Закрыв ее за собой и заперев на засов (который тоже пришлось хорошенько смочить, прежде чем его удалось сдвинуть с места), человек снял шляпу с накомарником и надел на голову укрепленный на обруче из эластичной ленты налобный фонарь. Негромко щелкнула кнопка, и луч голубоватого света обежал длинное прямоугольное помещение с косым потолком, три стены которого были кирпичными, а одна, служившая по совместительству стеной дома, бревенчатой. В ней была прорезана дверь, к которой вела сколоченная из обрезков досок временная приставная лесенка, вид которой лишний раз напоминал о том, что на свете нет ничего более постоянного, чем временное.
Судя по интерьеру, этот гараж никогда не использовался по прямому назначению, выполняя функции сарая, куда без порядка и системы годами сваливалось все, чему не нашлось места в доме или на участке, – садово-огородный инвентарь, старая сломанная мебель, какие-то ведра, тазы, мятые баки, обрезки досок, одежда, которой побрезговал бы даже бомж, и прочий ни на что не годный хлам. Прямо у входа, прислоненные к стене, стояли две ржавые лопаты, грабли и сточенная коса на кривом самодельном косовище. Прихватив грабли и одну из лопат и оставив на их месте чехол с удочками, фальшивый рыбак осторожно, стараясь ничего не задеть, прошел в глубину гаража и остановился в метре от его задней стены.
Здесь на земляном полу стоял большой прочный ящик, который правильнее было бы назвать сундуком, если бы не его оливково-зеленая окраска и нанесенная по трафарету маркировка, наводившая на мысль о хищении казенного имущества, совершенном когда-то с территории воинской части. Крышка была откинута, позволяя видеть содержимое ящика, представлявшее собой крупные щепки, мелкие обрезки досок и клочья пакли, которой конопатились щели в бревенчатой стене. По замыслу того, кто все это сюда свалил, данные отходы строительства, видимо, предназначались для растопки печи. Но с тех пор прошли уже годы, если не десятилетия, и, оставаясь на протяжении всего этого времени нетронутым, этот запас горючих материалов автоматически приобрел статус ни на что не годного мусора, распространявшийся почти на все предметы, которые его окружали. Вообще, данная конкретная дача со всем ее содержимым поневоле вызывала из глубин памяти печальную шекспировскую строчку: «И начинанья, взнесшиеся мощно, сворачивая в сторону свой ход, теряют имя действия…»
«Рыбак» прислонил к стене лопату и грабли, аккуратно, без стука, опустил крышку ящика и, взявшись обеими руками за приколоченный к боковой стенке поперечный брусок, игравший роль ручки, с натугой отодвинул ящик от стены. На усеянном опилками и мелким мусором земляном полу остались глубокие борозды. Не обращая на это внимания, «рыбак» оттащил ящик подальше, чтобы не мешал, и взялся за лопату.
Земля под ящиком была достаточно рыхлой, и ржавая от долгого бездействия лопата входила в нее легко, почти без усилий. Рассыпающиеся на лету комья пологой кучкой ложились на пол у стены. Потом лопата наткнулась на что-то, отозвавшееся на прикосновение мягким глухим стуком. Человек отставил ее в сторону и, спустившись в неглубокую, по колено, яму, стал разгребать землю руками в рабочих перчатках, которые уже не были такими незапятнанно белыми, как вначале.
Вскоре на дне ямы стала видна очищенная от земли круглая пластиковая крышка примерно метрового диаметра. Поддев кончиками пальцев края, человек снял ее и положил на край ямы. Под крышкой обнаружился вместительный бак, тоже пластиковый, примерно на треть заполненный одинаковыми черными пакетами вроде тех, что предназначены для сбора мусора. Все они были плотно завязаны и лежали, насколько мог судить «рыбак», в том же порядке, в каком он их оставил в прошлый раз.
Он выбрался из ямы, отряхнул с перчаток приставшую землю и расстегнул лежащий на крышке деревянного ящика рюкзак. Послышался характерный шорох, и в свете налобного фонаря блеснул черным полиэтиленом еще один мусорный пакет, точно такой же, как те, что лежали в баке. Даже сквозь рабочие перчатки чувствовалось, какой он холодный: пролежав почти сутки в морозилке, его содержимое еще не успело до конца оттаять.
Отложив его в сторонку, человек вынул из рюкзака еще один пакет. Он был прозрачный, аккуратно запаянный, чтобы вовнутрь не проникло ни единой молекулы влаги. Сквозь отсвечивающий полиэтилен можно было разглядеть, что внутри лежит белая картонная папка с нанесенной типографским способом надписью «Дело №». Номера не было, а ниже на специальных линейках виднелось написанное от руки печатными буквами «Журбин Анатолий Георгиевич» и даты, последняя из которых была днем смерти фигуранта данного дела.
Человек аккуратно вложил запаянную в полиэтилен папку в черный пакет. При этом налобный фонарь ненадолго осветил лежащий внутри округлый предмет размером со средний кочан капусты. Не удержавшись, «рыбак» запустил руку в пакет и вынул его оттуда, чтобы сказать последнее «прости». Это оказалось нелегко: следуя распространившейся в последнее время моде, ресторатор Журбин стригся по-спортивному коротко, так что поднять его голову за волосы не было никакой возможности. Единственным удобным для захвата выступом на ней оказалось ухо, и, глядя в подернувшиеся мутной пленкой мертвые глаза, человек, прозванный Зулусом за свою страсть к коллекционированию человеческих голов, подумал, что эта сцена исполнена нелепого символизма. Как будто он, не удовлетворившись тем, что уже было сделано, решил наказать покойника еще раз, напоследок хорошенько оттаскав его за ухо: вот тебе, вот, будешь знать, как садиться пьяным за руль!
Это действительно было почти так же нелепо и дико, как и поступок тех неистовых болванов, что столетие назад вырыли из могилы и сожгли труп Распутина. Мертвым все равно, поэтому наказывать их – пустая трата времени. Как, впрочем, и разговаривать с их отсеченными головами, пролежавшими целые сутки в морозильной камере холодильника…
На мертвых щеках поблескивали, медленно стекая вниз, капельки воды, и казалось, что покойник плачет. Передумав произносить напутственную речь, Зулус небрежно засунул голову обратно в пакет, завязал горловину тугим узлом и небрежно бросил получившийся сверток в яму. Сверток с глухим стуком ударился о пластиковый край и с шуршащим шлепком упал на груду таких же свертков на дне бака. Снова спустившись в яму, Зулус плотно закрыл бак крышкой, засыпал обратно и утрамбовал вынутую землю, поставил на место ящик со щепой и разровнял граблями мусор. Затем, отставив грабли, поднял с пола какой-то прутик и уничтожил оставленные граблями параллельные бороздки. Спохватившись, откинул крышку ящика, очистил лопату от приставших комочков суглинка и вместе с граблями отнес на место у входа.
Он действовал спокойно и деловито, без спешки, потому что знал: бояться нечего и некого. Страшно было в самом начале, особенно в первый раз, когда надо было тайком приволочь на себе и зарыть в гараже здоровенный двухсотлитровый бак, а потом еще избавиться от вынутой земли. Теперь же захоронение превратилось в обыденную, рутинную процедуру, и он соблюдал предельную осторожность только потому, что заставлял себя все время помнить о такой необходимости. Расслабляться нельзя, твердил он себе; правосудие – это гигантская бездушная машина, которая затянет тебя в свои чугунные потроха и сотрет в порошок, если только ты по неосторожности позволишь ей вцепиться неторопливо вращающимися ржавыми шестеренками в краешек твоей одежды. Этот лязгающий древний агрегат может выплюнуть целым и невредимым убийцу, насильника, растлителя малолетних, но он беспощаден к тем, кто покушается на его прерогативы, хотя бы частично берет на себя его функции. Дряхлый механический монстр ненавидит, когда кто-то указывает на его ошибки и берется их исправить; его ни в чем не переубедишь, его не исправишь и не разрушишь, и единственный выход состоит в том, чтобы не попадать ему в зубы. А для этого надо быть очень-очень осторожным и осмотрительным…
Петли еще не просохли, и дверь закрылась беззвучно, как по маслу. Ржавый замок, поупрямившись с полминуты, тоже уступил. Зулус вышел со двора, закрыл и запер калитку и все тем же ровным, размеренным шагом, хлопая голенищами резиновых сапог, пустился в обратный путь.
Через полчаса он уже садился за руль оставленной на обочине лесной дороги машины. Не снимая шляпы, даже не подняв скрывающий лицо накомарник, он включил в салоне свет и вынул из внутреннего кармана камуфляжной куртки тощий потертый блокнот, в котором на глаз не хватало доброй трети страниц. Открыв его, Зулус первым делом вырвал еще три или четыре. Наверху одной из них было четко, разборчиво написано: «Журбин»; дальше шла неудобопонятная скоропись, состоявшая сплошь из сокращений вперемежку с какими-то цифрами и представлявшая собой поминутное жизнеописание покойного ресторатора, составленное на основе двухнедельных наблюдений за его передвижениями.
Колесико бензиновой зажигалки высекло сноп оранжевых искр, на кончике фитиля расцвел треугольный язычок пламени. Огонь лизнул краешек бумаги, окрасив его в коричневый цвет, и резво побежал вверх, на глазах разрастаясь, пускаясь в пляс и пожирая строчку за строчкой. Зулус выставил руку с горящей бумагой в окошко; невесомые хлопья пепла, догорая на лету, рассыпались в прах и ложились на землю, чтобы смешаться с ней после первого же дождя. Пальцы в хлопчатобумажной перчатке постепенно пятились, сантиметр за сантиметром уступая бумагу огню, пока в них не остался крошечный уголок, на котором уже не было ни одной буквы. Тогда Зулус выпустил горящий клочок и вернулся к своему блокноту.
Он разгладил блокнот ладонью на ступице рулевого колеса, оставив на бумаге немного насыпавшегося с перчатки песка, и прочел то, что было написано на первой из уцелевших страниц. Почерк у него был куриный, прямо как у терапевта с большим стажем работы, но, когда надо, он умел писать разборчиво. Вверху первой из оставшихся в блокноте страниц было старательно выведено: «Парамонов». Ниже снова шли шифрованные заметки о перемещениях намеченной жертвы. Пока черновые и немногочисленные, они должны были стать куда более полными и точными до того, как голова очередного вора и убийцы бесславно упокоится в закопанном в углу гаража на заброшенной даче пластиковом баке.
Глава 3
Юрий остановил машину и выключил двигатель. Нужное ему заведение располагалось на первом этаже обыкновенного жилого дома, за массивной, неприкрыто железной дверью, к которой вело бетонное крылечко из пяти довольно крутых ступенек. Слева от двери к стене была привинчена стеклянная, красная с золотом табличка с названием компании, справа – такая же, но поменьше, с распорядком работы. На крылечке, привалившись широким задом к железным перилам, покуривал атлетически сложенный субъект примерно одного с Юрием возраста. Вид у субъекта был угрюмый и неприветливый, чему немало способствовал красовавшийся на левой скуле пластырь, из-под которого во все стороны расплывался заметный даже с такого расстояния багрово-фиолетовый кровоподтек. Якушев недобро усмехнулся: похоже, он попал по адресу.
Первым делом он проверил карманы, выложив оттуда все лишнее – свои документы, сигареты, зажигалку, ключи от квартиры, бумажник и перочинный нож. Все это он беспорядочной кучей свалил в бардачок, а потом, подумав секунду, бросил сверху мобильный телефон. Твердо зная, что поступает в высшей степени неразумно (ибо для жителя сегодняшней Москвы нормальное человеческое поведение является верхом неблагоразумия), Юрий вышел из машины, запер центральный замок и, на ходу поправляя выбившуюся из-под ремня рубашку, целеустремленной походкой крайне занятого человека направился к крылечку.
Евгению Сидневу было тридцать три – возраст Христа, как любят выражаться люди, склонные украшать свою речь придуманными кем-то другим расхожими фразами. Прежде чем регулярную армию, в которой он служил в качестве офицера связи, вывели с Кавказа, он успел получить капитанский чин и приличных размеров дыру в легких, оставленную прошедшим навылет осколком. Выписывая его из госпиталя, врач сказал, что он родился в рубашке. Сиднев его, конечно, поблагодарил, но словам его не поверил: сам он себя счастливчиком вовсе не считал. О каком везенье можно говорить, если в неполные тридцать лет ты уже законченный инвалид без надежды на выздоровление?
Через два года после демобилизации он женился на своей однокласснице. Не без помощи родителей молодые приобрели двухкомнатную квартирку в старом пятиэтажном доме на задворках Ленинградского шоссе и зажили там небогато, но в мире и согласии. Сиднев работал дома – как теперь принято выражаться, посредством удаленного доступа, – делая в Интернете что-то такое, во что его супруга даже не пыталась вникнуть ввиду своей полной неспособности к техническим дисциплинам и непростых отношений с электрическими приборами, которые регулярно ломались, казалось, от одного ее взгляда. Сама она была учительницей начальных классов и мечтала только об одном: чтобы их с мужем финансовое положение когда-нибудь улучшилось настолько, что они смогли бы, наконец, позволить себе завести ребенка.
Неудивительно, что при таком положении вещей деньги были для Сиднева больной темой. Скрягой он, конечно, не стал, но случайно подслушанный однажды разговор двух соседок-пенсионерок о том, что коммунальники якобы бесстыдно обирают жильцов их не блещущего повышенной комфортабельностью щелястого панельного курятника, не оставил его равнодушным. Поскольку коммунальные платежи составляли весьма существенную часть семейных расходов, Евгений предпринял кое-какие изыскания – спасибо Интернету, для этого даже не пришлось выходить из дома – и без особого труда выяснил, что старухи правы: их таки обирают, и не по мелочи, а весьма и весьма чувствительно.
Попытки добиться правды в управляющей компании, как водится, ничего не дали. Письменные ответы были невнятными, руководство уклонялось от личных встреч, трубы текли, батареи не грели, а суммы, ежемесячно выставляемые к оплате, неуклонно росли. Потом жильцы многоквартирных домов получили по закону право брать управление домами на себя, для чего следовало всего лишь организовать общественный совет и оформить немногочисленные документы в районной управе. К этому моменту Евгений незаметно для себя оброс целой когортой сочувствующих и готовых поддержать его соседей, которые единогласно избрали его своим полномочным представителем. Сделано это было с немалым облегчением: человек он был волевой, энергичный – как-никак, офицер, хоть и бывший, – грамотный, с математическим складом ума, а главное – не связанный необходимостью ежедневно ходить на работу. Один из главных аргументов в его пользу – то, что вполне вероятные неприятности целиком достанутся ему, – остался неозвученным, но Евгений хорошо знал (или думал, что знает), на что идет. Возможные осложнения его не страшили: он не дрогнул на войне, так неужто побоится засевшего в офисе управляющей компании мелкого ворья?
Дальше события покатились как по маслу: общее собрание жильцов, оформление документов и затянувшаяся без малого на год борьба с компанией за то, чтобы взять управление домом на себя. Закончилась эта борьба известной сценой, имевшей место в кустах сирени во дворе дома, где обитал Евгений Сиднев, а заодно и Юрий Якушев.
Все это поведала Юрию жена Сиднева Марина, когда немного успокоилась и заново обрела способность не только произносить отдельные слова, но и составлять из них связные, осмысленные фразы. К тому времени пострадавший в битве за справедливость отставной капитан уже спал глубоким наркотическим сном в палате интенсивной терапии. Жизни его, по словам хирурга, всерьез ничто не угрожало, делать в пустом приемном покое было нечего, и Юрий по настоянию все того же хирурга почти силой увез Марину Сидневу домой, благо жили они по соседству, более того – в одном подъезде.
Известие о том, что в одном с ним подъезде, оказывается, проживает незнакомый ему ветеран чеченской войны, в общем и целом не произвело на Юрия особенного впечатления. Через Чечню прошли многие – каждый по-своему, кто как сумел, – и это, вопреки широко распространенному мнению, вовсе не повод для того, чтобы с разбега вешаться на шею каждому, кто там побывал. Якушев, во всяком случае, такого желания не испытывал, особенно после нескольких встреч с теми, кого считал когда-то своими боевыми друзьями. А Сиднев и вовсе был ему никем – какой-то офицер связи, перед самым отъездом с Кавказа поймавший в легкие осколок.