Последние слова о теле жены, в отличие от предыдущих слов о кухне, Соловушкин произнес с неприкрытой неприязнью.
– Ну, ничего, ничего, – по-отечески похлопал его старик. – Моя Юлька не хуже твоей стряпать умеет. Особенно у нее щи с борщом славно получаются. Попробуешь, пальчики оближешь.
– Не люблю борщ. А щи еще с детского сада на дух не переношу.
Старику не понравились эти слова, а более капризный тон, какими они были произнесены. Он недобро посмотрел на опухшее после сна и водки лицо Соловушкина и предложил на выбор: либо жрать баланду на Колыме, либо вкушать в кругу семьи борщ и благодарить его, папу, за то, что папа оказался к нему столь снисходителен и добр.
– В общем, давай, решай, парень, где тебе коротать остаток дней: на Юльке или на нарах. Мне ждать некогда.
– Олег Дмитриевич! – взмолился Соловушкин. – Ну, дайте хоть немного подумать, нельзя ж так сразу – головой в омут!
Почувствовав в его словах испуг и готовность идти на уступки, старик довольно усмехнулся. Сказал, что за него, непутевого, всё продумали.
– Кстати! Ты со своей старой женой венчался, или как?
– Нет, только расписывался в ЗАГСЕ. А что?
– Вот это молодец, вот это правильно… Нет, то есть, я хотел сказать, богобоязненному человеку жить в грехе невозможно, да ведь ты ж у нас бога не боишься… Я правильно говорю?
Соловушкин задумался. С одной стороны, если верить тёще, он являлся закоренелым грешником, и как закоренелый грешник должен страшиться божьего гнева. Но, с другой стороны, бог, который каждому воздает по делам его, за сорок три года так ни разу ему не воздал. А раз не воздал, значит, их – бога на небе и Лешу Соловушкина на земле – связывает нечто большее, чем просто сакральная связь между святым отцом и блудным сыном.
Осилив эту мысль и придя к убеждению, что бога надо уважать, но не бояться, Соловушкин выдохнул:
– Так!
– Ну, ты герой! – восхищенно произнес старик. Ещё раз похлопал его по плечу и, перейдя на деловой тон, предложил поговорить о госпоже Соловушкиной.
Сказал, что его, по большому счету, совершенно не волнует: будет он с ней официально разводиться или не будет – государственным бумагам после случая с ГКО он не верит, а бумажкам из ЗАГСа, в которых бес сидит, и подавно. Поэтому предложил не ждать, когда мирские власти соизволят признать брак с госпожой Соловушкиной недействительным, а сей же день обвенчаться с Юлькой.
– В общем, давай, сынок, сделаем так. Сейчас мы все вместе поедем в храм. Там вы, как и полагается добрым христианам, совершите обряд бракосочетания, затем тихо, мирно разойдемся. Мы с женой уедем к себе домой, а вы останетесь, и будете жить-поживать да добра наживать – в ваши семейные дела мы ввязываться боле не намерены.
Услышав предложение обвенчаться, не разводясь, Соловушкин застыл с бутылкой шампанского в руке.
– Это что же получается? – спросил он. – Выходит: после того, как я схожу с Юлькой в церковь, у меня ста…
Он хотел сказать: у меня станет не одна, а две супруги, причем, все по-своему законные, но испугался, что будущий тесть из вредности выставит какое-нибудь новое условие, ограничивающее свободу выбора количества жен, и счел за благо промолчать.
Поднеся бутылку с шампанским к губам, он отпил. Закупорил пробкой и аккуратно поставил на пол.
Мысль о двух женах ему понравилась. Единственное, что вызывало беспокойство – внутрисемейные отношения. Удастся ли ему справиться с двумя женами, если даже с одной то и дело возникали проблемы? Стоит ли, например, рассказать им друг о друге? Знакомить их? Как поделить между ними время, чтобы никого не обидеть: поровну или в зависимости от их поведения? Как им жить – втроем в одной квартире или в двух? Или, может, в трех?
"А что? – подумал он по поводу трех квартир. – Неплохая мысль. Одна жена пусть живет на одной окраине города, другая – на другой, а я между ними в центре".
– Да, – сказал, задумчиво поглядывая на будущего тестя. – Тут есть, над чем подумать.
Старик удивленно сдвинул брови на переносице.
– Не понял? Ты что, сынок, не согласен?
– Нет, нет, что вы! Не в этом дело! – Соловушкин протестующе замахал руками. – Я тут просто подумал о приданом. Поправьте меня, если ошибаюсь… Насколько мне известно, у нас, я имею в виду, православных христиан, еще совсем недавно считалось верхом неприличия вести невесту под венец без приданого… Не так ли?
Старик растерялся. Это был единственный и последний раз с момента своего появления в квартире Соловушкина, когда он не сразу нашелся, что ответить.
Сначала, задумчиво пожимая плечами, промямлил:
– Не знаю…
Потом согласился:
– Ну, да… в общем, так…
Окончательно собравшись с мыслями, сказал, что в жизни всякое бывало – и без приданого, говорят, невесту брали, да еще сами могли втихомолку приплатить ее бедным родителям, чтобы те согласились выдать дочь за их балбеса.
– Вы сказали: бедным? – встрепенулся Соловушкин. – Я не ослышался? То есть, иными словами, вы такой же бедный, как те, о которых только что говорили? Может быть, мне вам тоже приплатить втихомолку?
Как старик не был обескуражен наглостью Соловушкина, но сравнение с теми, кто не способен заработать родной дочери на выданье, казалось, его искренне оскорбило.
С негодованием посмотрев Соловушкину в глаза, он выпрямил спину. Расправил плечи и спросил, чего ему, дорогу зятю, хочется получить в качестве приданого за невесту.
– Машину? Дачу? Путевки на острова?
– Нет, нет, нам острова не к чему. Нам бы с Юлей квартирку где-нибудь на окраине.
В кармане старика пропищал телефон. Он достал его и, бросив взгляд на дисплей, сказал твердым голосом:
– Будет тебе хоромина на окраине! Будет! А теперь, давай, одевайся, невеста приехала.
Словно предчувствуя неладное, Соловушкин испуганно спросил:
– Зачем?
– Что значит, зачем? Венчаться! Или ты, может, передумал? Выбрал нары? Ну, так я тебе, совратителю малолеток, это мигом устрою, только пикни!
Больше вопросов Соловушкин не задавал. Он покорно дал одеть себя в черный костюм, вставить в петлицу пиджака сорванный из горшка заботливо выращиваемый женой цветок герани, надеть концертные туфли и вывести на улицу, где предчувствие надвигающейся беды нахлынуло на него с новой силой. Может, именно поэтому он не сильно удивился, увидев на лице сидящей в машине невесты маску страшной птицы с черным кривым клювом.
Соловушкин повернулся к старику. Ткнув в нее указательным пальцем, спросил: кто это.
– Только не говорите, что это ваша дочь Юля. Юля совсем другая – стройная, тонкая, а эта…
Старик в ответ рассмеялся.
– Угадал, подлец, – сказал он. – Это действительно не моя дочь. Это твоя смерть. Знакомься. Вам сегодня венчаться.
***
Сообщение о внезапной смерти солиста областной филармонии Леши Соловушкина вышло на первых полосах всех городских газет. Комментируя этот факт, журналисты первым делом называли причину смерти – жизнеугрожаемые нарушения сердечного ритма, вызванного атеросклерозом сосудов головного мозга, а дальше изгалялись как могли, всяк на свой лад. Одни, отражая мнение мистически настроенных граждан, которых с каждой новой смертью становилось всё больше, увидели в этом очередное предупреждении тем, кто на глазах всего города преступает законы божьи. Другие – материалисты с моралистами – утверждали, что, дескать, так и надо, что русского человека только так и можно отучить воровать, лгать, пить, предаваться безудержному разврату. Третьи – скептики писали, что смерть Соловушкина – человека из списка Всевидящего – лишний раз подтвердила то, что всему городу и так давно известно. "Худшие люди года" по версии "Губернских ведомостей" умирают не сами по себе, а с чьей-то конкретной помощью, и отрицать это, значит, уподобляться капитану полиции Третьякову, поплатившемуся своей и чужими жизнями за то, что долгое время отказывался замечать преступления и искать совершивших их преступников.
Но все же охотнее газеты писали о другом – о людях из "списка восьми" и их грехах. Не было дня, чтобы какое-нибудь печатное издание не вышло с материалом, посвященным одному из них. Так, в "Вечерней газете" вышла статья, рассказывающая о жизни Виктора Лемтюгова. Даже не стараясь выглядеть объективным, журналист, насмехаясь и ёрничая, подробно описал быт "самого большого нуля в городе". Ничего нового читатели не узнали, кроме того, что у того есть дочь, с которой он мало общается, хромая кошка, с которой общается больше, чем с дочерью, а также старушечья привычка кормить на карнизе голубей вымоченным в молоке хлебом. Несмотря на то, что никакой другой информации в статье не было, ее напечатали и, судя по поступившим в редакцию отзывам, прочитали.
О Романове писали то, что жажда к разгулу у него появилась в молодости, во времена занятия бизнесом. Сначала, по словам его бывшей жены, эта жажда была незаметна как для окружающих, так и для него самого. И только потом, когда по его вине распалась семья, стало ясно, насколько глубоко он погряз в своей пагубной страсти.
Но больше всего досталось покойному Степану Ребко. Общество, взбудораженное многолетними слухами о том, что в медицинский институт человеку с улицы без взятки не попасть, будь он хоть Авиценной с Гиппократом в одном лице, вознегодовало, когда газеты написали, что ситуация в этом учебном заведении на самом деле гораздо хуже, чем представлялось до сих пор. Так если раньше туда можно было поступить хотя бы по знакомству, или, как тогда говорили: блату, то теперь исключительно за деньги. В прокуратуру тут же посыпались заявления от родителей не прошедших конкурс абитуриентов. В законодательное собрание области поступили депутатские запросы. Кто-то из студентов по телевизору заявил, что лично видел, как проректор Ребко брал "на лапу". Кто-то лично об этом слышал, кто-то лично давал. После его смерти разговоры о коррупции в институте не только не утихли – многократно усилились. В прессе одна за другой стали появляться статьи, в которых говорилось о том, что Ребко не один такой корыстолюбивый – там чуть ли не все такие, там чуть ли не каждый готов за счет студентов окупить финансовые затраты, связанные с поступлением на работу в медицинский институт.
Всем досталось от журналистов: и Вячеславу Третьякову, как было напечатано в одной из газет, "способного без зазрения совести отпустить на волю за большие деньги большого вора и за маленькие деньги посадить в неволю маленького честного человека". И Анатолию Кудрявцеву, к которому собратья-журналисты были особенно беспощадны. И Изабелле Дзержинской, чье имя в короткий срок стало синонимом женской порочности. И Ольге Грушиной, заплатившей салону красоты неимоверные по местным меркам деньги за стрижку интимных мест, о чем было тут же с радостью сообщено всеми печатными изданиями города.
И только к Леше Соловушкину общественное мнение было более чем благосклонно. О нем и писали больше, чем о других, и не так зло. Его амурные похождения вызывали жгучий интерес читателей, чем еще долгое время охотно пользовались газетчики во благо своих газет. Не успели певца похоронить под горькие рыдания вдовы и тещи, как несколько изданий опубликовали списки его любовниц. То, что они не совпадали даже наполовину, никого не смущало, поскольку все – и те, кто его знали, и те, кто его только слышали на концертах – были единодушны во мнении: списки соловушинских любовниц сколько не составляй, полными никогда не будут.
***
Виктор Лемтюгов – слесарь завода комбайнов – всю жизнь любил одну женщину. В молодости он хотел жениться, но не успел – раньше на ней женился его лучший друг. Еще был друг из тех, кто не предаст и не продаст, но он влюбился в его женщину, и перестал быть другом. Вот так в один день Виктор остался без товарищей, без подруг, без надежды на то, что они когда-либо у него появятся. В том, что они появится, он долгое время сомневался, ибо за годы дружбы с другом, за которого вышла замуж его любимая женщина, и любви с женщиной, на которой женился друг, разучился любить и дружить с остальными людьми. Настолько, что, когда он все-таки женился, а женился он чуть ли не на первой встречной, принесшей ему через шесть месяцев после свадьбы дочь вместе со стойким неприятием к семейной жизни, рядом с ним не оказалось ни одной живой души, с кем можно было бы отвести душу или просто поговорить по душам. Поэтому, когда жена умерла, а неприятие к семейной жизни укоренилось настолько, что он без содрогания не мог думать о новом браке, в друзьях у него осталась одна хромая кошка с разодранным ухом, да десяток прожорливых голубей, которых он каждый день кормил с карниза вымоченными в молоке сухарями.
Незадолго до смерти ему позвонила дочь. Сказав, что по каким-то причинам прийти опять не сможет, скороговоркой поинтересовалась тем, как у него, папы, идут дела и, не дождавшись ответа, бросила трубку.
"Опять, видимо, муж вмешался, – решил Виктор. – До чего ж все-таки злопамятный".
Несколько лет назад он пообещал убить зятя, если тот, скотина, еще раз поднимет руку на его кровиночку. Зять то ли специально, то ли по недомыслию руку поднял и был в тот же день крепко бит. Бит – не убит, но с той поры дочь перестала к нему ходить и приглашать к себе в гости. Виктор пытался наладить отношения с ней и с зятем, однако ничего не добившись, отстал, мотивируя свое решение тем, что для дочери – не совсем молодой и совсем не красивой женщины с ребенком – отношения с плохеньким мужем гораздо важнее, чем с хорошим отцом.
Еще Виктор верил в то, что скоро умрет. И когда люди из списка Всевидящего один за другим стали уходить из жизни, понял, что не ошибся – всё так и будет. Он сходил в церковь, причастился, хоть не был верующим, обзвонил и попрощался с теми, кому еще можно было позвонить и стал ждать.
Ждать долго не пришлось. Однажды, когда он выходил из булочной, к нему подъехала красная иномарка с тонированными стеклами. Задняя дверца открылась, и чей-то добродушный голос из салона предложил подвезти. Несмотря на то, что до дома было два шага, Виктор принял приглашение, потому что, во-первых, его много лет никто не приглашал прокатиться в иномарке, а во-вторых, он не столько боялся смерти от рук незнакомых людей, как долгой и мучительной борьбы за жизнь знакомых врачей. Ему хотелось умереть быстро, так, чтоб на счет: раз-два-три, душа взлетела под потолок и, понаблюдав какое-то время за брошенным на кровати пустым телом, отправилась на встречу с бесконечным светом.
Конец ознакомительного фрагмента.