– Сколько времени нужно? – осушил разом полбокала Болс.
– Думаю, за неделю разучу, – задумчиво посчитал страницы Бен. Их оказалось двадцать семь.
– Нет, – Болс категорично мотнул блондинистыми кудрями. – Слишком долго. Решать надо быстрее. Пластинка помогла бы. Сможешь сыграть под запись?
– С листа? – он снова в задумчивости пересчитал страницы. – Думаю, да. За завтрашний день управлюсь.
– Хорошо. Вот послезавтра я её и отнесу.
– Уверен, что сможешь убедить?
– С таким винилом, – перешёл на шёпот Болс, – возможно, убеждать и не придётся. Постарайся как следует.
– Не волнуйся, – улыбнулся Бен, – всё будет хорошо. Я не впервые это вижу.
– Я тоже. И всё-таки. Убедить троих в десять раз сложнее, чем одного.
– Я позвоню.
Бен поднялся и, свернув бумаги, втиснул свёрток во внутренний карман летней куртки, которая вспузырилась от резкого порыва ещё чуть прохладного ветра.
– Скоро всё изменится, Болс, – дружески хлопнул он вздрогнувшее плечо и указал на опустевшую папку. – Сожги, не забудь.
Бросив взгляд в глубину ресторана, Бен не увидел солнечной официантки, расхоложённо махнул рукой и покинул веранду «Старого каретника».
Через два дня Болс с квадратным конвертом в руках медленно отмерял шаги в сторону площади да Винчи по раскинувшемуся клёнами проспекту Оруэлла. Неделю назад той же дорогой он направлялся на встречу «Пятёрки Ателиса», ставшую последней для Говарда Грейси. Ни Фруко или Шульц, ни Эс Каписто и ни сам великий арти в пылу коньячных споров не заметили в руках молодого коллеги ничего, кроме бутылки, из которой он пополнял бокалы. Никто не видел, как тонкая капсула сплющилась в его толстых пальцах, осыпав дно бокала великого арти серым порошком. До последней минуты не решался Болс на преступление, которое, между тем, было уже спланировано до тонкостей, однако неверие Говарда Грейси, Шульца и Фруко в историю о пропавших часах растворило последние сомнения молодого арти, как коньяк растворяет яд.
Когда Болс, первым покинув кабинет Говарда, вышел из филармонии, украшенной колоннами собственного сочинения, в душистую весну вечерней площади, он воровато оглянулся по сторонам и свернул за угол здания. Маленькие, со звериным блеском глаза возникли из темноты и приблизились к нему. Болс заглянул в них, словно опасаясь рухнуть замертво под их злобой, и тихо проговорил: «Через час». Невысокого роста человек кивнул и исчез в сумрачных липах проспекта Джойса.
Болс долго смотрел ему вслед, затем пересёк площадь и зашагал к дому. До проходящих мимо редких и улыбчивых людей доносился сдавленный плач.
Той же улицей арти направлялся теперь на встречу с Фруко, Эс Каписто и Шульцем. В руках он сжимал пластинку, переданную ему Беном Грейси часом ранее. В круге винила увековечилось то, о существовании чего во всём Ателисе знали теперь лишь двое, – лучшее творение арти Грейси, ставшее реквиемом по самому себе.
Когда двадцать лет назад Фруко представил Говарду молодого меланхоличного скульптора с кудрями Александра Македонского, великий арти обрёл второго сына, о чём, впрочем, никогда не заявлял вслух, оберегая тем самым от ревности родное чадо. Однако окружающим слов и не требовалось, а включение Говардом молодого арти в «Пятёрку Ателиса» признавалось всеми, как и бесспорный художественный гений Болса.
Грейси делился с молодым фаворитом самым сокровенным. Его последнюю сонату, что сейчас, вырезанная в виниле, дрожала в трепещущих пальцах, слышал, кроме Болса, лишь Бен, приложивший к сочинительству руку.
Когда перед глазами арти выросла пятиэтажная филармония в изголовье витрувианца, он опустился на скамейку на площади Леонардо и с беспокойной неуверенностью всмотрелся в квадрат белого конверта, словно там, внутри картона, ожидала минуты своего высвобождения адская сила, способная взорваться в любых владеющих ею руках и обратить в пепел жизнь, цветущую в радиусе всего сущего.
Если задуманное удастся, размышлял Болс, изменится многое, изменится бесповоротно. Возможно, жизнь Ателиса и его – Болса – навсегда перейдёт на параллельные рельсы истории, которые уже не вернутся к прежнему ходу. От этой мысли у арти закололо в груди. Разум его затуманился, а на лбу выступила крупная россыпь испарины. Он зажмурился, и перед мысленным взором его возник Говард, сидящий за роялем в рабочем кабинете.
– Послушай, как это невероятно и бесконечно, – произнёс он и заиграл свежий отрывок из тайного шедевра.
Мелодия, вплетённая в непривычные аккордные сочетания, поразила Болса в самую глубину. Он закрыл глаза, силясь не пропустить ни ноты. Блаженное чувство окутало его, свежесть звуков, исходящих от рук великого арти, шептала, что всё будет хорошо. Что есть на земле что-то неосязаемое, наполняющее душу улыбкой неба, к чему можно прикоснуться лишь сердцем, и от чего, однажды это познав, человек не в силах отказаться.
Когда струны рояля стихли, Болс сидел зажмурившись, страшась с открытием глаз потерять что-то главное, наполняющее его в эту секунду. Ему чудилось – разомкни он веки, в тот же миг в самое существо его выстрелит зловонная серость, от которой он уже не сможет укрыться, растеряв защиту, в которую облекла его соната неслыханной благости. Через минуту, совершив над собой усилие, он, наконец, поднял взор на великого арти. Отеческая улыбка Говарда лучилась к нему светом вселенского добра.
– Правильно, мой мальчик. Нельзя найти бесконечность с открытыми глазами. Я вынашивал эту музыку долгие годы, ещё с тех юных пор, как моя Мария стала моей бессонницей.
С той встречи не прошло и месяца. На глазах сломленного теперь Болса выступили слёзы. Он вытер их платком и резко поменялся в лице. «Кто, в конце концов, есть творец? – подумал он. – Проводник, не более того. Почему же уход творца должен похоронить творение! Вот же оно – у меня в руках. Мир услышит и расплачется, но останется счастлив и никогда не узнает, от чего спас его Бен Грейси вместе со мной – одним из тех, кто призван блюсти в человеке человека. Коль арти Грейси никогда не стал бы спасителем, его сын – станет! Нет, я не позволю им обрушить Ателис на червивое дно людского прошлого. Не бывать этому!»
Болс отпружинил от скамьи с несвойственной тучности его фигуры резвостью, и через несколько минут полная непоколебимости фигура эта возникла в дверях бывшего кабинета Говарда Грейси, где давно ждали, уже подумывая разойтись, Фруко, Шульц и Эс Каписто.
– Дорогой Болс! – вскинул руки Фруко. – Куда вы запропастились? Мы уж помышляли вам звонить, справиться, не напали ли на вас дикие звери! Ха-ха-ха!
– Удивительно, Фруко, как вы умудряетесь писать что-то вразумительное, – воздел глаза к небу Шульц.
– Кхм-кхм, – посерьёзнел Фруко. – Простите мне мою несуразность, коллеги. Должно быть, это возраст.
Он неловко засмеялся, как делал всегда, оправдывая реплику невпопад.
– Что вы стоите в дверях, Болс? – в хриплом приглашении развёл ладони Эс Каписто. – Как не родной. Вы же не в гостях, проходите же!
Болс прошёл в кабинет, и лицо его приняло самое серьёзное выражение, на которое было способно, отчего брови Шульца приподнялись, а ноги Фруко будто обмякли, и он, словно чуя беду, медленно уселся в кресло у раскрытого окна, жадно дыша.
– Коллеги! Простите мне сумбурность, с которой я призвал вас. Но дело имеет, как мне видится, безотлагательный характер.
Последовало долгое молчание.
– Не стало арти Грейси, – заговорил, наконец, Болс. – И я, как и вы, безмерно скорблю. Может быть, даже сверх меры. И, конечно, весь Ателис разделяет с нами это потрясение.
Он снова помедлил.
– Но место Говарда не может пустовать.
Присутствующие переглянулись.
– Мы должны отдать себе отчёт в том, что уклад Ателиса без лидера «Пятёрки» становится под угрозу. Да и сама она без него, в общем-то, не вполне «Пятёрка».
– А вы не сгущаете, Болс? – сказал с застывшей приподнятостью бровей Шульц. – Говард собрал нас для некоторого контроля, это правда, но ведь всё-таки не основал династию.
– В самом деле, – подхватил Фруко, – вам не кажется, что вы, так сказать, несколько аггравируете масштаб трагедии? Конечно, уход нашего доброго друга – это катастрофа, но вовсе не вселенского масштаба.
– Не кажется, арти Фруко, – серьёзно проговорил Болс. – Ателис последние двадцать лет потому и существует в таком виде, в каком мы его знаем, что арти Грейси не допускал выхода в тираж чего-то, не имеющего приставки гениального. Вы, как самый старший из нас, вспомните историю. Вспомните себя. Ведь вас в детстве однажды ограбили. А наши деды видели даже убийства. А сейчас! Сейчас даже полицейские – декоративный атавизм. Ни у одного из них не было настоящей практики за всю жизнь. Они просто кастраты.
– Вы ведь не хотите сказать, что это исключительно наша вина, дорогой друг? – Брови Шульца приняли нормальное положение.
– Не исключительно. Но в гораздо большей степени, чем чья-либо, – уверенно заключил Болс.
– Боюсь, вы заблуждаетесь, – снисходительно, но дружелюбно улыбнулся Фруко. – Мы не ответственны за движения чужих умов, уж не говоря о душах. Не стоит брать на себя столь тяжкую ношу, mon cher ami. Поверьте, вы с ней не справитесь. – И он, по-стариковски крякнув, поднялся из кресла, одновременно вытягивая из жилета портсигар.
– Если вы по какой-то причине не желаете это признать, это не значит, что история с вами согласится, – не сдавался Болс. – Рост преступности в городе уже наметился. Пусть пока мелкой и не такой явной. Но что вы скажете, когда в этом обвинят лично вас?
Шульц вынул зажигалку, чиркнул и, поднеся к сигарилле Фруко, звонко её захлопнул.
– Возможно, вы даже правы, коллега. Я не берусь вас разуверять. Но, что я знаю совершенно точно, кабинет арти Грейси, – он раскинул руки, – больше не увидит хоть сколько-нибудь сравнимую величину, как бы ни хотелось того вашему молодому сердцу.
– А я согласен с Болсом, – вдруг гулко врезался Эс Каписто, молчавший всё время до этого, отчего голос его прозвучал особенно убедительно. – «Пятёрке» нужен предводитель. И пусть гениальность его не будет столь велика, каковую мы знали в Говарде, пусть даже, чёрт возьми, он не будет арти, – кашель сдавил его горло.
– Непозволительный вольнодумец вы, Эс Каписто, – сокрушённо покачал головой Фруко.
– Я ни к чему не призываю, коллега. Я лишь хочу сказать, что лично мне не по душе возобновившийся шёпот.
– Опять вы про этот шёпот! Да бросьте вы, в самом деле! – вскрикнул Шульц. – Кому и зачем нужно преследовать художников! Это в нынешнем-то Ателисе! Возьмите себя в руки!
– Если разговоры пошли, – не дал перекричать себя Эс Каписто, – значит, арти не так уж мало значат. Вы не наблюдаете связи? – Он снова закашлялся и, под сочувствующими взглядами утерев рот платком, продолжил, уже несколько сбавив громкость: – вы упрямо упускаете, что в некоторых жителях уже квартирует мнение, что качество наших решений стало пагубно влиять на Ателис, а «Пятёрка» нуждается в реформации.
– А-ах! – пылко махнул рыжей рукой Фруко и отвернулся.
– Полагаете, наша работа видится им недостаточно гениальной? – ухмыльнулся Шульц.
– Вы, я вижу, тоже считаете это детскими баснями?
Шульц прикрыл улыбку зажигалкой, а Эс Каписто указал на Болса.
– Господа, наш молодой друг пытается нас предостеречь. Судя по всему, у него даже имеется решение. Ведь так, Болс?
Болс выпрямился и убедительно кивнул, позабыв о только что прозвучавшем доносительстве против его мужественности и впервые ясно разглядев в Эс Каписто единоверца.
– Мы с вами заржавели, коллеги, – продолжил Эс Каписто, – что нередко случается в нашем возрасте. И мы не слушаем молодых людей, обсмеивая то, что открыто их свежему взору гораздо явственнее, чем нашему. Многие из-за этого плохо кончили, смею вам напомнить.
– Ну, хорошо, хорошо, – закивал Шульц. – Допустим, вы правы. Допустим даже, Ателису нужна твёрдая рука нового Грейси, который сможет… Нет, скорее, поспособствует прекращению этих странных разговоров о возвращении «русской рулетки», в состоятельность которых я никогда не поверю. Ведь именно на это вы так усердно налегаете? Я не отрицаю, что Говард в силу мягкости нрава не был способен приложить усилия для пресечения глупых слухов. Предположим, мы все будем в безопасности и избежим ваших иллюзорных опасений, искусство вновь взлетит до небесных высот, а к нам гарантированно не будет претензий. Но, позвольте спросить, кого же вы видите в этом кресле?
Конец ознакомительного фрагмента.