– С тех пор я иду по следу этой твари, – сказал Солдат. – След пахнет кровью, но ни единого пятнышка на нем не увидеть. Она вылизывает все подчистую. Из Владимирской губернии я пришел за ней в Москву. Оказалось, подобных созданий немало в стране. Веками сидели они в старинных своих поместьях, в гниющих усадьбах, питаясь понемногу мужиками и бабами из окрестных деревень. Но вот мир всколыхнулся, усадьбы загорелись, и нечисть повыползала из нор, ошалев от страха и голода, потянулась в Москву, надеясь затеряться среди людских толп. Мой опыт очень пригодился уголовному розыску, за год мы выловили и упокоили несколько десятков тварей. Но ее – ту самую – не достали. Пару раз она была почти у нас в руках, но выскальзывала в последний момент, растворялась в темноте…
Солдат прервался, стиснул кулаки так, что перчатки заскрипели. Склонил голову. Стало ясно, что ему требуется передышка. Упавшее знамя не колеблясь подхватил Анархист:
– Я тогда как раз тоже в Москве оказался. Мы экспроприировали особняки богачей, а большевики потом нас из этих особняков выгоняли. Веселое было времечко. Ну и вот, заняли один купеческий дом на Малой Алексеевской. Думали, он пустой, но ночью оказалось, что хозяева никуда не уходили. Помню, просыпаюсь от странного такого звука – будто скрипит что на ветру: ставень или дверь незапертая. Открываю глаза: стоит на потолке старик плешивый, тощий и длинный, что твой колодезный журавель. Настолько длинный, что как раз достает зубами до горла дружбана моего, который на хозяйском диване лежал. Шея у дружбана вся разорвана в клочья, но он еще жив. Таращится на меня и силится закричать, да только крика уже не выходит никакого – один скрип.
Я сперва даже не испугался. Никак поверить не мог в то, что вижу. Лишь когда старик повернулся ко мне и зубы окровавленные ощерил – вот от вида этих-то зубов меня и пробрало. Заорал я, схватился за нож. Ему, конечно, от ножа никакого вреда бы не сделалось, но крик разбудил остальных товарищей, и старик, что называется, ретировался – обратился туманом и утек под дверь. Они это умеют, ты знаешь.
Поэт, вздрогнув, впервые повернулся к Анархисту. Тот жестом предложил ему еще одну папиросу, а когда Поэт отказался, продолжил рассказывать:
– Ох и суету мы подняли. Я, понятное дело, ни словом не обмолвился о том, что старик на потолке стоял. Сам еще думал или надеялся, что привиделось. Просто объяснил: так, мол, и так, был какой-то плешивый дед в комнате, а потом смылся. До сих пор себя простить не могу. Обыскали с товарищами весь дом сверху донизу, нашли потайной спуск в подвал. А там уже ждали хозяин с хозяйкой.
Короче говоря, уцелело нас только двое: я и земляк мой, бывший балтийский матрос. Он, правда, умом двинулся. Говорить перестал, одни лишь молитвы шептал иногда. А меня сперва расстрелять хотели, думали, это мы с земляком своих порешали в пьяном угаре. Но я возьми да и расскажи на допросах всю правду. Надеялся, тоже в умалишенные запишут, а меня вместо этого вот, в спецгруппу определили. Такие дела.
Анархист перевел взгляд на Попа. Тот как раз высыпал в чашку остатки вчерашнего кофея из мельницы и залил их кипятком. Кухню наполнил тягучий уютный аромат. Поэт глубоко вдохнул, зажмурился на мгновение. Он походил на человека, потерявшего память и теперь пытающегося вспомнить свою прежнюю жизнь, цепляющегося за любые, даже самые ничтожные напоминания о ней. Еще он походил на мертвеца.
Поп поставил перед ним чашку и отступил на шаг, сложив ладони на груди:
– Пару лет назад я укрыл у себя в доме беглеца. Протянул руку ближнему, как заповедано. Заявился он ночью, дети уже спали. Судя по платью – обычный мещанин, потрепанный, небогатый, но речь и манеры его выдавали. Во время беседы так и хотелось склонить голову: «Да, ваше благородие!» Сказал, что скрывается от большевиков. Почему, не уточнял, да я и не спрашивал – у таких людей точно были причины не любить новую власть. Вел он себя странно, но про те странности я уже только потом думать начал: сидел спиной к красному углу, на иконы на стенах смотреть избегал, перед сном молитву читать отказался. Сказал, устал сильно. Уложил я его в свободной комнатке, а сам еще подумал, как бы не поплатиться потом за такую помощь…
Голос Попа вдруг сорвался, он несколько раз часто моргнул, затем зевнул искусственно, нарочито. Кивнул, глядя в окно, будто по ту сторону стекла тоже кто-то слушал:
– Ночью этот… это существо сожрало моих детей. Высосало их добела. Супруге, которая почуяла неладное и проснулась, оно просто оторвало голову. Меня разбудил его хохот, оно сидело на обеденном столе, за которым совсем недавно пило чай, и смеялось в голос. Но на иконы по-прежнему не смотрело. Это я заметил. Так и спасся. Пока оно издевательски благодарило меня за гостеприимство и угощение, прокрался в красный угол и встал прямо под образами.
– Помогло? – спросил Поэт с неподдельным интересом. Казалось, история Попа слегка оживила его, наполнила если не надеждой, то обычным человеческим сочувствием. Или это подействовал кофей.
– Как видишь, – сказал Поп. – Оно так и не смогло подойти. Вилось вокруг, ругалось, смеялось, а потом пригрозило вернуться следующей ночью и сигануло в окно. Но уже к вечеру я отыскал его укрывище.
– И?
– И вогнал осиновый кол в сердце. Какие еще были варианты?
– Нужен именно осиновый?
– Откуда мне знать, – пожал плечами Поп. – Вон у знатоков спроси.
– Не важно, – отозвался Анархист. – Хоть осиновый, хоть березовый. Главное, чтобы наточен был хорошо. Забивать колья нужно с одного удара, потому что второй они сделать уже не дадут.
– Дело не в дереве, – сказал Солдат. – Дело в том, чтобы пронзить сердце и не дать ране затянуться сразу. Пуля пробьет их сердце навылет, а оно тут же восстановится. Можно использовать штыки или шашки, но вампиры умирают долго и обязательно попытаются достать убийцу. Суеверие или нет, но опыт показывает, что самое надежное средство против спящего упыря – именно осиновый кол и киянка.
– Забиваешь одним ударом, – Анархист энергично изобразил это руками, – отскакиваешь и смотришь, как они издыхают.
Тишина, воцарившаяся в комнате, продержалась недолго. Поэт одним глотком допил кофей, кивком поблагодарил Попа и заговорил, вновь пристально вглядываясь в лицо Солдата. Голос его был слаб, полон тоски и горечи.
– Мы вместе приехали из Москвы. В прошлом году я выступал там на вечере, читал стихи. Она подошла после, представилась. Не помню имени. – Поэт зажмурился, помассировал пальцами виски. – Нет, не могу вспомнить. Удивительно, ведь она произвела на меня такое впечатление… я вдруг понял, что всегда, всю жизнь искал именно ее.
– А внешность? – спросил Солдат. – Сумеете описать?
– Наверное, – Поэт замялся. – Стройная, высокая, волосы черные… или каштановые… я… нет, не помню. Непонятно.
– Еще как понятно, – сказал Поп. – Их хрен опишешь. Сплошной морок, обман. Может, они даже и не существуют в том смысле, в каком существуем мы.
– Ведь и цвета глаз не помню, – сокрушенно пробормотал Поэт. – Надо дождаться ночи. В темноте память вернется.
– Будем надеяться, – сказал Солдат. – А пока продолжайте.
– Да-да, извините. Мы провели вместе ночь и на следующий день поехали в Петроград. Она говорила, что очень любит мои стихи, и постоянно просила читать их ей. Не знаю, где она жила здесь. Почему-то мне ни разу не пришло в голову спросить об этом. Поначалу мы встречались очень часто, иногда по нескольку раз в день, но я все равно страшно тосковал без нее. Это походило на одержимость, на самую первую, самую отчаянную, самую яркую влюбленность…
– Ну да, языком чесать ты мастер! – фыркнул Анархист. – Хватит бродить вокруг да около. Когда она начала тебя пить?
– Не знаю, – покачал головой Поэт. – Вот сейчас пытаюсь сообразить, но… такое ощущение, что все это происходило не со мной, что вся моя жизнь в этот последний год – просто пересказ чужой истории и некоторые важные части опущены или перепутаны.
– Когда? – повторил Анархист с угрозой в голосе.
– Наверное, в поезде, по пути в Петроград. Или уже дома. Или еще в Москве, сразу. Да, в Москве, в первый же вечер. Она пила, а я наслаждался этим, хоть и понимал, что происходит. Надеялся, она выпьет меня до дна. Но у нее были другие планы.
– Завести собственного стихоплета?
– Можно и так сказать. Мне казалось: все, что я написал, было о ней. Каждое мое стихотворение – это попытка призвать ее или предсказать ее появление. Но, спустя какое-то время, она охладела. Наши встречи становились все более редкими, и между ними я страдал неимоверно. Опустошенный, бессмысленный, я бесцельно бродил по улицам и повсюду видел ее: в других женщинах, в бликах на оконных стеклах, в сплетении теней на мостовой. Я стал слышать ее голос и следовал за ним и иногда – иногда – находил ее, в темных трущобах или шумных собраниях. Я был счастлив, если она снисходила до того, чтобы вновь коснуться клыками моей шеи. Словно несчастный морфинист, жаждущий лишь спасительного укола.
Солдат резко встал, упершись руками в стол. Поэт поднял на него испуганный взгляд.
– Вы понимаете, что происходит? – с жаром спросила жестяная маска, в сгущающихся сумерках все сильнее походящая на живое лицо. – Вы отдаете себе отчет в том, что вас ждет?
– Да. Я погибну и стану одним из них. Ее вечным слугой.
– И вас это не пугает?
– Когда-то пугало. Сейчас уже все равно. Я почти пуст. Во мне не осталось сил на то, чтобы бояться или сопротивляться.
– Этого и не потребуется. Просто поддайтесь, следуйте на зов своей хозяйки, приведите нас к ней – и мы сделаем все, чтобы вас спасти.
– Убьете ее?
– Да. Или умрем сами.
– Когда?
– Сегодня ночью. Сейчас, после того, как стемнеет. Больше нельзя ждать. Она может уйти из города.
– Хорошо, – сказал Поэт. – Я помогу.
Солдат кивнул в ответ и стремительно вышел из кухни. Освободившийся табурет тут же занял Анархист. Поп укоризненно покачал головой:
– Мог бы и уступить место лицу духовного звания.
– Ни званий, ни сословий, – сказал Анархист весело. – Ни богов, ни господ.
– Эдак развалится все, – сказал Поп. – И в первую очередь твоя кривая табуретка.
Кряхтя, он нагнулся и выудил из ящика под столом бутылку водки. Бросив из-под густых бровей торжествующий взгляд на Анархиста, выдернул зубами пробку и начал пить прямо из горлышка, запрокинув голову. Поэт отвернулся было к окну, но через мгновение, будто вспомнив что-то, поднялся.
– Садитесь, – сказал он Попу, указывая на свой табурет.
– Не, – сказал Поп, оторвавшись от бутылки. – Стоя больше войдет. Отдыхай пока.
– Ты особо-то не налегай, – сказал Анархист. – А то будет как в прошлый раз.
Поп лишь рукой махнул и вновь сосредоточился на водке. Через час, когда из темных недр квартиры появился Солдат и дал команду выходить, он уже не вязал лыка. Спускаясь по лестнице, держался рукой за стену и шумно, с наслаждением икал. Впрочем, ни Солдат, ни Анархист по этому поводу не переживали, поэтому Поэт не стал задавать вопросов.
Снаружи только что прошел дождь. Сырой ветер тащил с моря запах соли. Поэт, ничуть не похожий уже на того живого мертвеца, каким приехал сюда, с наслаждением втянул носом холодный воздух. Ночь расползалась по городу, наполняла чернотой кроны деревьев, опутывала громады домов густыми тенями, сквозь которые едва проникал тусклый свет окон.
На улице не было ни души. Фонари не горели. Ничто не нарушало окружающую тишину, а потому Анархист чуть не вскрикнул, когда Поп, перекрестив мостовую, во весь голос запел псалмы.
– Молчать! – шикнул Солдат. Подойдя к Поэту, он снова стянул ему запястья веревкой и выразительно похлопал себя по кобуре на поясе.
– Не бойтесь, – сипло прошептал он. – Я не дам вам превратиться в одного из них.
Поэт подмигнул в ответ:
– Очень надеюсь. Я уже слышу ее. Далеко, но отчетливо. Она читает мои стихи. Пора идти.
Спецгруппа потянулась по тротуару в сторону Консисторской улицы. Поэт летел впереди, широким размашистым шагом – так в молодости спешат на встречу с новой возлюбленной, с горящими глазами и замирающим сердцем. Сразу за ним, с легкостью держа темп и не убирая руку с кобуры, двигался Солдат. Его сапоги гулко цокали по мостовой. Следом спешил Поп, пыхтя и энергично размахивая руками, будто дирижируя невидимым оркестром. Ветер развевал полы его рясы. Анархист шел последним. В немецком заплечном ранце он нес полтора десятка заостренных осиновых кольев и две дубовые киянки, в руках – трехлинейку с примкнутым штыком. За пояс был заткнут обычный плотницкий топор.
Когда они выбрались через арку на Консисторскую, Поэт на мгновение замешкался. Пометавшись из стороны в сторону, он замер посреди проезжей части, склонил голову набок и прислушался.
– Ну чисто охотничий пес на болоте, – прошептал Анархист, ухмыляясь в усы. – За уткой идет.
Минуту спустя, определившись с направлением, Поэт помчался в сторону Новгородской улицы. Было что-то болезненное, истерическое в его движениях, как если бы каждое из них стоило ему огромных сил и могло оказаться последним. Он надрывался, ломал себя, одержимый то ли неодолимым вдохновением, то ли ужасом, то ли жаждой прекратить затянувшиеся мучения.
– Вот куда так спешить, – бурчал под нос Поп, с трудом держась с ним вровень. – Можно подумать, опаздываем. Проклятая современная поэзия: начитаются своих четверостиший и носятся потом по городу как оглашенные. То ли дело раньше были оды…
Когда до поворота на Новгородскую оставалось с десяток шагов, из-за угла вывернул патруль – трое красноармейцев в шинелях, с винтовками на плечах. Увидев несущегося прямо на них растрепанного человека, за которым спешили вооруженные и явно подозрительные личности, красноармейцы среагировали мгновенно: один из них схватил Поэта в охапку, а двое других шагнули навстречу преследователям, выставив перед собой винтовки:
– Стоять!
– Я действую по поручению Петроградской ЧК. – Не реагируя на окрик, Солдат вынул из внутреннего кармана удостоверение. – Спецгруппа Багряка…
– Стоять, сказал! – Патрульный, не удостоив бумагу взглядом, уткнул острие штыка ему в грудь. – Молчать! Бросай оружие!
– Мое оружие – слово! – проревел Поп, выдвинулся из-за спины Солдата, выпятив брюхо и наступая на патрульных. – Сим словом я сокрушу вас, порождения ехиднины!
Он отбросил в сторону нацеленный на него винтовочный ствол, приблизился вплотную к красноармейцу, согнулся и, тяжело содрогнувшись, опорожнил желудок. Все выпитое за последние часы, обильно сдобренное полупереваренным хлебом, желчью и кровавыми сгустками, хлынуло патрульному на сапоги дурно пахнущим потоком.
– Твою-то в бога душу мать! – рявкнул облеванный, запоздало отшатнувшись. – Ну-ка назад!
– Храни тебя Господь, отрок, – пропыхтел Поп, выпрямляясь и утирая губы. – Полегчало-то как…
Облеванный пнул его в живот. Поп легко опрокинулся наземь, расплылся на мостовой, блаженно улыбаясь. Воспользовавшись заминкой, Солдат все-таки сумел обратить внимание двух других красноармейцев на удостоверение. Они одернули разъяренного соратника и отпустили безучастного ко всему Поэта, а затем долго и тоскливо рассматривали бумажку, по складам разбирая написанное, терли пальцами печать, чесали в затылках. В конце концов спросили, указывая на Попа, по-прежнему лежащего на земле и пристально смотрящего в небо:
– С этим что?
– Он с нами, – сказал Солдат. – Ключевой сотрудник.
– Общественный порядок нарушает ваш сотрудник.
– К сожалению, без него никак. Ведем преследование опасного преступного элемента, и для опознания и розыска вынуждены задействовать все силы.
– Ясно. – Красноармейцы вернули удостоверение. – Удачи.
Солдат коротко кивнул. Патрульные двинулись по улице положенным маршрутом – столь же бдительные, столь же бравые, как и прежде, только облеванный постоянно смотрел на испачканные сапоги и громко матерился. Солдату пришлось схватить Поэта за локоть – почуяв свободу, тот рванулся дальше, но Анархисту потребовалась почти минута, чтобы заставить Попа подняться.