– Вы не устали, Всеволод Алексеевич? Может быть, хотите подремать? Мне надо пойти обедом заняться.
Ничего ей не надо. В холодильнике полная кастрюля супа и котлеты она еще вчера нажарила. Или наварила? Если паровые, то как правильно? Теоретически, все-таки наварила. На пару приготовила, короче. Сашка просто хочет уйти от этого разговора. Всеволод Алексеевич качает головой и сползает на подушки.
– Дай «волшебную говорилку» и очки, пожалуйста. Почитаю что-нибудь.
– Только не по медицине, я вас умоляю!
Сашка подает требуемое.
– Очень надо! Посмотрю, как «Динамо» с «Зенитом» сыграло.
Утыкается в планшет. Сашка выходит из комнаты, оставив дверь приоткрытой. На кухне заваривает себе крепкий чай с тремя кусками сахара, пока он не видит, и ложкой коньяка. Чтобы успокоиться. Садится к окну. И в своей «волшебной говорилке», прикрутив звук, включает старенькую видеозапись. Всеволод Туманов времен Новосибирска стоит на сцене, гордый и красивый, и поет. Про любовь, естественно.
Телевизоров в доме три. Один в его спальне, разумеется. Несмотря на нежные отношения с «волшебной говорилкой», Всеволод Алексеевич все же предпочитает ей старый добрый «ящик». И экран больше, и в руках держать не нужно, рискуя куда-нибудь не туда нажать. Второй телевизор на кухне, его Сашка иногда включает фоном, когда долго готовит. Но ставили его тоже для Всеволода Алексеевича, чтобы не скучал, обедая без Сашки, когда она еще работала. М-да, вот о работе лучше не вспоминать. Сашка до сих пор не может смириться со статусом домохозяйки. Она – домохозяйка? Какой-то бред. С поступления в медицинский институт она только и делала, что работала. Подрывалась по утрам и куда-то бежала всегда. Ночные дежурства, дополнительные смены, подработки, подмены всех вокруг по первому требованию – все это про доктора Тамарину. И вдруг ничего. Только он и его потребности. И ведь с него все началось, ради него все затевалось, вплоть до поступления в медицинский. Практика, ординатура, одна, вторая, военный госпиталь. Все так или иначе было из-за него. Ты добилась своего, Александра Николаевна, пришла к финишу, а твой главный приз в твоих руках. Счастлива? И Сашка мысленно кивает. Да. Было бы свинством предъявлять судьбе какие-то претензии. Но даже понимая, что все было из-за него и сейчас она нужна ему постоянно, Сашка скучает по работе. Где цель и средства подменили друг друга? Что она упустила?
Третий, самый большой телевизор, в гостиной. Со слегка изогнутым экраном. Всеволод Алексеевич сам выбирал. Его он даже без очков смотрит, только садится подальше. Перед ним они и расположились. Всеволод Алексеевич в кресле, а Сашка на полу. Ей так удобнее, она с детства привыкла смотреть телевизор, сидя или лежа на полу. Сразу ностальгия накатывает, вспоминаются бесконечные концерты, в которых она караулила Туманова. Сядет перед экраном, подогнув под себя ноги, словно послушный ученик на занятиях восточными единоборствами, и ждет. Теперь ждать никого не надо, оригинал вон, в кресле устроился с миской клубники. Сашка целый пакет купила, как только увидела. Ей все время хочется его баловать чем-то вкусным из того, что ему можно. Он так по-детски радуется любому угощению, как будто в его жизни только и было, что голодное детство. А зрелости с ресторанами-банкетами, лобстерами и устрицами под черной икрой не было.
– Вы точно хотите это смотреть? – ворчит Сашка. – Расстроитесь же сейчас!
– С чего бы? У меня никогда не было амбиций по поводу Евровидения. Когда наша страна стала участвовать в этом балагане, у меня уже и возраст был не тот, и статус.
– Так а зачем мы тогда смотрим?
– Потому что Евровидение – своего рода срез музыкальной поп-культуры, – наставительно говорит он, и Сашка понимает, что логику искать бесполезно. – Ты можешь не смотреть, если тебе не интересно!
– Нет уж, посмотрю.
Евровидение само по себе ей совсем не интересно. То ли дело его комментарии. И вообще ей чертовски уютно сидеть на паласе, привалившись спиной к его креслу, практически у него в ногах, слушать его голос, смотреть какую-то ересь в телевизоре и просто наслаждаться спокойным вечером, майским теплом и его присутствием.
– И что, каким мы номером, Всеволод Алексеевич?
– Десятым. Почти середина.
– А поехал-то от нас кто?
Он так на нее смотрит, что Сашка невольно начинает хихикать.
– Что? Ну не интересен мне теперь ваш зоопарк.
– Теперь?
– Когда вы здесь. Живой и теплый.
– М-да, было бы печально, если бы я был здесь, но неживой и холодный.
– Да ну вас! Между прочим, я первый раз Евровидение посмотрела, когда вы поехали в группе поддержки. Этой… Как же ее…
– Алеси, – подсказывает Всеволод Алексеевич. – Хорошая девочка, талантливая. Я считаю, что мы тогда победили. Второе место, впервые за всю историю нашего участия! Раньше всегда в хвосте плелись.
Сашка пропускает мимо ушей «талантливую девочку». У которой не было голоса от слова «совсем», зато был очень богатый папа, спонсировавший юбилеи и новые альбомы Туманова в лихие девяностые. Каждый выживал как мог, не Сашке его судить. И да, да, ревновала она к этой талантливой девочке. Старше ее на два года, между прочим.
– Начинается! Саш, прибавь звук. А ты почему без клубники? Держи.
Протягивает свою миску. Сашка отрицательно мотает головой.
– У меня аллергия, ешьте. Господи боже, это что? Мужик в платье?!
– Европа, – хмыкает Всеволод Алексеевич философски. – Толерантность, все дела. А этот конкурс всегда имел некую… кхм… направленность.
– Вы считаете, что это нормально? Вы?!
– А что я? Не человек? Просто в мое время конкурсы выглядели иначе. Да и артисты тоже. Что у нас было? Фестиваль советской песни в Сопоте, Золотой Орфей в Болгарии, конкурс артистов эстрады в Москве. Ну, последний для совсем начинающих. Был строго определенный формат: что ты должен петь, как ты должен выглядеть, с кем ты должен спать.
– Что, это тоже Лапин[1] регламентировал? Лично проверял?
– Нет. Но проводилась мысль, что советский артист должен быть женат. Желательно на одной-единственной на всю жизнь. И если ты не обзаводился семьей да еще позволял себе какую-то фривольность в одежде, прическе, к тебе относились с подозрением. Проводили беседы. А потом и вовсе убирали из эфира. Поэтому все были как под копирку: костюм, галстук, пробор на левую сторону, комсомольская улыбка.
– Я считала, что для вас перечисленное органично.
– Для меня органично. А для многих людей искусства – нет. Но им приходилось изображать то, чем они не являлись. И я не вижу в этом ничего хорошего. И конкурсы декларировали тот же формат. Вот взять Сопот. Ты же знаешь, что у меня была первая премия?
– Конечно! Вы привезли «Янтарного соловья» в Советский Союз впервые после десятилетнего перерыва!
Он как-то печально улыбается, глядя сквозь экран. И Сашка чувствует неладное. Что? У нее даже видеозапись есть! Ее потом сотни раз по каналу «Ностальгия» крутили. Триумф советского певца. Туманов и проснулся знаменитым как раз после того конкурса.
– Но ты не знаешь, что я не выиграл главную премию Сопота, – вдруг спокойно продолжает Всеволод Алексеевич. – Это был конкурс эстрадной песни. Эстрадной музыки. Ну примерно как Евровидение. А нас, советских артистов, посылали туда с политическими балладами. На русском языке. Которые никто не понимал. Ты представь, если сейчас на Евровидении выйдет кто-то с серьезным лицом и комсомольским пробором и начнет задвигать шестиминутную оду дорогой партии. Как он будет смотреться на общем фоне? Вот и мы так смотрелись. Мой соперник из Польши – молодой веселый парень в джинсах, в расстегнутой на две пуговицы рубашке, с задорной песней про любовь. Он тогда получил первую премию.
– Как?! А «Соловей»?!
– Был еще дополнительный приз. Вторая статуэтка. В дополнительной номинации «Политическая песня». И я сильно подозреваю, что ее придумали специально для участников из Советского Союза, для большого брата, который всех там основательно достал. И за победу в ней тоже давали «Соловья». Которого я и привез. Но об этом ни по телевидению, ни в газетах, ни даже в моей официальной биографии не было сказано ни слова.
Сашка тянется за кружкой с чаем, оставленной на журнальном столике. Такую новость еще надо переварить.
– Надеюсь, ты не слишком во мне разочаровалась, – усмехается Туманов.
– В вас?! Ни капли. Еще не хватало. Вы-то причем? Это система.
– Мне иногда интересно, что я должен сделать, чтобы тебя разочаровать? Убить котика?
Сашка оценивающе на него смотрит пару секунд, потом качает головой.
– Нет, котика вы не убьете. Человек, который пытается погладить голубей на улице, не может убить котика. Даже в ритуальных целях. Мы смотрим или болтаем? Там вон уже поют!
– Смотрим, смотрим. И слушаем. Ну и зачем он выбрал такую тесситуру? Что за манера пищать у сегодняшних теноров? Или еще лучше шептать? А бэк вообще кто в лес, кто по дрова. Нет, ну а сценография где?!
Сашка снова приваливается к его креслу и блаженно прикрывает глаза. Началось!
Через пять номеров становится ясно: петь никто не умеет в принципе. Для Сашки не новость. Она хорошо помнит его интервью с заголовком «Даже не пытайтесь петь при мне». Так это не вырванная журналистами из контекста фраза, как часто бывает, а правда. При нем лучше не петь и о вокале не рассуждать, он всё знает лучше всех. Но Сашка и не пытается – ни рассуждать, ни тем более петь. Ей интересно его слушать. Особенно когда с вокала он переходит на личность. Или ее отсутствие.
– Все одинаковые, ты посмотри! Смазливые мальчики в узких штанишках. Вот участника от Израиля видела?
Ну конечно видела, рядом же сидят. Не слышала толком из-за его комментариев, правда.
– Нормальный дядька. Голос приятный, – осторожно высказывается она, видя, что он ждет реакции. – Баритон. Мне баритоны как-то ближе, чем воющая или шепчущая мелочь.
– Вот! А его сейчас прокатят. Знаешь почему? Потому что ему полтинник. И аудитория Евровидения не станет за него голосовать. Плевать, какой вокал, какой голос. Неформат!
Сашка чувствует, что у Всеволода Алексеевича личное включается. Чего она и боялась. Сейчас разнервничается, уже нервничает, сахар поднимется.
– Тогда бы в условиях конкурса прописали, что участники не старше тридцати, например. Нетрадиционной ориентации. И конкурс назвали не музыкальным, а конкурсом спецэффектов, – горячится он. – У кого шоу круче.
– Всеволод Алексеевич, это все и так знают. И те страны, в которых грамотные люди в отборочных комиссиях, подходящих участников и посылают. Не принимайте так близко к сердцу, пожалуйста. Накапать вам корвалольчика?
Фыркает, не отрываясь от экрана.
– Самое печальное, что за такую вот, с позволения сказать, музыку голосуют люди. Голосование-то зрительское. Значит, большинству зрителей в Европе нравится бесполое безликое нечто, мяукающее примитивный мотивчик. Вот оно, лицо современной поп-культуры!
– Ну какое оно зрительское, Всеволод Алексеевич? Россия голосует за Беларусь, Беларусь за Россию и так все. По-соседски, по-дружески. У кого больше лояльных соседей, кто обаятельный зайчик во внешней политике, тот и выиграл, – подает голос Сашка и замечает, как внимательно он на нее смотрит. – Что?
– Ничего. Никак не привыкну к твоим рассуждениям. Ты умная девочка.
Сашка хмыкает. Если сравнивать с теми, кто вас обычно окружал, то конечно. А она никак не привыкнет к его махровому сексизму и установке, что женщина должна, открыв рот от восхищения и капая слюной на ковер, внимать говорящему мужчине.
– Матерь божья, а это что…
Сашка поднимает глаза и в первую секунду думает, что он сел на пульт и случайно переключил на ночной канал. Хотя и для ночного канала слишком. Такое можно только в Интернете на специальных сайтах посмотреть. Правда что, матерь божья…
На сцене две девчонки в кожаном белье, высоких сапогах и ошейниках с шипами охаживали плетками полуголого мужика. Пели что-то про мир во всем мире, насколько Сашкин средненький английский позволял уловить текст. Стало как-то неудобно, что рядом сидит Туманов. Как будто при отце порноканал включила. Хотя, если разобраться, Всеволод Алексеевич в подобных вопросах должен быть куда искушеннее, чем она. Но все же.
– Пойду сделаю чай. – Сашка быстренько поднимается с пола. – Печеньки будете?
– Да какие тут печеньки, – бормочет он и тянется за очками. – Что за страна выступает? Франция?! То есть от Джо Дассена мы пришли вот к этому…
Сашка оставляет его наедине с культурным потрясением. Долго возится на кухне, собирает ему на поднос и печеньки, и вафли, и шоколадные батончики, которые без шоколада. Судя по всему, спать они еще долго не лягут, надо подкрепиться. И себе еще чашку заваривает.
Возвращается как раз к выступлению отечественного певца. Тоже какой-то безликий мальчик с писклявым голосом. Всеволод Алексеевич говорит, что помнит его еще по детскому конкурсу в Артеке, который судил.
– Надо же, десять лет прошло, а голос не поменялся, – ухмыляется он. – Как пищал, так и пищит. Контртенор.
– И что вы думаете? Есть у нас шансы?
– Третье место, – заявляет он. – В крайнем случае четвертое. Ну посмотрим еще на остальных участников. Но первое место будет у Хорватии, я считаю.
После выступления российского участника Сашке становится скучно, потому что комментарии Всеволода Алексеевича скоро сходят на нет – он задремывает в кресле. Сашке приходится встать и аккуратно, чтобы не разбудить, снять с него очки. Нормальная ситуация, он часто засыпает перед телевизором. Ни звук ему не мешает, ни мелькание экрана. На голосовании, бесконечно нудном, Сашка и сама дремлет, растянувшись на полу. Просыпается от истошного телевизионного вопля. Отечественный комментатор, весь вечер раздражавший ее шутками в диванной плоскости, вопит, что кто-то дал нам двенадцать баллов. Сашка открывает один глаз, поворачивается к Туманову – он тоже просыпается, что-то недовольно ворчит.
– Ну и где они?
– Кто?
– Очки мои. На мне же были.
– На столике лежат. Что вы там смотреть собрались? Таблицу? Мы четвертые.
– Я же говорил! Сколько уже проголосовало?
– Еще семь стран осталось. Может, спать пойдем? Третий час уже.
– Куда?! Самое интересное начинается!
Ну да, неинтересное он уже проспал. Сашка, пользуясь моментом, идет к нему в спальню приготовить постель: убрать покрывало, да и проветрить комнату заодно. В процессе решает, что пора и постельное белье поменять. Все равно надо дождаться финала, а если она сейчас сядет куда-нибудь, то опять уснет.
– Я же говорил!
Появляется на пороге, довольный, как веник.
– Третье место!
– Мне радоваться, что сбылись ваши предсказания, расстраиваться за державу или расстраиваться же за судьбу музыкальной культуры? – уточняет Сашка.
– Язва ты желудка! Всё, я баиньки. – С явным удовольствием садится на кровать, стягивает с себя толстовку, под которой еще белая тонкая футболка.
– Давно пора. Спокойной ночи.
Сашка собирается выйти. Все же хорошо: он довольный, счастливый, уже сонный. Сейчас ляжет и выключится до утра. Но единственный и неповторимый, легко отличимый (не в пример всем прозвучавшим сегодня на конкурсе) баритон догоняет ее на пороге:
– Куда ты собралась? Ты же говорила, что диван невероятно удобный.
– Всеволод Алексеевич, вам никогда не хочется от меня отдохнуть?
Спрашивает полушутя. Но ответ получает самый серьезный.
– Нет.
Ни тени улыбки на лице. Глаза смотрят пристально и напряженно. Боится, что она уйдет. Чего, спрашивается, боится? Ну ляжет она спать через стенку. Все равно ведь слышит каждый его вздох и подрывается по первому тревожному звуку.
Сашка пожимает плечами и начинает расстилать простыню на диване. Он укладывается, снимает с пояса дозатор инсулина, кладет рядом, гасит свет, оставляя ночник в форме Спасской башни. Сашке его ночник очень нравится, он настоящий советский, из детства. У нее был точно такой же. Он им вместе с домом достался от прежних хозяев. Единственная вещь, которую они забыли. И которую рука не поднялась выбросить.
Как она и предполагала, Всеволод Алексеевич засыпает через несколько минут. Она по дыханию слышит. А Сашка еще долго не спит, проигрывая в голове их диалог. И стесняясь признаться себе, что ждала его фразы. Хотела, чтобы он ее остановил.