– История, знаете ли, мое хобби, – ответил Хельмут, ничуть не смущаясь, – я держу этот кабинет втайне от всех, даже от жены. Знаю, что где лежит, с закрытыми глазами, на ощупь, найду любую нужную мне книгу. Поэтому мебели здесь почти нет. Гостей я здесь не принимаю. Вы, господа, исключение из правил. Но раз впереди нас ждет совместное путешествие, я не стал скрывать от вас свою явочную квартиру.
– А от жены вы прячете книги или свою секретаршу? – полюбопытствовала Клара.
– А от нее я здесь прячусь сам, – сказал Хельмут и так заразительно рассмеялся, довольный своим ответом, что Клара с Гюнтером тоже не удержались и прыснули вместе с ним. – У меня здесь и НЗ имеется.
Он наклонился над столом, пошуршал там чем-то, и извлек на стол сначала пузатенькую бутылку с ликером и потом более плоскую с виски.
– Стаканчики одноразовые, не возражаете?
Клара с Гюнтером не возражали.
– Тогда за знакомство, – сказал Хельмут и принялся разливать виски по бумажным стаканчикам. Кларе, не спрашивая, он налил ликера. Возражать она не стала, хотя Гюнтер точно знал, что Клара предпочитает более крепкие напитки, как любой уважающий себя археолог. Что-то очень русское было в этом «за знакомство» и в одноразовых стаканчиках… Гюнтер, выпив, не удержался, обратился к хозяину кабинета:
– Вы бывали в России?
– Конечно, и не один раз. У меня мама – из семьи русских эмигрантов, а отец – баварский парень. Так что я бывал в Петербурге, в Москве и даже в Киеве. А почему вы спросили?
– Выпить за знакомство чаще всего в России предлагают…
– А вы откуда знаете русские обычаи?
– Большую часть времени я провожу в России. У меня там …жена, друзья. В общем, в Германии я только работаю. С близкими встречаюсь, с родственниками…
– Так это же замечательно! В Китае русский язык многие знают, нам легче будет общаться с местным населением. А без контактов с аборигенами нам тяжело придется. Хорошо, что Клара знает китайский язык, ей там придется и переводчиком поработать.
– Откровенно говоря, герр Штольц, мне бы хотелось обсудить финансовую сторону нашего совместного… предприятия. Ведь поездка займет немало времени, возможно, несколько месяцев. А мне нужно содержать семью… У меня жена беременна. На какую сумму я бы мог рассчитывать?
Штольц не удивился вопросу, напротив, очень четко объяснил систему выплат. Затем в беседу вступила Клара, и разговор плавно перешел в обсуждение деталей предстоящей экспедиции.
Позже, сидя в кабинете Клары и попивая крепкий чай, Гюнтер делился с подругой своими впечатлениями о встрече со Штольцем:
– Все понимаю – человек увлеченный, я бы даже сказал, увлекающийся. Решил организовать поездку по местам «боевой славы» великих немецких археологов первой половины двадцатого века. Все, что можно было найти в Дуньхуане, нашли еще сто лет назад. Там сейчас уже ничего не найти… Клара, но ты-то должна это понимать. С нами все понятно – нам грант дают, мы едем, чтобы исследовать пути немецких археологов на немецкой земле, чтобы потом было о чем своим студентам рассказывать… А у него-то какой интерес? Такие деньги вкладывать человек, привыкший считать каждую копейку, просто так не станет. Мне кажется, что он нам чего-то не договаривает.
– Сколько лет тебя знаю, Зоммер, ты все время сомневаешься. Во всем видишь какой-нибудь подвох. Может быть, уже пора научиться доверять людям?
– Может быть… Только интуиция меня редко подводит. А она мне сейчас подсказывает, что Штольц ведет свою игру, в которой мы с тобой просто пешки. Да, дорогая Клара, именно пешки, а не король с королевой.
– Все, Гюнтер, хватит об этом. Пошли лучше в библиотеку, посмотрим, что писали газеты о Дуньхуане сто лет назад.
…Как только Штольц закрыл дверь за Кларой и Гюнтером, так с его лица сразу же сошла улыбка. Теперь от его обаяния, на которое так легко купилась Клара Кейдер, не осталось и следа. В кресле сидел совсем другой человек – расчетливый, злобный, с холодным взглядом, устремленным в одну точку. Он то и дело кусал свои тонкие губы, злился на себя за то, что выбрал неверную стратегию в общении с Кларой и Гюнтером.
Он опять полез в стол, но теперь уже достал бутылку водки и обычный стеклянный стакан, который тут же наполнил до краев.
– Ишь ты, наблюдательный какой… – ворчал Штольц, вспоминая Гюнтера, – «вы бывали в России?». Да я оттуда еле ноги унес, иначе валил бы лес на Колыме… И зачем я им выпить предложил? Вот ведь дурак. Если он меня раскусит, придется его закопать в первом же китайском кургане…
Глава пятая
Западный Китай,
весна 1921 года
Всю обратную дорогу Ремизов молчал.
Бедняга Немытевский скончался на его руках, и ему было очень тяжело оттого, что он не успел поговорить со стариком. То, что профессор успел прошептать ему перед смертью, конечно, вселяло надежду, что ушел старик в другой мир со спокойной совестью. Ведь он дождался Ремизова, передал ему карту, в общем, выполнил все, что наметил…
Однако Ремизову от этого не становилось легче. Тем более что карта, это несчастная карта, так и жгла ему руки.
Кацебо, как верный Санчо Панса, сопровождал Ремизова и не лез к нему с расспросами. Он умел быть тактичным и понимал, что на душе у его бравого командира кошки скребут. Он очень кстати оказался рядом с Ремизовым, так как Павел Петрович совершенно растерялся после смерти профессора и просто не знал, куда же обратиться, чтобы похоронить старика по русскому обычаю. Он, как и бедный несчастный Коля Платов, молча стоял у смертного одра из плетенной сухой травы, не зная, что делать с покойным. Кацебо выручил. Он быстренько поговорил со старушкой, сдавшей комнату профессору, отлучился куда-то на часок, прихватил медикаменты, припасенные для Немытевского, и вернулся с двумя шумными молодыми китайчатами. Они, пощебетав между собой на своем наречии, быстро замотали тело в циновки и куда-то понесли.
Ремизов бросился было за ними, но Кацебо остановил его жестом руки:
– Они доставят его в нашу церковь, а вы пока с Платовым помяните старика.
Он передал в руки Ремизова небольшую фляжку и кусок черного хлеба, а сам скрылся вместе с китайскими носильщиками.
Коля стоял рядом с Ремизовым, подавленный и растерянный.
– Понимаете, Павел Петрович, я ведь остался с профессором совсем один. Наша экспедиция давно отсюда уехала, но я ведь не мог бросить старика. Что бы я тогда Оленьке сказал? И что я теперь ей скажу… Да и когда я ее теперь увижу. Ой, как же мне все это надоело. Так хочу домой, в Петербург.
– В Петроград, голубчик мой, в Петроград. Я тоже хочу. Но есть ли там теперь кто живой? Вы давно известия из Питера получали?
– Да какие тут известия… Я даже не в курсе того, как вернулись наши из экспедиции обратно в Петербург, простите, Петроград. Это, почитай, полтора года прошло, как мы здесь с профессором остались вдвоем. Хорошо, что у нас кое-какие средства имелись…
Глядя на Колю, такого подавленного и несчастного, Ремизов подумал, что бедному профессору этот паренек заменил сына. Его дочь Ольга, в которую Коля был влюблен с детства, была совершеннейшей копией своей матери. Союз профессора Немытевского с огненно-рыжей красавицей Моникой Ярошевской был для всех окружающих чем-то из ряда вон выходящим, неподдающимся никакому объяснению. Один только Ремизов и понимал, что воспитанная в лучших дворянских традициях и получившая прекрасное образование Моника, очарована была не внешней красотой, а богатым внутренним миром профессора. Он пленил ее рассказами о древней Трое, о своих знакомствах со Свеном Гедином и Николаем Пржевальским.
Профессором Немытевский стал довольно рано по тем меркам – в сорок с небольшим лет, а восемнадцатилетняя Моника посещала его лекции. Отсюда и такая общность интересов, такой удивительный союз соратников, а впоследствии, супругов…
Ольга была такой же красавицей, как и ее мать. От отца, к счастью, она унаследовала только невероятно острый ум и тягу к истории, а вот внешностью полностью повторила мать.
Коля Платов был без памяти в нее влюблен. Все свободное время он проводил в семействе Немытевских, тем более что его родители жили в Полтавской губернии и редко навещали его. Все, кроме Ольги, воспринимали его как потенциального жениха, но для нее он был не более чем друг. Близкий друг или старший брат, которого у нее не было, но иметь какового она всегда желала.
Ольга никому никогда не признавалась, что близкий друг отца, офицер царской армии Ремизов, был тем единственным мужчиной, о котором она мечтала… А Ремизов, естественно, об этом и не догадывался. Конечно, он неоднократно отмечал, насколько хороша и привлекательна дочь профессора, но оценивать ее как объект для ухаживаний, он бы никогда не посмел.
Павел Петрович после похорон профессора решил забрать Колю в отряд. Кацебо согласился определить его, как медбрата, чтобы ни у кого из излишне раздражительных в последнее время офицеров и солдат его появление не вызывало бы лишних вопросов. Разместился Платов в «кабинете» Кацебо, и мгновенно определил Валериана в свои кумиры.
Теперь, когда с Колей все более или менее решилось, да и боль от потери профессора слегка улеглась, все внимание Ремизова занимала карта.
Когда он дрожащими от ужаса руками развернул только что изъятый из-под полы рубахи Немытевского желтый истертый свиток, то увидел на нем схему пещер Могао, в которых его отряд квартировал уже несколько месяцев. Это было для Павла Петровича настоящим потрясением.
Только теперь он понял, почему профессор в своем письме так уклончиво написал о своей находке – чтобы, в случае, если кто-то другой, не Ремизов, прочтет письмо, то ничего не поймет.
…После того, как небольшой отряд из армии атамана Дутова, в составе которого был и поручик Ремизов, перешел границу с Китаем и добрался до Дуньхуана, местные власти решили разместить белогвардейцев в пещерах Могао. Кто первым додумался до того, чтобы озлобленных, изголодавших людей разместить на территории архитектурного памятника двенадцатого-тринадцатого века, не понятно. Да и до памятников ли теперь было… Ремизову с его людьми было все равно, где размещаться – лишь бы была крыша над головой и сухой пол, на котором можно было бы спать.
Павел Петрович в силу своей тяги к истории и археологии, поначалу даже не мог поверить, что судьба закинула его в этот необычный край – настоящую Мекку для синологов всех стран. И поначалу он сутки напролет изучал надписи и рисунки на стенах, вспоминая Немытевского, рассматривал древние статуи, выполненные из красноватой глины, делал записи и зарисовки, и ругал на чем свет стоит офицеров, небрежно относящихся к этому культовому месту. А потом привык…
Главным было выжить в этих условиях, а на то, чтобы любоваться фресками и наскальными рисунками, у Ремизова уже не оставалось сил.
И вот, пожалуйста. Карта Немытевского полностью повторила схему расположения пещерного комплекса. Точь-в-точь! Получается, что «терракотовый список Чжана» спрятан именно в этом месте. Но как его найти? С чего начинать поиск? Пока ясно только одно – список этот терракотового цвета.
Павел Петрович решил поговорить с Колей и ознакомиться с записями профессора. Он был ассистентом профессора, значит, должен все знать о его исследованиях, если за время пути он составлял отчеты и делал записи, так как профессор был уже слаб зрением. Но что очень смущало Ремизова? Почему схема была составлена рукой профессора? Именно его крючочки и завиточки на некоторых буквах делали почерк профессора узнаваемым и, практически, неповторимым. Номера пещер-комнат были пронумерованы. Некоторые из них подписаны довольно загадочно. Например, рядом с номером двадцать два стоит надпись: «гим», возле сорок шестого – «Х?» и так далее. Слово «гим» повторялось чаще других, знак «Х?» – тоже нередко упоминался.
Уж если профессор самостоятельно корпел над схемой, значит, Коля ничего не знает о ней? И тогда почему Немытевский держал ассистента, верного и преданного подобно псу, в полном неведении?
Надо как-то разговорить Колю, но ненавязчиво. Ремизову пришла в голову мысль напоить Платова и выведать, знает он хоть что-то о карте или нет. Ведь не зря говорят, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.
Тут как раз Кацебо предложил по русскому обычаю, на девятый день, помянуть усопшего профессора. Ворчливый и явно не довольный появлением в отряде Коли адъютант Петруха Дронов быстро организовал поминальный стол: вареные яйца, сало, даже испек какие-то лепешки. Кацебо достал из своих запасов бутыль спирта и три мензурки. Его терзал вопрос: отчего умер профессор? Чем он мог отравиться? Поэтому доктор то и дело донимал Колю расспросами, где они работали, не было ли каких-либо испарений и т. д.
Коля расчувствовался, и после второй мензурки выпитого спирта пустил слезу, и, к всеобщему удовольствию, стал очень красноречив. Поначалу Ремизов прислушивался к тому, что Коля рассказывал Кацебо, а затем и сам стал задавать вопросы.
Картина вырисовывалась очень интересная…
В последние годы профессор вел активную переписку с немецкими исследователями Китая. Он даже специально съездил в Берлин, чтобы на месте ознакомиться с содержанием многочисленных ящиков с фресками из монастырей в Безеклыке и Дуньхуане, которые немецкие исследователи активно вывозили из Поднебесной. Так как большая часть фресок не была выставлена в экспозиции берлинского Музея этнологии, потому что с этими экспонатами требовалась серьезная работа, профессор, пользуясь своими связями, рассматривал их прямо в запасниках. Коля при этом не присутствовал, так как профессор ездил в Германию без него, а с дочерью Ольгой. Именно она вела все его путевые дневники и составляла отчеты. Позднее, когда Немытевский с Платовым уже находились в Безеклыке, профессор как-то вскользь, но не очень подробно, упомянул своему ассистенту о том, что наткнулся в одном из ящиков на интересную фреску, содержащую некое подобие химической формулы.
У Николая был один существенный недостаток. Он не умел, в отличие от Немытевского, читать фрески. Да, именно читать, потому что далеко не вся фресковая живопись основана на изображении чего-то или кого-то. Некоторые фрески представляют собой математические расчеты, технологические описания каких-либо явлений, инструкции, наконец, но чтобы фреска содержала химическую формулу! Это, бесспорно, Немытевского очень заинтересовало.
Услыхав про формулу, Кацебо оживился. Он подлил в мензурку Платова еще немного спирта, несмотря на хмурый взгляд Ремизова, подцепил на струганную заостренную ветку кусочек сала и немного хлеба и, протянув сие художество захмелевшему юноше, принялся вновь его расспрашивать:
– Николай, голубчик, а как вы думаете, не пытался ли профессор, после того, как вернулся из Берлина с этой самой формулой, ее воспроизвести? Не ставил ли он часом опыты?
– Пытался, конечно, даже обращался на кафедру химии за какими-то реактивами. И опыты там, в лаборатории, и проводил.
– А вы-то, сами, не присутствовали при этом?
– Нет, он меня не взял, сказал, что это может быть опасно для моего здоровья. И вообще, он тогда меня работой загрузил по самую маковку.
– Но позвольте, а как же он сам? Для его здоровья эти опыты могли быть очень опасны. – Коля задумался на мгновенье, и, переводя взгляд на Ремизова, сказал:
– Но он работал с лаборантами… Они ведь опытные специалисты, предупредили бы его в случае опасности.
Тут уже насторожился Ремизов:
– А вы уверены, что он был с лаборантами, а не самостоятельно все проделывал?
– Нет, не уверен. Он мог мне и не признаться…
Тут Коля часто-часто заморгал глазами и шепотом спросил, обращаясь к Кацебо:
– А, может быть, он от этого и умер?
– Все возможно, – заметил Кацебо. – Тогда вполне объяснимы симптомы… Помните, Павел Петрович, я говорил, что он умер от отравления, а вы меня … по матушке выругали?