получает этот вдохновляющий его на всякие россказни и поступки толчок, то тут-то они и поехали.
– Значит так, – уткнувшись в одну точку, заговорил Семирамид Петрович, – жили, были рядом с собой в одной плоскости люди, имеющие насчёт друг друга свою жизненную позицию и планы.
– Что-то новенькое. – Пробубнил себе под нос, отчасти озадаченный, а отчасти удивлённый Орлов, мутными глазами глядя перед собой в одну точку, видя там уж точно не то, что мог бы подумать находящийся в этой области обозрения Орлова Семирамид Петрович. При этом и сам Семирамид Петрович начал погружаться не в то чтобы во всё собой рассказываемое, а он вдруг охватился таким у верованием во всё им тут рассказываемое, что уже не мог отделить правду от вымысла, без которого не подаётся вслух ни одна самая правдивая на свете история.
– – –
Ну а к чему всякое верование, а в особенности такое (а уж что говорить о том, когда ты сам уверуешь в тобой же сказанное), ведёт, то тут пояснять и объяснять ненужно, в связи с предсказуемостью и очевидностью последствий поведения того человека, кто под воздействием возбуждающего воображение напитка и художественности рассказа рассказчика, уверовал в нечто такое, что только ему и в голову прийти могло, а затем и попытался всё это осуществить, для начала распугав всех в офисе своим разыгравшимся в воображении видом человека с припадками ярости и безумием во взгляде.
Ну а что происходило в тот вечер с господином Орловым и что обо всём этом, происходящим с ним он думал, то, скорей всего, он и сам не в курсе всех тех дел, которые происходили в тот вечер в его голове. При этом объяснить ему хоть либо что-то, не был не способен никто, в том числе и Семирамид Петрович, чей вид был ненамного лучше господина Орлова. И хотя Семирамид Петрович, как бы выступал проводником всех идей господина Орлова, который требовал от него, чтобы он немедленно вёл его к успеху, было без особенного труда видно, что Семирамид Петрович совершенно не справляется с этой для себя ролью, раз за разом спотыкаясь об свои ноги, и господину Орлову самому приходилось брать Семирамида Петровича в свои руки, – Сёма, подлец, вставай, – и направлять его ход.
Так что при таком разрозненном в мыслях раскладе дел, не трудно предопределить дальнейшие события с ними, которые в итоге и привели к тому, что они, расходясь во взглядах на этот мир друг с другом, в результате разошлись, а точнее, потерялись друг с другом. А вот куда и в какую сторону они отдалились друг от друга, то это ими выяснилось только по утру и не сразу, а каждым в отдельности и по-разному. Хотя они, как говорила охрана на выходе из здания корпорации, вышли единым целым из лифта, затем совершенно не стесняясь и не реагируя на общественное мнение, смело так друг друга обнявши, с вызовом всё тому же общественному мнению глядя перед собой и выражая себя нечленораздельными матами, добрались до дверей, ведущих на выход из здания корпорации. Здесь господин Орлов на месте запнулся и остановившись, мутным взглядом обозрев окружающее, сделал неприличный жест рукой и громко проверил охрану на сообразительность.
– А это вы видели!? – заорал на весь холл господин Орлов, демонстрируя этот неприличный жест. А в ответ никто и ответить ничего не может, понимая, что этот вопрос господина Орлова, был вопросом на засыпку. С помощью которого он проверял на сообразительность охрану, которая, как ему стало известно из обнадёживающих источников, не проявляет должного усердия и знаний в деле этикета. Где чётко прописано, что замечать некультурность поведения человека быть может скотского, но тем не менее, рядом с тобой в одном культурном месте находящегося, верх неприличия. И получается, что заметь охрана господину Орлову на неприличность его поведения в общественном месте, то не он прослывёт человеком не культурным, а тот, кто это всё за ним заметил, а затем на всё это ему указал.
А господин Орлов, как все в этом здании знали, до нетерпения не любит всякую некультурность поведения, и он однозначно вспылит и уволит этого некультурного охранника. Так что этот жест господина Орлова остался никем незамеченным, несмотря на все эти требования господина Орлова, быть замеченным.
Правда, он не совсем оказался незамеченным. А его вдруг заметил Семирамид Петрович, ухватившийся за него и вслед за этих утащивший его на выход из здания. Что только для здания и для тех кто внутри хорошо, чего не скажешь о внешнем запределье этого здания, которое оказалось один на один против господина Орлову, судя по его возбуждающему воображение пристальном взгляду на эту округу вокруг себя, ничего и никого не собиравшегося пропускать мимо себя.
И только они вышли из дверей небоскрёба, как Орлов вдруг схватил за грудки Семирамида Петровича и, глядя в упор в самого него своим рентгеновским взглядом, через стиснутые зубы обратился с заявлением. – Мне нужно найти этого человека. – А Семирамид Петрович и понятия никакого не имеет, что это за тип такой так требовательно к нему обращается и что ему от него надо. И Семирамид Петрович послал бы его подальше сейчас же и немедленно, если бы он так крепко на своём не настаивал и не был столь существенно убедителен в своей хватке. И Семирамид Петрович, как человек не всегда проходящий мимо чужой беды и неспособности понять человеком, что спасение утопающего дело рук самого утопающего, так уж и быть, решает его выслушать.
– Кто он? – спрашивает Семирамид Петрович, упираясь своим взглядом в единственное, что он видит перед собой, нос Орлова.
– Он? – вопросительно переспрашивает Орлов, видно уже и забывший о том, на чём он настаивал только что. Что приводит Орлова к тому, что он отстраняется от Семирамида Петровича и погружается в глубокую задумчивость, глядя куда-то себе под ноги. А Семирамид Петрович, явно заинтригованный таким его вниманием к чему-то там, внизу, присоединяется к этому его вниманию и начинает изучающе смотреть на мостовую под своими ногами. И так до тех пор, пока господин Орлов не полез в карманы пиджака своими руками. Там он некоторое время, в поисках чего-то, всё верх дном переворачивает и, вынув руки оттуда с выворачиванием карманов наизнанку, посмотрев на свои руки, вдруг понимает, что что-то упустил из виду или прямо сейчас выронил.
А как только Орлов приходит к такому своему пониманию, он опять переводит свой мутный взгляд себе под ноги. Но как бы Орлов не фокусировал свой взгляд вниз, он ничего не может увидеть, и это приводит его к тому, что он присаживается на корточки. Ну а так как у него устойчивости в себе нет никакой, то он немедленно падает на сторону и уже с этого положения начинает на ощупь свой поиск потерянного. А Семирамид Петрович с глубокомысленным видом на всё это смотрит со своей стороны и по нему не поймёшь, что он на всё это думает.
А Орлов между тем, несмотря на весь пессимистический настрой людей всё это с ним происходящее видевших (это охрана из здания и появляющиеся здесь редкие прохожие), всё-таки обнаруживает, что он искал. И с победным видом, крепко зажав в руках эту находку, с трудом, но поднимается на ноги. Здесь, наверху, он смотрит в сторону Семирамида Петровича (у Семирамида Петровича нет никакой уверенности в том, что Орлов в данный момент смотрел на него) и, улыбаясь грязной улыбкой (он при падении успел испачкаться, а не как кто-то мог подумать, что у него возникли грязные мысли), говорит. – Вот он кто. – После чего он протягивает в сторону Семирамида Петровича сжатую в кулак руку и раскрывает кулак. Откуда на Семирамида Петровича смотрит, сразу вот так мутными глазами и не поймёшь что.
Так что Семирамиду Петровичу пришлось приглядываться к тому, что лежало в руке этого странного типа, у которого есть какие-то вопросы к нему. Но всё равно он до конца не уразумел, что это такое и что всё это значит. – Что это? – спрашивает Семирамид Петрович, глядя на похожую на семечку, скорей всего, семечку.
– Он семя, из которого что угодно может взрасти. – Вот так странно для обычного человека отвечает этот тип неизвестной для Семирамида Петровича конструкции. А так как этот тип сразу показался странным для Семирамида Петровича, то для него такой ответ был не странен и вполне ожидаем. И Семирамид Петрович, сообразив, что странных людей не нужно злить и дразнить, делает заинтересованный вид и говорит. – Тогда не важно кто он изначально есть. – Что вызывает у этого странного типа, за которым скрывается Орлов, застопорение мыслей и взгляда на Семирамида Петровича, на которого он в упор смотрел и в упор не видел. На это его обдумывание услышанного и может быть и самого себя уходит невозможно Семирамидом Петровичем сообразить сколько времени, после чего он делает возмущённо-несогласный вид и заявляет. – Нет, важно.
– Но почему? – почему-то взволнованно интересуется Семирамид Петрович.
– Не знаю. – Как будто его ничего из сказанного не касается, отвечает этот странный тип. – Но я знаю одно, – добавляет он, – мы его непременно должны отыскать. И его находка всё для нас изменит. – На этих своих словах этот странный человек поворачивается спиной к Семирамиду Петровичу и на удивление стройным шагом начинает удаляться от него. А Семирамид Петрович стоит на одном месте и смотрит ему в спину, и непонятно даже для себя о чём-то размышляя. Когда же этот тип скрылся в глубине салона остановленного им такси, то Семирамида Петровича вдруг огорошило неожиданной мыслей. – А где, чёрт возьми, господин Орлов!?
А как только он оглушил себя этим вопросом и осознанием такой потери, то он начал стремительно озираться по сторонам. Где, естественно, из-за стремительности и порывистости своих движений, ничего вокруг не разобрал и не увидел.
Ну а когда поиски начинаются вот так для себя неожиданно, да ещё спонтанно и с воспалёнными чувствами и предубеждением к объекту своего поиска, – он, бл**ь, специально меня бросил, чтобы…(а вот что это чтобы значит, то сейчас детально этого не разобрать, но ясно, что что-то максимально нехорошее для тебя), – то итоговый результат этих поисков с одной стороны непредсказуем, а с другой стороны, вполне себе просматривается. И всё лишь зависит оттого, насколько мнителен и параноидально зрителен Семирамид Петрович. А зная насколько Семирамид Петрович бывает безудержен в своих подозрениях на чужой счёт, кому нет никакой веры и одно только недоверие, то можно с вероятностью стремящейся к очевидности предсказать, куда направит свой шаг и к чему он приведёт Семирамида Петровича – в сторону того места и человека при нём, который подпадает под всё это подозрение Семирамида Петровича, но при этом всё никак на этом подозрительном деле ему не попадается.
Но Семирамида Петровича невозможно переубедить в этой своей уверенности. И если он уверен в своих подозрениях на чей-то счёт, то он все свои силы приложит для того, чтобы эти его подозрения переросли в факт реальности, даже если до этого и для этого никаких предпосылок не было, и вся его уверенность основывалась лишь на том, что ему, человеку знающему жизнь с изнанки, так будет проще и убедительней отстаивать свою позицию в жизни и семье. А из этого всего становится ясно, в чью сторону имелись свои подозрения у Семирамида Петровича, желающего во всём быть правым. А на этом пути к его правоте стояла его супруга Марта, которая имела на его счёт диаметрально противоположную позицию, и в этом, что невозможно было постигнуть Семирамида Петровичем трусливым умом, её было никак не переубедить словесно и своими поступательными движениями в эту сторону.
– Ты, друг мой любезный, во всём не прав, – прямо вот так в глаза Семирамиду Петровичу заявляла Марта, и при этом без всякого сомнения в этом в своём взгляде на него, – тогда как я во всём всегда права, в особенности на твой захудалый счёт. А если ты с этим не согласен, то попробуй обосновать эту свою позицию и оправдаться в моих глазах при наличии аксиомы: я всегда права.
И тут Семирамид Петрович, попав в эту логическую ловушку Марты, перенявшей такого рода суждение по своей генетической линии, от родоначальников своего рода иезуитов от самих первых софистов с острова Крита, и не знает как ко всему этому поступиться. Когда в одной руке Марты находится скалка, в другой правоустанавливающие документы на всю их недвижимость и хозяйственную деятельность, где чётко, чёрным по белому прописано, что хозяйка всему она, а он так, лишь наёмный работник, а в её голове содержатся вот такого рода пагубные мысли на его умственный и какой другой счёт.
И тут, по глубокому раздумью Семирамида Петровича, выходит следующее. Если Марта всегда права, а это означает то, что он всегда не прав, то ему и нечего голову над всем этим ломать и остаётся только всё это признать. Ну а если предположить такую невероятность, что и он редкостно бывает в чём-то прав, например, когда он соглашается с Мартой, назвавшей его редкостной скотиной, то выходит ли из всего этого то, что Марта в этом случае не так уж и права. И он не такая уж и редкостная скотина, а всего лишь самый обыкновенный козёл. Или может тут присутствуют свои исключения, как подтверждение этого основополагающего в их семейной жизни правила, которое взяла себе на вооружение Марта, вначале своей крепкой рукой его обосновавшей и через уверенность своей хватки ему в подзатыльник, закрепившей в его голове.