Всеволод Алексеевич качает головой. Ему интересно слушать ее рассказы, в которых он главный персонаж. Но странно. Чаще всего он ее не понимает. Но очень старается понять.
– А что, так важно было записать? Ты же уже видела тот концерт, когда его первый раз показывали.
– Конечно важно! Во-первых, для истории. Тогда еще речь не шла ни об интернете, ни о каких-то оцифровках. Но я уже понимала, что все ваши записи надо сохранять, что это будущий архив. Мне невероятно нравилось с ним возиться: подписывать кассеты, составлять каталоги. И то же самое со всеми публикациями о вас в газетах, журналах. Подшивала, подклеивала, в папки собирала.
– Маленький архивариус, – хмыкает Туманов. – Надо же… А мне всегда плевать было. Я ничего не собирал. Даже пластинки свои куда-то все подевал. А во-вторых?
– А во-вторых, я пересматривала записи. По много раз, особенно юбилейные концерты. И с большим удовольствием.
– Нашла что пересматривать. Пятидесятилетие, говоришь? Черный костюм с белыми треугольными вставками, да? Люстры вместо декораций?
Сашка кивает. Странные у него ориентиры. Должен был бы программу вспомнить, репертуар. А ему запомнились пиджак и люстры. Оригинально.
– Саш, я же был пьян в хламину. Мы с утра праздновать начали. Эти так называемые мои друзья еще на генеральном прогоне заныли, мол, не идет на сухую, что за праздник без коньяка и так далее. А коньяка у нас хоть залейся: главный спонсор концерта – коньячный завод. Тогда на рестораны ни у кого денег не было, столы накрывали прямо за кулисами. Ну и мы по маленькой, по маленькой. Им-то ничего, они закусывают. А я мало того что на нервах, так еще и наедаться не могу, мне же петь весь вечер. И к началу концерта уже на бровях. Неужели ты не заметила?
– Всеволод Алексеевич, мне было двенадцать лет. Хотя ладно, на пьяных мужиков я к тому времени насмотрелась достаточно. Но вы сильно от них отличались, поверьте. У меня тот концерт до сих пор один из любимых. Вы там такой… неформальный. Рубашка полурасстегнута, грудь расхристана, глаза блестят. В общем, я сочла это все за творческий кураж. Потом закрались подозрения, конечно. Спустя лет десять. Но спустя лет десять мне уже все равно было, что и как вы на сцене делаете. Главное, что вы на нее выходите.
Смотрит на нее со странной смесью удивления и восхищения. Не одобряет, конечно. Он всю эту фанатскую историю в принципе не одобряет. Но ему интересно.
– Можно мне еще чаю? Только заведение посещу.
Сашка поднимается, чтобы не мешать ему вылезать из кровати. Не помогает. Без лишней нужды никогда не помогает, если сам не скажет. Хотя порой очень хочется поддержать за локоть, довести, чтобы наверняка. Инстинкты. А ведь смешно же, он выше на полметра, в два раза шире в плечах. И если его не шатает от высокого сахара или еще какой беды, то и сильнее ее значительно. Даром что вдвое старше.
Пока она возится с новой порцией чая, он возвращается в кровать. Сашка отдает ему стакан, заглядывая в глаза.
– Всё? Спать? Половина пятого уже.
– Я не хочу. Но ты иди, если хочешь, я телевизор посмотрю.
А сам сразу с лица спадает. Понятно, как ему тот телевизор нужен. И Сашка возвращается на свое прежнее место. Он грустно улыбается, прихлебывает чай.
– Так ты Первомай только за тот несчастный концерт недолюбливаешь?
– Нет. За ваши «маевки».
– Вот как! – Пепельно-серые брови ползут вверх. – Странный вы народ, поклонники! Я думал, для вас стараюсь. Мне ведь тоже мало радости каждый год да еще в самое жаркое в плане концертов время бесплатно работать. Но традиция, куда денешься? Благотворительность, опять же, дань памяти ветеранам. Мне казалось, вам нравилось!
– Кому – «вам», Всеволод Алексеевич? Когда вы всю эту благотворительную историю начали, у меня не было возможности ездить в Москву, пусть даже и на бесплатный концерт. Телевидение ваши «маевки» не снимало, если только в новостях полминуты покажут, как вы в спортивной куртке кашу из полевой кухни лопаете.
– Отличная была каша, – мечтательно замечает он. – Я, может, ради нее все и затевал!
– Ну да, больше же народному артисту пожрать негде, – подхватывает Сашка его ироничный тон. – Думаю, там не только каша была, но и фронтовые сто граммов, и прочие радости.
– А как же! Ветераны же собирались!
Сашка решает не уточнять, что если ветераны там и были, то точно не Великой Отечественной. Среди публики она чаще видела жителей окрестных дач, в трениках и шлепанцах вылезших посмотреть халявный концерт и поесть халявной же каши. Но расстраивать его она не любит.
– Вот. И что мне делать на вашем празднике жизни? До Москвы мне не добраться, к ветеранам я не отношусь, водку тоже не пью. А московские девчонки каждый год туда ездят, для них это самое главное мероприятие, не считая вашего дня рождения, конечно. Но на концерте где-нибудь в Кремле с вами, юбиляром, даже не сфотографируешься. А там, в подмосковной деревне, вы более доступны. И каждый год в интернете череда снимков с вами в обнимку. Создавалось впечатление, будто вы там по полдня торчали, тусили с фан-клубом. Представьте, как мне было обидно? Да и чего уж там, банально завидно.
– Глупости какие! – возмущается он. – Я приезжал максимум на час, из которых полчаса занимал торжественный митинг, когда все стоят как дураки возле крохотного памятника, пафосные речи толкают. Потом первым спел свои три песни, сфотографировался с самыми настырными и бегом в машину. Меня же в начале мая всегда разрывали, мероприятий в городе миллион. И, заметь, за живые деньги.
Сашка усмехается.
– Это я потом поняла. Когда время мобильных телефонов и социальных сетей наступило. Верите, я так ни разу лично и не приехала. Хотя уже жила в Москве. Принципиально именно на «маевку» не ездила. Боялась, что разочаруюсь. Что вы вот так споете три песни и прыгнете в машину. А я останусь в окружении людей, с которыми не хочу иметь ничего общего. С теми, кто вешался на вас и пил водку с вашим коллективом.
Морщится.
– Ты не представляешь, сколько артисту приходится обниматься с совершенно незнакомыми, а порой и неприятными ему людьми. Зрителям же кажется, что ты их давний друг. Они тебя с детства в телевизоре видели. А то, что ты их видишь в первый раз в жизни, не понимают. Раньше просто обнимали, когда дарили цветы. Потом, после перестройки, нравы вольнее стали, норовили в щеку поцеловать. Дамы. Парни хоть просто руку жали. А ты стоишь в гриме, под софитами. С тебя и так течет пот вместе с краской. Еще и помадой перемазанный. Мне однажды шикарный белый пиджак ушатали. Абсолютно новый. Не знаю, как так получилось, но после концерта он оказался в следах помады и разводах от цветов. Девушка какая-то букет вручила, а потом полезла с объятиями, ну я и прижал букет к себе. Но хуже всего в последнее время было, когда появились соцсети ваши.
– Почему сразу наши? Я их терпеть не могу.
Сашка огрызается, а сама ловит каждое его слово. Слушать его невероятно интересно, открывать для себя истинное положение вещей. Только бы он не расстраивался, погружаясь в омут воспоминаний. Чему она сейчас потворствует? Доктор, называется. Ему бы спать в такое время, а не память ворошить.
– Так вот, с появлением соцсетей жизнь артистов стала невыносимой. Теперь каждому встречному-поперечному нужно сфотографироваться на телефон и куда-то там выложить. Поклонникам, не поклонникам, уже не так важно. А для меня сущее мучение. Тебя ловят на улице, по дороге к машине, в коридорах. Ты устал, спешишь, тебе жарко или холодно, ты хочешь быстрее сесть или просто избавиться от всеобщего внимания. Никого не волнует. Давай вставай, «селфи» будем делать. Потом начинается: «Ой, плохо получилось, давайте еще раз». И все это время тебя опять же обнимают совершенно посторонние люди.
Сашка сразу вспоминает их первые месяцы вместе. Вместе. Так звучит, как будто речь идет о семейной паре. Но в их случае «вместе» означало врач и пациент. И предполагало неизбежные тактильные контакты. Ему тогда было не до таких мелочей, он так хреново себя чувствовал, что вовсе не обращал внимания, кто и что с ним делает. А она пыталась совместить невозможное: не отходить от него ни на шаг, лечить, выхаживать и в то же время не дотрагиваться лишний раз. В конце концов он это заметил.
– Тетя доктор, вы боитесь, что я рассыплюсь от ваших прикосновений? Со мной все настолько плохо? – не без сарказма поинтересовался он.
Сашка вспыхнула. В тот момент она пыталась послушать его бронхи, держась на максимальном, сколько позволяла длина фонендоскопа расстоянии.
– Не хочу вторгаться в личное пространство, – процедила она.
– Вы бы знали, сколько людей это проделывают с завидной регулярностью, – вздохнул он. – Не стесняйтесь, тетя доктор. Делайте, что вам нужно и как вам нужно. Если обещаете втыкать в меня не слишком много иголок, я потерплю.
Тогда ему удалось разрядить обстановку. Но стеснялась она еще очень долго.
Звякает подстаканник. Сашка поднимает взгляд, только заметив, что пауза затянулась. Всеволод Алексеевич спит.
Рука разжалась, стакан оказался на постели. Хорошо хоть пустой. Этот товарищ ни капли врагам не оставит. После него даже посуду можно не мыть, сразу в шкаф убирать. Чемпион общества чистых тарелок.
Сашка осторожно забирает стакан, поправляет одеяло. Минуту раздумывает, идти к себе или остаться на диване. И, как всегда, выбирает последнее. Так спокойнее обоим. Спи, сокровище. Сладких тебе снов.
Самое сложное для Сашки – встать раньше, чем он. Проснуться без будильника, выскользнуть из комнаты, чтобы он не услышал, привести себя в порядок и заняться завтраком. Всегда разное, всегда свежее. Она никогда не умела и не любила готовить, а теперь пришлось научиться. В его случае правильное питание – это решение как минимум половины проблем хотя бы с диабетом. Еще по работе в военном госпитале Сашка знала: чаще всего диабет обостряется из-за срывов. Любому человеку надоест изо дня в день жевать гречневую кашу и капустные котлеты, и он слопает какую-нибудь булку или кусок копченой колбасы. У Всеволода Алексеевича оказалась совсем другая реакция. В первый месяц, когда пришлось его жестко ограничить практически во всем, он просто отказывался от еды. Сашка ставит перед ним тарелку с кашей, он ее молча отодвигает. Раз за разом. И что с ним делать? Не насильно же впихивать.
И Сашка стала учиться. Подняла все книжки, какие нашла, перерыла интернет. Собирала рецепты, высчитывала хлебные единицы и три раза в день приносила в больницу домашнюю еду. А вскоре уже забрала его к себе домой, и жизнь наладилась. Главное, что она поняла, – у него очень эмоциональное отношение к еде. Еда как источник положительных эмоций. И строгая диета становится в его случае особо изощренным издевательством. Откуда это, догадаться было несложно. Послевоенное детство, несчастная конфета как подарок на Новый год. Кусок белой булки с маслом как невиданная роскошь. За всю долгую, сытую артистическую жизнь с чуть ли не ежедневными банкетами он так и не наелся.
Так что теперь Сашка очень старалась, чтобы он не чувствовал себя ни в чем ограниченным. И каждое утро на вопрос: «Что сегодня на завтрак?» получал разные ответы.
Сегодня сырники. Можно исхитриться и сделать их без муки. Полить не сметаной, а йогуртом. Добавить сверху черничного джема на фруктозе, который она тоже готовит сама. Мама, ты бы это видела. Твоя дочь, мисс «Руки-из-задницы», верхом кулинарного мастерства которой был «дошик» с мелко нарезанным плавленым сырком и сосиской, умеет не только готовить, но и подавать, как в хорошем ресторане. Главное не талант, а мотивация.
Всеволод Алексеевич появляется ровно в восемь. Сегодня не очень бодрый, все же половину ночи они не спали. Но чисто выбритый, причесанный, в свежей рубашке и домашней курточке, похожей на пиджак, только более мягкой и удобной. Сашка тщательно следит, чтобы у него была чистая и красивая одежда, знает, как для него это важно. Выбирает он всегда сам, каждый сезон они обновляют ему гардероб. По интернету покупать ему не нравится, и Сашка подозревает, что дело не только в путанице размеров. Ему не хватает событий, а поход по магазинам за новыми тряпками какое-никакое, а развлечение.
– Сырники? Чудесно!
Он радостно потирает руки и усаживается за стол. Нож справа, вилка слева, на колени салфетку. Все как в лучших домах, как он привык.
– Ты бледная, – подмечает он с сожалением, – совсем не спишь из-за меня.
Ага, лет с двенадцати, хочется добавить Сашке. Но она только пожимает плечами, мол, ерунда какая.
– Тебе сегодня не надо на работу?
Тон встревоженный. Он ненавидит ее работу. Хотя виду не показывает, но у него все на лице написано. Он боится оставаться один. И Сашка боится за него. Если у него повышается сахар, он становится рассеянным. Сашка боится, что случится приступ астмы, когда ее нет дома. Что он где-нибудь запнется и упадет. Что… Лучше даже не продолжать. Она постаралась исключить все источники опасности: дом обогревается газовым котлом, камин имеется, но служит скорее красивой декорацией, нежели источником тепла, еду он себе разогревает в микроволновке. Телефон с тревожной кнопкой быстрого набора всегда у него в кармане. И все равно Сашке страшно.
На работу в больницу она ходит всего на пару часов и не каждый день. Прибегает проконсультировать тяжелых, посмотреть сложных. Бросить отделение совсем не получается, не так много в их городке специалистов. Руководство смотрит сквозь пальцы на ее свободный график. В курсе всех личных обстоятельств.
Всеволод Алексеевич несколько раз предлагал взять на себя все финансовые вопросы. Но Сашке достаточно и того, что большая часть продуктов и лекарств покупается на его деньги. Ее зарплаты не хватило бы даже на инсулин. Импортный, разумеется, – израильский. Она не хочет, чтобы у него были синяки по всему животу и не рассасывающиеся шишки от дозатора. Она могла бы зарабатывать больше, до его появления как-то крутилась, подрабатывала платными консультациями в областном центре. Но теперь уехать из дома на лишний час – проблема.
– Женщина не должна работать, – рассуждает он. – Женщина работает только из страха. Чтобы не бояться, что мужчина ее бросит и ей не на что будет жить. Так не надо жить с теми, с кем страшно.
Как у него все просто. Сашка только усмехается, но не спорит. Сама же на его патриархальных постулатах выросла. А он их всегда пропагандировал. Он искренне так считает. Поэтому Зарина Туманова ни одного дня в жизни не работала. И сейчас, надо думать, живет неплохо, оставил он много, там только недвижимости столько, что, сдавая хотя бы половину, можно ни в чем себе не отказывать. Фишка в том, что Зарина точно женщина. Красивая, ухоженная, с длинными волосами и ногтями. А вот на свой счет Сашка совсем не уверена. Она женщина, только когда ревет по ночам в подушку. Впрочем, сейчас уже не ревет. Теперь вот сокровище рядом имеется. Она с ним скоро поседеет, конечно. Но рыдать уже не тянет.
– Нет, Всеволод Алексеевич, сегодня я дома. Погода хорошая. Хотите, погуляем?
Надо вытаскивать его из дома при первой возможности. Чтобы не сидел целыми днями у телевизора, не закисал. Ну сейчас еще сад начнется, он сам на полевые работы выйдет.
– Хочу. И в строительный магазин зайдем, мне гвозди нужны, краска. Давно пора лавочки обновить, за зиму совсем развалились.
– Какая краска, Всеволод Алексеевич, – вздыхает Сашка, но тут же, заметив, как он переменился в лице, добавляет: – Хорошо, всё купим. Только красить я буду. А вы сбивать доски.
Соглашается. Так и живем, на компромиссах.
Всю жизнь Сашка носилась как угорелая, часто слыша замечания, что девушке не пристало ходить широким, мужским шагом, что надо семенить или выступать павой, а не шагать, как матрос, сошедший на берег после года плавания. И только теперь, под руку с ним, она научилась сбавлять шаг. А заодно и обращать внимание на пейзажи по сторонам. И даже наслаждаться ими, так же как и его обществом.
А Всеволод Алексеевич даже по проселочной дороге ходит, как по сцене. Несет себя зрителям. У него движения плавные, спокойные, полные достоинства. Если, конечно, не беспокоит колено, но когда беспокоит, они и не гуляют. К счастью, его старая травма – самая меньшая из всех проблем, вполне поддается дрессировке, в отличие от непредсказуемой астмы.